Моему отцу
Каждую весну старый охотник дядя Гриша давал себе зарок больше не ходить на вальдшнепиную тягу. «Уши не слышат, глаза не видят — свое отохотился», — убеждал он себя.
Но апрель шлепал губами мокрого ветра по всем щекам, невзирая на пол и возраст. И лайки, греясь на солнышке, часто беспокойно зевали и без причины поскуливали. Сыновья дяди Гриши доставали из сейфов ружья, протирали сухими тряпочками… Оружейная сталь страстно ластилась к широким ладоням, и стволы, подобно птенцам, жадно открывали черные пустоты ртов, выпрашивая личинки патронов. Мужики лили дробь, рубили пыжи.
Дядя Гриша старался не замечать этих приготовлений.
Но потом пацанка-весна подкладывала «поджиги» под зеленый подол каждого леса и перелеска, куста и поляны, и дружно взрывалась деревенская округа оглушительным птичьим ором под канонаду капели. И запевали звонкую строевую новобранцы-ручьи. И каждый год младший сын Игнаха лукаво подмигивал: «Отец, на тебя-то сколько патронов заряжать?»
И дядя Гриша не выдерживал искушения: «Десятка два заряди «семерочки», да «пятеры» штук шесть».
В семье дяди Гриши сложилась традиция: на открытие весенней охоты все мужчины от мала до велика вечером выходили на тягу за деревню на огромные поляны у реки. Когда-то старый охотник сам же эту традицию и завел. Теперь старший сын Саня каждый год нес для отца складной табурет: родоначальник постарел и часто присаживался отдохнуть. Дядя Гриша мог бы, конечно, и на валежнике каком примоститься, но сыновья посмеивались: «Не может пенек на пеньке сидеть! Пирамидка получится!» Прикрывая грубым щитом хрупкий подснежник нежности, они, как на трон, каждую весну возводили отца на табурет, коронуя потрепанной кепкой.
На полянах охотники разбредались кто куда, потому что вальдшнепа в этом месте совершали перелет сразу в нескольких направлениях. Рядом с дядей Гришей нынче остался внук — 12-летний Гришка. Мальчугану своего ружья еще не полагалось: стрелял из дедовой одностволки 16-го калибра по очереди с Григорием-старшим.
Погода выдалась как раз для тяги — тепло, пасмурно. Вальдшнепа начали свой перелет рано. Только за первый час Гриши, старый и малый, насчитали восемь птиц, причем шесть из них вышли на выстрел. Внуку везло больше, чем деду: двух вальдшнепов подросток спрятал в рюкзак.
Гришка-младший был глазами и ушами Гриши-старшего. Мальчик вслушивался в птичью ораторию, и, словно спаниель, делал стойку, замирал, а потом, по-щенячьи поскуливая от азарта, громко шептал: «Деда, деда! Близко, слышь, хоркает? Готовься! Сейчас покажется! Дед, стреляй! Да вот же он, дедон!» Но «дедон» слышал хорканье и цвирканье только тогда, когда вальдшнеп уже проносился у него над головой, к тому же часто путал ценную птицу с дурой-трещоткой, перелетевшей из ивняка на елку.
Когда пришла пора идти домой, у дяди Гриши еще и поясница разболелась. Все семейство возвращалось в деревню через недавно вспаханное поле. Совсем стемнело, пошел дождь. Огромные комья пашни липли на сапоги, так что охотники еле выдирали ноги из беззубой грязной пасти старухи-земли. Дядя Гриша, превозмогая боль, борясь с пашней, ругал себя за то, что вновь не выдержал и поперся на эту тягу…
И вдруг Гришка-внук, указывая куда-то влево в сторону полян, схватил деда за рукав: «Вальдшнеп! Хоркает! Дед, стреляй!» Ориентируясь только на жест внука и свой слабый слух, дядя Гриша взмолился: «Господи! Матушка Богородица, помоги перед сынами не опозориться!» Грянул выстрел, и земля подхватила птицу в мокрую ладонь. Гришка-младший кинулся подбирать.
— Ай да, отец! Всем нам нос утер! В такой темнотище, а вальдшнепа взял! — ликовал Саня, старший, и поддакивал младший Игнаха, и смеялись средние сыны Димка и Женька, и сыны сынов радовались за деда. Дядя Гриша, пряча улыбку, плелся впереди, а за его спиной вязла в пашне вереница потомков. Они тянулись за отцом и дедом, как птичий клин за вожаком, и в темноте дядя Гриша слышал их молодой, похожий на хорканье вальдшнепов, говор и смех.
