Я разлюбила Питер, я больше его не люблю. Это произошло так внезапно и стало таким открытием для меня, что сначала я даже не поверила пустоте, образовавшейся на месте моего города-мечты.
Лето было очень жарким, даже в августе. Первый раз я могла увидеть город иным, и в который раз я могла почувствовать с ним единение, таким родным и близким. Но я ошиблась. Меня встретили чужие свежеокрашенные фасады, стыдливо прикрывающие грязное, заваленное смердящим мусором нутро дворов-колодцев. Чувство брезгливости и чего-то щемящее обидного комом застряло в горле. Нагретый асфальт окутал ноги жарким липким одеялом. Его можно сбросить, только приткнувшись в какое-нибудь кафе-забегаловку, где в меню все уже закончилось акромя прогорклых палочек картошки фри, столиков с наполовину облезлой табличкой «заказано» и сотканной из серых льняных ниток официантки. Она уже не видит никого, хотя только обед. Ее интерес к жизни растворился еще в утробе матери, бумажное лицо не знает мимики, а водянистые глаза (это не цвет, а выражение) смотрят в никуда. И если кто-то скажет «Что взять с приезжих», то будет не прав. Она не приезжая, а самая что ни на есть питерская или петербурженка, кому как больше нравится.
Петербурженки очень сильно отличаются от «гостей города» и других разновидностей пришлых. Их выцветшие лица и такая же выцветшая одежда стали неотъемлемой частью питерской промозглой погоды с низким и отталкивающим небом. И это лето оказалось слишком жарким и солнечным для них. Слишком обнажающим их обезличенность. Как будто кто-то плеснул в них водой и краски смылись с их облика, когда-то прекрасного, а может, и нет, сейчас это понять невозможно. В вагоне метро они стремительно плюхаются на сиденье и закрывают глаза. В эту секундную стремительность вложена вся энергия их вытянутых плоских тел, их обесцвеченных и обездвиженных лиц. Их мужчины скрылись от изматывающей духоты, а может быть, вымерли… Их так мало… Даже вечером, когда горожане спешат с работы домой. Питер — это женщина, одинокая, замкнувшаяся в себе, на себе… И как всякая женщина, наскоро склеивая из непослушных губ подобие улыбки, она пытается быть неотразимой для чужих, и распадается на осколки, увидев отражение своих в помутневшем зеркале коммунальной квартиры.
Если на Невском витрины сияют, завораживают и манят, стараясь соответствовать баснословной цене своей холеной и респектабельной плоти, то свернешь в улочку и все те же по-советски убогие магазинчики с незатейливым ассортиментом и грязными окнами. Причем окна всегда огромные, бесстыдно оголяющие перед каждым свой обветшалый и поношенный организм.
Недалеко от остановки престарелая мороженщица с изможденным лицом и потрескавшимися руками сортирует в морозильнике эскимо, стаканчики и рожки. Другого не бывает. Спрашиваю — почему? Растерянность и удивление смешиваются в близоруких глазах. Нет настроения баловать изысками и разнообразием. Очень по-женски.
Экскурсовод, стремительная, летящая, скороговоркой информирует… Суть ускользает, да и не важна и не нужна она этому существу, монотонно отбивающему звуки о головы загнанных туристов. Она уже там, с другими, и чем больше будет их, других, тем больше она заработает. И нет ей дела, что не услышали, не поняли и хотели спросить. Сейчас время, когда зарабатывают, а не восторгаются, задумываются, стараются осмыслить, познать… Женщина должна строить карьеру, содержать семью. Все усилия, желания, устремления направлены вперед в обеспеченное и сытое сейчас. А человеческое тепло, душевность будут завтра, когда-нибудь, если будут.
Очень хочется крикнуть — остановись! Город-легенда, город-мечта ты растворился в погоне за ложным, ты стал чужим, ты был единственным… Суровый и сильный, парящий и утонченный, загадочный и манящий…
Я разлюбила тебя, Питер, я больше тебя не люблю.
