Конкурс короткого рассказа «Сестра таланта»

На рассвете

sestra_ logotipКаждый день, на рассвете, какая-то девушка в чёрном пальто приходила к бюсту Мандельштама и читала ему вслух стихи.

Заметив её, я восхитился: до чего тонкая натура. Стихи на рассвете! Кончик её носа розовел то ли от тихого, едва проснувшегося, солнца, то ли от мороза, а тёмные глаза чуточку щурились, словно спросонок. В пёстрых деревенских варежках она держала слегка помятую бумажку с распечатками стихов.

Потом я подумал: уж не колдует ли она? Того и гляди оживёт поэтова голова. И что с ней, с головою, спрашивается, делать? Оставить её мёрзнуть на колонне – преступление. Взять домой? Распугает всю семью. Филологам отдать? Слишком много вопросов задавать будут.

Впрочем, пока что голова не подавала никаких признаков жизни. То ли в девушкиных заклинаниях была какая-то ошибка, то ли колдовала она над чем-то другим. Один раз, правда, мне показалось, что Мандельштам моргнул. Но девушка этого вроде бы не заметила. Так что – почудилось.

Как-то раз я стоял и смотрел на неё, смотрел, как в слабом свете золотистого, замёрзшего неба она разбирает текст и тихо и, пожалуй, чересчур быстро читает стихи. Интонация её не менялась, менялся только метр – в основном трёхстопные размеры. Точно морские волны вдруг меняли своё направление и частоту. Слов я не разбирал.

 

Мне захотелось подойти поближе и я, как можно более незаметно, пробрался к памятнику и встал за её спиной. И вдруг понял – она читает ему собственные стихи. Слабоватые, неуклюжие и не оправданные даже самобытностью. Да ещё с какими-то нелепыми ошибками. Её слегка осипший голос («Осип охрип…», подумал я) был, похоже, не московским, а северным.

Я стоял и слушал – не то чтобы наслаждаясь, но интересуясь. Она всё читала и читала, иногда сбиваясь, делая крошечные паузы перед тем, как броситься в волны другого метра.

После очередной нелепой ошибки я непроизвольно, тихо пробормотал: «Благословен, а не благословён. Тоже мне…».

Вздрогнув, она обернулась.

– Простите?

– Благословен. Через «е», а не «ё».

Несколько секунд она молчала.

– Спасибо. И… я не знала, что вы слушаете. Что… что вы думаете?

– Очень хорошие стихи, – с чистой совестью соврал я.

– Спасибо.

– А почему вы читаете их ему?

– Потому что я написала их для него.

Из-за домов выползло оранжевое солнце.

– А почему – на рассвете?

– Потому что – помните? «Бушлатник колючую песню поёт в час, как полоской заря над острогом встаёт».

– Но вы же не бушлатник.

– Но – пою.

– Но не в остроге же.

– А что такое острог?

– Тюрьма, крепость.

– Это место, из которого невозможно вырваться. Я не могу вырваться отсюда. И поэтому – пою.

– Как не можете?

– Мне приходится жить в этом городе, потому что на родине нет работы. И у меня нет даже денег на билет домой, я бываю там раз в год, в два.

«Город возможностей», подумал я с раздражением. И не знал, что ещё сказать.

– И вам становится легче?

– Нет. Но… но иногда мне кажется, что легче становится ему.

Я взглянул в его лицо, и увидел, что он улыбается. Она сказала:

– Простите, я должна дочитать, а потом идти на работу.

– Конечно. Не буду вам мешать.

– Спасибо.

 

И я пошёл по своим делам, а её колючая, неуклюжая, вся в иглах мороза песенка продолжала звучать на крохотной площадке, в этой крохотной комнатушке продолжала стылыми волнами ударяться о тёмные стены ограды –  точно девушка лечила нашёптыванием, точно приносила жертву.

Она всё так же появлялась там, но мне не хотелось ей мешать, а любопытство своё я уже удовлетворил. Один раз я подошёл послушать стихи. Лучше они не стали. Я не понимал, сочиняет ли она за день достаточно строк, чтобы целых десять минут их читать, или повторяется. Но мне было не слишком-то интересно. Удивительно, что, кроме меня, её никто не замечал. Рассвет становился всё более ранним. Ещё чуть-чуть – и сугробы вокруг Мандельштама растают.

И вот в один прекрасный день она закончила чтение и, покинув площадку, подошла ко мне.

– Извините, пожалуйста.

– Да?

– Я уезжаю завтра. Домой.

– О, надо же. Поздравляю! В отпуск?

– Насовсем. Я нашла там работу. Буду преподавать географию в школе.

– Очень рад за вас.

– Да… но, понимаете… Что мне с ним-то делать?

Она говорила о нём, словно этот памятник был младенцем или бестолковым мужем.

– Он будет грустить. Я хотела вас попросить… вы не могли бы иногда читать ему стихи?

– Ваши?

– Нет. Я писала только здесь, я могла писать, только когда он был рядом.

– Чьи же?

– Я знаю, что вы пишете, я видела вашу фотографию в журнале.

Я вздохнул. Как нелепо будет это выглядеть. Одно дело – наивная деревенская девушка, другое – столичный поэт с репутацией циника. Но делать нечего. Нельзя покидать любимого Мандельштама на произвол судьбы.

– Хорошо.

 

Поэтому теперь два-три раза в месяц я прихожу к Мандельштаму на рассвете. Я не спросил её, расстроится ли он, если я приду в другое время. А теперь поздно: я не знаю и никогда не узнаю её имени и адреса. Почему я прихожу так редко? Нет, мне не лень, но пишу я не так уж и много, а надоедать ему одними и теми же стихами не хочу. Если честно, я не уверен, что они ему вообще нравятся.

Но он продолжает снисходительно улыбаться.