Война. Школа. Урок.
— Вена Говубева! — спрашивает учительница, проглатывая буквы «л» и «р» перед отдельными гласными (в гимназистках она, наверное, была очаровашка). — Ты пвопустива восемь дней. Что свучивось?
Лена стоит молча, вцепилась в крышку парты, дергает её, вот-вот оторвёт.
— Ты пвиготовива увок?
— Нет…
— Увок ты не пвиготовива. Хорошо. То есть плохо! Скверно! В то ввемя, когда наша Квасная Авмия оквужива ненавистного ввага и ведёт квовопволитные бои с пвевосходящими сивами пвотивника, Вена Говубева не хочет помочь Квасной Авмии. Она не жевает учиться…
— У нее мать в тюрьме. За спекулянтство, — перебив учительницу, поясняет золотушный паренёк с соседнего ряда.
Недоговорив, застыла учительница, полуоткрыв рот. Подошла она к Лене, обняла за плечи. Будто и не строгая учительница, а родная бабушка.
Бабушка поморгала за стеклами пенсне, а потом прижала Лену к своей сухонькой груди. Плечи девочки обмякли, она зарыдала.
— Ничего, доченька, ничего… Война… Пвоклятая… — прошептала учительница…
… На перемене у окошка школьного буфета очередь — детям выдают «паёк» — по кусочку черного хлеба и слипшейся горстке «подушечек» — самых дешевых, без фантиков, конфет. Учительница у окошка называет фамилию ученика и после этого женская рука подает из окошка паёк.
— Тихомиров… Соловьёв…Чернов… Родионов… Кириллова… Метёлкин… Кавыркина… — когда учительница сказала: «Голубева», рука появилась не сразу, задержалась немного — раздатчица тётя Варя сначала дала Лене буханку хлеба, потом кулёк конфет. Дала и словом снабдила:
— За восемь дён. Гляди, сразу не съешь.
Золотушный паренёк смотрел на Ленину буханку голодным зверьком…
Лена торопилась домой. По боку ей хлопала противогазная сумка с книжками и тетрадками. Хлеб и кулёк с конфетами — богатство своё — она прижимала к холодненькому пальтишку голыми покрасневшими от холода рукам
Дорога шла мимо глухих складских заборов и была пуста. Только сзади Лену упрямо догонял тот золотушный. Одет так, что глянешь — сердце кровью обольется: лохмотья, которые болтались на нём, с трудом можно было назвать одеждой. Лицо, как у старичка, губы сжаты, глаза смотрят в одну точку — в спину Лены.
А за ними едва поспевала отощавшая собака, в которой с трудом можно было признать пропавшую голубевскую Дельту.
Лена оглянулась — шагу прибавила. Золотушный не отставал. Собака не поспевала за ними — сил не хватало.
Вышли к огородам. Их перерезала сточная канава химзавода; не замерзавшая зимой, она клубилась едким паром. За канавой — вот они, домá, близко. Лена перебежала канаву по доске, стала карабкаться наверх. А золотушный сипит сзади, догнал-таки.
Стоят, друг на друга смотрят.
— Хлеба дай! — не попросил — потребовал золотушный. Он часто дышал, сипя бронхами.
— Нет! — Лена ещё крепче, как могла, прижала буханку красными от мороза руками.
— Я есть хочу. Дай! — зло сказал золотушный.
— Не дам. У нас у самих есть нечего, — Лена тоже дышала часто.
Золотушный кинулся на неё, рванул буханку себе. Лена к себе потянула. Они сцепились, упали в снег, завозились там, а хлеб отлетел в сторону.
Тут как раз Дельта подоспела: хвать буханку в пасть и, как могла — бегом. Снег глубокий, а сил — откуда им взяться. Дельта прыгает вязко в снегу, буксует, но хлеб не выпускает. А ребята за ней почти ползут. Золотушный молча, а Лена кричит, задыхаясь:
— Делька. Фу! Делька, отдай!
Собака совсем выбилась из сил, завалилась на бок, буханку выронила. Заскулила. Тронула хлеб лапой и уронила голову в снег….
…А с другой стороны дети в снегу лежали, подняться не могли. Лена плакала. Жевала пальцы, пытаясь их согреть. Золотушный лежал на боку с тем же злым лицом старичка и дышал часто-часто. Как собачонка…
Прижимая к груди полбуханки, Лена уходила с огородов к домам. Один кусок хлеба, с вдавленными в мякиш подушечками лежал на снегу около золотушного, другой у собачьей морды…
