Главное, Литература

Как сплести канатик

 

aleksandr_bushkovskii«Мама открывает кухонный шкаф и достаёт маленький клубочек красных ниток. – На вот, держи, – говорит она мягко, – навяжешь на руку. Знаешь ведь, что нужно именно красную?»

Рассказ Александра Бушковского напечатал  журнал «Дружба народов», в 7-м номере за этот год. С разрешения автора публикуем его в нашем журнале.  

 

 

 

           Как сплести канатик

Рассказ

 

Бог терпит меня на белом свете по неизвестным причинам. Многие ближние, и моложе, и сильнее, и умнее, уже умерли. Я не верю сам себе, не могу понять бога, и просто плету свой канатик из рвущихся ниток религий и вер.

 

 

 ***

А дело было так. Вчера, в канун Нового года, день рождения моего младшего брата. И мы с Ванькой решили съездить на кладбище, зайти к нему на могилу. Помянуть, прикурить сигарету. Да и всех дедов-бабок с Новым годом поздравить. Пирогов покрошить, пшена рассыпать для птиц. Поговорить с портретами на камнях. Короче, сходить на кладбище, как на капище.

Мы с Ванькой тоже братья. Наши бабки были дальними родственницами, и мы, когда уже выросли, однажды решили, что будем братьями. Ну и стали. Туго было поодиночке. Большие потери несли. Ведь что в жизни самое важное? Мудрые женщины считают, что семья. Так оно и есть. Ячейка общества. С неё всё начинается, на ней держится. Ради неё всё делается. Родители, дети, жёны. Осознанная необходимость…

С вечера мы созвонились и всё обсудили. Весь завтрашний день распланировали, гладко так у нас получилось! Сначала в деревне одно дельце, потом на кладбище. Потом к маме моей заскочим на чай, и обратно в город, по домам, к семьям. Конечно, обойдёмся без водки, взрослые же люди! И так всё сделаем, без допинга. По голосу слышу, как он втихаря радуется. Чему? Думаю, поводу бросить дела хоть на денёк и повидаться. Гонки свои повседневные заменить мечтами и воспоминаниями. С мамой моей поговорить, его-то мама умерла. И старший брат тоже.

Утром я выезжаю затемно. Еду к нему. Он встречает меня во дворе налегке, с одним только бумажным рулоном в руке, запрыгивает в машину, и мы разворачиваемся.

– Курим? – спрашивает.

Я вздыхаю и отвечаю:

– Давай!

Я всё время бросаю курить. У меня никогда нет курева. Беру у него. Курим на ходу. Молчим пока. Думаем об одном. О том, что вместе мы сильнее, чем по отдельности. От этого острее становится ощущение жизни. Растёт чувство тайного счастья, всегда живущее внутри. Некоторые огорчения только оттеняют его. Страх, стыд, болячки, накопленные за много лет, всё, что обычно раздражает, сейчас вылетает в утреннюю тьму  вместе с дымом. Чтобы снова явиться с вечерней темнотой и усталостью, но это будет ночью. Утренняя темнота наполнена надеждой, она отличается от вечерней, как чердак от подпола. Она ярче и больше. Тёмное утро станет днём, а тёмный вечер и так уже ночь.

Останавливаю у ларька, покупаю воду и пачку сигарет, чтобы не стрелять у него. Пакетик конфет, положить на могилы. Идёт дождь с редкими крупинками снега, я резко жму на газ и стартую с пробуксовкой. Дорога скользкая, её почти не видно. Я разгоняю всё быстрее, чтоб на повороте пустить машину юзом и чуть-чуть схватить адреналина. Выскочить на пик эйфории. Ванька молчит, он спокоен, как индеец. Этими дешёвыми трюками его не проймёшь. Я сдерживаю дурь и сбрасываю газ:

— Как хочешь жить лет через двадцать, братан?

– …Спокойно.

– Как это?

– Ты и сам знаешь. Не искать денег, кайфа тоже не искать. Меньше зависеть.

– Самому решать?

– Насколько возможно.

– Не думать о том, что о тебе скажут…

– Нет. Мне это и теперь не важно.

– Просто стареть?

– Не просто. Смотреть, что вокруг творится…

– Вот именно творится, а не происходит! Это ж божий промысел, чувак. И самому что-нибудь творить…

– Да мы в основном только вытворяем, как ты, например, сейчас. Если все будут творить, что получится?

– Не знаю. Молитву бы творить научиться, и хватит с нас.

– Я ни одной не могу запомнить.

– Да чё там запоминать, два слова всего. Господи, помилуй.

Ванька вяло отмахнулся:

– Брось ты, братан… Разве так молятся?

Едем молча. Теперь думаем о своём. Мы с женой вчера убирались в квартире, она вытирала пыль, а я ей и говорю: «Протри, пожалуйста, на полке с исусиками». Она иронично так улыбнулась, мол, наставил икон, а сам богохульничаешь. А я слишком серьёзно верить не могу. Простоты, что ли, не хватает. Всё стараюсь головой, а может, сердцем надо? Только где оно, это сердце, одна межрёберная невралгия от кирпичей на работе. Может, надо сразу всем? И головой, и сердцем, и животом заодно, чтоб страх божий был? Стерпеть надо…

Был у меня такой случай. Строил я печь на Соловках. Не в самом монастыре, а в посёлке, за стенами. У одного монастырского работника. Нужна была мне глина. Рано утром собрал я пустые вёдра из под раствора, составил их друг в друга в один тубус, взвалил на плечо и пошёл к Никольским воротам. Потому как глина хорошая здесь только у монахов. А ещё потому, что у меня тут друг послушником, Андрей, он-то и договорился насчёт глины. Иду я по камушкам дороги, на море поглядываю. Что-то там себе мыслю. Служба утренняя только что закончилась, колокола отзвонили. Он, звон, ещё в воздухе плывёт. Народу на дороге никого. Не помню даже, о чём я в голове гонял тогда. Может, о том, что друг мой скоро пострижётся. Или может, вспоминал, как в прошлый мой приезд привёл нас отец Дамиан к Филипповой пустыни. Показал поклонный крест, остатки часовенки, где археологи раскопки ведут, и вдруг спокойно так говорит, глядя мне прямо в глаза: «Вот здесь нашему святителю Филиппу явился Иисус». Я оторопел. Что и сказать-то, не знаю. Сколько мыслей пронеслось в голове, не сосчитать. Помню только, удивился я такой вере, потом испугался, что подшучивает надо мной отче. Ждёт, как я отреагирую. А Андрей в это время обошёл яму с раскопками, спрыгнул вниз, на древний фундамент, поднатужился и оторвал от кладки большущий монастырский кирпич. «Смотри, — говорит, — братан, из чего люди раньше строили! Не то, что мы теперь». Отвлёкся от меня отец Дамиан и говорит ему: «Это ты, Андрюха, опрометчиво поступил». Тот смутился немного и обратно в кладку камень воткнул… Так вот, иду я по брусчатке, кубатурю в голове обо всём об этом, а мне навстречу выезжает из-за монастыря скорая помощь. Старенькая такая буханочка. Вижу – один только водитель в машине. Я быстренько на другую сторону дороги перешёл, чтоб он меня колёсами из лужи не обрызгал, а тот из окошка чуть ли не по пояс высунулся и давай меня на весь остров материть: «Ты чё, бледина, через дорогу с пустыми вёдрами!!! Ё..!!! Моё..!!! Чтоб тебе!!… Чтоб у тебя!!…» Я опешил на секунду, а он дальше погромыхал на своём тазу с гайками. Стою я и мечтаю, догнать, что ли, гада, вытащить из кабины через окно и повозить мордой по булыжникам? Эх, был бы сейчас у меня на плече другой тубус, не эти вёдра ржавые, а РПГ-7, или ещё лучше «Шмель»…  Потом выдохнул из себя воздух, думаю, хрен с ним, всё же святое место, утрусь, пойду дальше. Прихожу в печной склад, Андрюха меня уже встречает и спрашивает: «Что ты такой смурной?» Я ему всю эту историю рассказываю, он послушал, подумал чуток, и говорит: «Надо было его догнать и приложить пару раз челом об мостовую. Ладно, махни рукой, тут таких бесов полный остров».

… – Чё молчишь? – спрашивает Ванька.

– Да так, вспомнил… – отвечаю.

– Надо по дороге на хутор заскочить, – продолжает он.

– Чё ты там забыл?

– Церковь старую хочу сфоткать.

– Нафига?

— Так. Может, найдём добрых спонсоров, дадут денег, мы её отремонтируем.

– …?

– Потом Андрюху из монастыря сюда привезём, будет тут приходом рулить.

– Оно ему надо, ты спрашивал?

Ванька усмехнулся:

— Спрашивал. Он говорит, соблазн это. Смерти моей, говорит, хотите? Или анафемы? Я же тут с вами сопьюсь. Мне с острова нельзя. Ты же знаешь, он как отчебучит…  Заунывным своим голосом, а я ржу, не могу!..

Я представил Андрейку в подряснике, с бородой и пьяного и посмеялся вместе с Ванькой.

Рассвело. Всё равно мчимся, сильно превышая. Вот отворотка на хутор. Дорога ледяная, скребём шипами в гору. Вот церковь, вернее, то, что от неё осталось. Толстые стены, а купола нет. Ни окон, ни дверей, но стены чистые. Не так уж всё и плохо. Я ожидал худшего.

– Не был тут лет тридцать, – говорю.

– А я иногда заезжаю, – отвечает Ванька, – тут кто-то бывает, иконки стоят. Свечечки.

Мы зашли внутрь и всё же перекрестились. Так, на всякий случай. Огляделись. И правда, стоят маленькие Николай с Марией. Потолок почти без дырок. А печь в углу – просто загляденье. Красавица, хоть и подразвалилась. Сразу видно, можно восстановить. Ванька давай всё снимать на телефон, а я голову в топку, и пытаюсь понять, как он, дым, там шёл. Пригляделся, вроде понял. Вот раньше люди строили!

– Начало девятнадцатого века, – говорит Ванька, – я в Интернете нашёл.

– Слушай, братан, печку можно сделать! Всю церковь нагреет, – говорю я, а он хитро так улыбается:

– Что, руки зачесались? Тут сначала надо всех соседей разогнать. Видел, дачные заборы прямо к стенам подбираются. Я каждую весну и осень гляжу – как кроты, подкапываются. Метр за метром. Надо мне знакомых адвокатов напрячь, пусть узнают, сколько земли храму положено. Ничего, узнаю…

Выходим наружу. Ванька фотографирует стены и заборы. Снова курим и едем дальше, в родную деревню.

Вот она. Начинается с поворота на кладбище. Мы и сворачиваем. Снимаем цепочку на оградке.

– Здорово, братан, – говорим камню с портретом. Снег почищен. На блюдце крошки от пирожка, вороны склевали. Значит, мама уже была. Ванька прикуривает и кладёт сигарету на чёрную плоскость. Я достаю две конфеты, подкладываю к маминым крошкам. Молчим, сначала всегда так. Вспоминаем с деревянными лицами. Если кому знакома тоска вперемешку с ненавистью, то вот она. Мурашками ползёт по спине. Брата нет, его не хватает, мстить духу маловато, ненавижу себя за это. Правды этой боюсь. Оправдываю себя – не надо множить зло. Греха смертного плодить. А сам убивал и за меньшее, лишь бы безнаказанно. Тюрьмы боюсь? Ещё бы! Кто её не боится? Какая там совесть? Где она была, там осталась только жажда причинить врагу боль. И мутная сладость от её причинения. Страх неудачи. Немножко удивления от сознания собственной подлости.

– Когда я только вышел, – заговорил Ванька, – я сюда часто приезжал. Возьму бутылку и сижу до темноты. Хочется говорить, а молчишь – знаешь, что с ума сходишь. Потом уже перед уходом пьяный скажешь: «Давай, братан, пока».

– Ком в горле, – добавил я, – хочется орать на всё кладбище, прямо в темноте. Даже лучше в темноте, сильнее ненавидишь.

– А потом ничего, успокоился. Да и ты тоже. Жить-то как-то надо стоя, не ложиться же и помирать.… Не садиться же снова и звереть…

– Эт точно, – я с силой выдохнул всё, что было у меня в лёгких, – пойдём к дедам с бабками.

Мы вошли в соседнюю оградку и разложили всем конфеты-сигареты.

– Дед твой на цыгана похож, а глаза синие, – сказал Ванька, разглядывая фото на эмали.

– Я однажды видел, как он с мужиками дрался на берегу. Веслом против колов. Пришёл домой – кожа под кудрями рассечена, кровь течёт, бабуля причитает, а он, как говорится, глубоко удовлетворён. Мне лет десять было, хорошо помню. Вообще никаких эмоций, только глаза довольные, страшные. Ещё раз видел, как он свинью резал. Пошёл в хлев, нож за голенище сунул. Я в окошечко гляжу – он её за ухом почесал, за переднюю ногу подтащил к себе и дык! Я и не понял, когда он нож достал, а она уже лежит. Два раза ногами дёрнула, и всё. Смотрю, он её за эти ноги задние из хлева на снег тащит. А свинья была – полторы бочки одного только сала накоптили-насолили! Тридцать метров кровяной колбасы из кишок намотали…

Ванька усмехнулся:

– Тебе бы сказки писать детям, страшные.

– А я что делаю? – я смеялся. Мне стало легко. Мы пошли к машине, прощаясь и гладя камни ладонями.

С кладбища въехали в деревню. Остановились у магазина. Магазин в деревне – центр жизни. В повседневной жизни бытие определяет сознание. Церковь стоит дальше, в лесу за магазином, к ней ведёт узкая тропинка.

Мы взбежали на магазинное крыльцо, и Ванька развернул свой рулон. Оказалось – объявления. Яркие, в цвете, довольно неплохо сделанные. Нарисованы Дед Мороз со Снегуркой. Текст такой: «Дорогие дети и их родители! Дед Мороз и Снегурочка приглашают вас на Новогодний салют, который состоится завтра на центральном перекрёстке».

– Что за салют? – спрашиваю я.

– Купил я этих китайских фейерверков целый мешок. Разные там, аж по двадцать залпов есть. Высоко летят. Завтра днём привезу, поставлю и взорву. Кстати, с тебя на это общее дело три рубля.

– Не боишься, вдруг что не так? Детей ещё не хватало подорвать или обжечь…

– Что, надеешься, будет как у вас в городе Гэ? Не боись, я ограду уже придумал, с одной стороны машину свою поставлю, с другой щиты фанерные.

– Не жалко машину, если что?

– Да что с ней сделается? Что не сгорит, то сгниёт. Ты от разговора не уходи. Три.

Он показал мне три пальца.

– Ладно, ладно, сейчас отдам. Кошелёк в машине.

Мы стали искать глазами место на стене магазина, куда удобнее было бы прикрепить наше объявление. Все удобные поверхности были заклеены чужими. Мы бегло их оценили. Одно, самое большое, чёрно-белое и официальное призывало жителей сельского поселения соблюдать осторожность на улицах и не пугаться в связи с проведением в непосредственной близости от населённого пункта взрывных работ обществом с ограниченной ответственностью «Гранит». Ванька попытался приклеить своё объявление поверх него, но «гранитное» объявление было мокрым, и тогда он просто сорвал и смял его в ладони. Выбросил в коробку для мусора, стоящую под крыльцом. Потом мы отколупали кнопки от других объявлений, накрепко прикнопили своё и сели в машину. Скрепя сердце я отдал Ваньке деньги.

– Давай-давай! – подзуживал он, – не жалей, не адвокату. Всё, поехали теперь к твоей маме.

Едем привычной дорогой. Вот остановка автобуса. С этой остановки много лет назад я уезжал в город, чтобы прийти в военкомат и отправиться служить в армии. На этом месте мы стояли друг напротив друга с одной девушкой, я был слегка пьян, смотрел на неё, улыбался и не мог налюбоваться. Она тоже улыбалась, чуть наклонив голову к плечу, и глаза её смеялись над моей бритой головой.

– Будешь меня ждать? – спросил я не очень серьёзно.

– Не-а, – ответила она в шутку, и я сделал вид, что не огорчился. Потом я проводил её домой, она держала меня за руку, и на прощание сказала:

– Пока. Пиши…

Я даже не стал напиваться и рано утром сел в автобус. Через два часа мне было не до девушек. Писать друг другу мы так и не стали, то ли от глупости, то ли от обиды, а когда я снова увидел её через два года, она шла навстречу мне с коляской, и была ещё красивее. Я поболтал с ней немного, полюбопытствовал на её новорожденных дочерей-двойняшек и пошёл дальше в растрёпанных чувствах. Ничего, спецназ не тряпка, только эта мысль меня тогда и выручила. Смешно, но это так. Я очень любил её, но был молод, и вены вскрывать не собирался. Лучше уж в бою, думал я… и не умереть, а победить. И я победил.

– С этой остановки мы с пацанами однажды из дому убежали, – сказал Ванька.

– Что-то не слыхал я этой страшной истории, – ответил я, – расскажи-ка.

– Нас было четверо. Всем по одиннадцать лет. У всех было свободное посещение школы. В смысле, родителям наплевать, где мы. Ну, мы особо и не посещали. Раз во время урока мы гуляли возле столовой, ждали, когда завтрак накроют. Тут выходит завуч, Мариванна, помнишь её? И говорит. Сейчас, говорит, приедет машина из города, из спецшколы, и вы поедете туда учиться. Жить будете в интернате. Родителям вашим уже сообщили, сейчас они вам вещи принесут. Так что далеко не уходите.

Мы переварили, перекубатурили, и ноги в руки. Решили так. Сейчас по домам, потом на автобус, и, докуда денег хватит, едем. Потом пешком в город, а там видно будет. В спецшколу не поедем.

– Так спецшкола же в городе!

– Так мы же в другой город, на юг. В столицу нашей малой родины. Я разбил копилку, от отчима прятал, парни каких-то консервов притащили. Хлеб. Сели в автобус, сказали водиле, что к бабушке в соседнюю деревню едем. А тому всё равно, лишний рубль не помешает. Довёз до деревни, у Мишки же там в натуре прабабушка жила. Лет двести ей примерно было. Мы вылезли, пришли к ней и говорим, мол, нас, бабуля, к вам родители послали. Дрова поколоть, сложить, снег во дворе почистить, воды потаскать. Она и рада. Мы всё по-честному делаем, она нас кормит и ни о чём не спрашивает. Как будто так и должно быть. Четыре дня у неё жили, со двора не выходили. Потом захотелось гулять, вечером, как стемнело, мы и вышли. Идём по дороге, темнота, зима, фонарей мало. Глядим – женщина навстречу. Здравствуйте, ребята, вы чьи? Мы ей лапшу вешаем, что от класса отстали, ездили в город на экскурсию. Она нас к себе домой зовёт, на чай с блинами, мы что-то почуяли, спасибо, говорим, мы не замёрзли, доберёмся. Она настаивает, мы упираемся. Не думали тогда ещё, что нас уже по всему району ищут. Вдруг видим, машина какая-то едет, далеко ещё, но в нашу сторону по дороге. Мы как ломанёмся в разные стороны, кричим: «Менты!!» Удрали от неё, от тётки этой, а машина левая оказалась. Собрались на скале за магазином. Сидим, курим, думаем, что делать, куда податься. Я говорю, пацаны, мол, нельзя к бабуле возвращаться, они гривами трясут, типа, согласны, но жрать-то охота. У меня банка кильки с собой на всякий случай была, а ножик я дома у бабуси оставил. Со скалы снег смахнули, давай банку об камень тереть. Тёрли-тёрли, крышку сточили, кильку съели, ещё больше жрать охота. Мишка и говорит, пойдём к бабуле, переночуем, погреемся, завтра утром вещички соберём и в город. Хоть я и против был, остальные пошли с Мишкой. Ну, и я со всеми. Наелись, чаю напились, спать легли. Ночью вдруг стук в дверь, в окна фары, со всех сторон народу – тьма! Милиция, учителя, автобус. Нас из-под дивана достали, даже не ругали, в автобус и домой. Мы в школе целую неделю героями ходили, хоть поначалу и испугались. Старшеклассники специально приходили поглазеть на таких дураков.

– А что бы вы в городе делали, если б добрались? – спрашиваю я.

– Не пропали бы, –Ванька смеётся, – будто нечего в столице украсть!

– А жили бы где?

– Мы тогда не очень парились за это, лишь бы, думали, добраться. А там видно будет…

…Во дворе у мамы живёт Маруся. Маленькая чёрная лайка. Очень похожая на породистую. Шерсть блестит, язык краснеет. Я нашёл её три года назад на улице в городе. Было ей месяца полтора. Грязная, как чёрт, пыльная, и глаза слезятся. Уж больно жалко её стало, даже захотелось кого-нибудь ударить, так, чтобы с копыт, в нокаут. Взял в машину. Притащил домой. Мыл, мыл, вода текла чернильная. Стояла понуро, только когтями секла по ванне. Не пискнула ни разу, умная. Понимала – надо. Блох давил ногтями. Кормил консервами для щенков. А дома у меня – жена и кошка. Или они, или Маруська.… Привёз к маме, больше некуда было. Мама всё простит и стерпит, взяла её на воспитание. Я только корм вожу. А всё равно Маруська меня любит. С поводка рвётся, аж хрипит, чтоб со мной поцеловаться. На спину падает и писается чуток, когда я чешу её по пузу. Мы заходим во двор.

– Выросла красивая, — опять смеётся Ванька, – хорошая была бы шапка.

Я пропускаю его шутку мимо ушей, потому что знаю – Ванька, если при нём обидеть беззащитную тварь, может и нож обидчику воткнуть. Для начала в ляжку. Смотря как его, Ваньку, зацепить. Причём воткнёт умело, не зря пять лет скот бил. И ножичек всегда при нём. Обнимаюсь с Маруськой, Ванька проходит в дом, первым здоровается с мамой.

Мама встречает нас в прихожей, обнимает и целует сначала его, потом меня.

– Ну, что, Ванечка, как дела? – спрашивает ласково, – давно не заезжал…

– Всё дела, дела… – Ванька улыбается.

– Ладно, говори, чего такой счастливый? – мама улыбается ему в ответ, – наверное, папой снова станешь?

– Как вы?.. – Ванька ошеломлён, – откуда?..

– Светишься весь, – мама, успокаивая, гладит его по руке.

– Алёна моя на втором месяце…

– Ну, и слава богу.

– Вот, хотел рассказать, спросить совета, как надо…

– Не волнуйся, всё будет в порядке. Она у тебя сама знает, как надо. Ты-то как?

– Да ничего, только вот кисть левая побаливает…

Мама открывает кухонный шкаф и достаёт маленький клубочек красных ниток.

– На вот, держи, – говорит она мягко, – навяжешь на руку. Знаешь ведь, что нужно именно красную?

– Да, слышал. Спасибо!

– Мам, у меня тоже рука болит, только правая, — говорю я.

– Вот и разделите пополам, тут обоим хватит.

Мы пьём чай с мамиными олашками, целуем её на прощание и выходим во двор. Я снова чешу по пузу Маруську. Садимся в машину и плавно отъезжаем, чтобы не расстраивать маму. Она почти незаметно крестит нас и что-то шепчет. То ли молитву, то ли заговор, нам не слышно.

– Как она узнала, что у меня Алёна беременная? – Ванька до сих пор слегка опешивши.

– Откуда я знаю, я с тобой вместе зашёл, сказать ей не успел.

– Вот у неё чуйка!

– Да уж. Эт точно…

– Везёт же нам… Помнишь, прислала мне в тюрьму записку, когда я желудком маялся? Полгода весь зелёный ходил. Велела читать на воду и потом пить. Три недели, и желудок как новый. Даже баланду снова мог глотать. До сих пор наизусть помню. «Дуй ветра-ветра дуй мимо раба божьего Ивана…»

– Ага.

– Что это, братан, молитва или заговор?

–  Какая разница, братан? Помогло, и слава богу. Плацебо, может быть…

 Что это?

– Таблетки из мела, раковым больным давали, говорили – новое изобретение биохимиков.

– Хочешь сказать, я сам себя лечил?

– Нет, скорее всего, это мамины мульки[1], даже не лично её, а ей от одной бабки достались. Не нашего ума дело. Так что не забивай голову.

– Ладно, сейчас приедем ко мне, сплетём канатик.

– Канатик? – я с удовольствием покатал слово во рту, пробуя на вкус.

– Ну, да. Из маминых ниток. Из самых гнилых ниток, братан, можно сплести такой канатик, что три кирпича от земли от земли оторвёшь. Или сало-колбасу можно нарезать. Или бельё просушить. Или мусора чутка придушить. Или дорогу протянуть. Незаменимая вещь. А тут нитки хорошие, красная шерсть!

Мы приезжаем в Ванькину контору, заходим в его кабинет и разматываем клубок. Растягиваем нитки из угла в угол, берём за кончики и начинаем скручивать. Не торопясь, хоть уже и вечер, и дома ждут. Мы стоим и однообразно, молча крутим в пальцах нитки и снова думаем об одном. О том, что жизнь хороша. Что живём сами, живём, почти как хотим, стоя, не ползая, и не на коленях, что никому не мешаем, и даже кого-то прощаем. Любим детей и женщин. Не любим врагов. Что никому не позволяем мешать нам жить. Что в бога верим мало, но всё же с ним считаемся и на него надеемся, как на старшего.

Наконец Ванька доволен канатиком, он поддёргивает его в кулачищах и сматывает в клубок.

– Завяжи мне, – говорит он, – потом я тебе.

Как дети, мы завязываем друг другу на руки красные шнурки.

– Всё, братан, давай, – я пожимаю его руку, – Александру Ивановичу привет!

Александр Иванович – это его шестилетний сын, мой крестник и тёзка. Ванька, усмехаясь, рассказывает мне на прощание:

– Я тут ему говорю, у тебя скоро будет братик или сестричка. Кого ты хочешь? Знаешь, что ответил?

– Что?

– Всё равно, кого, говорит. Лишь бы он ростом был с меня – удобнее играть.

________________

 

[1] Хитрости (жарг.)

 

На снимке: Александр Бушковский. Фото Ирины Ларионовой