Не любят критиков по причине, описанной ещё двести лет назад Гоголем: стоит вывести сатирический образ одного коллежского асессора – и все коллежские асессоры, которые только есть в России, тут же почувствуют себя обиженными…
Известный телевизионный обозреватель Ирина Петровская любит рассказывать такую историю, характеризующую отношение широких масс к представителям её профессии.
Виссарион Григорьевич Белинский едет по вечернему Петербургу на извозчике. Извозчик видит – барин незаносчив, из простых, пальтишко на нём худое, фуражечка, – в общем, можно поговорить. И спрашивает:
– Ты, барин, кем будешь?
– А я, братец, литературный критик.
– А это, к примеру, что ж такое?
– Ну, вот писатель напишет книжку, а я критикую.
Извозчик почесал бороду, покряхтел и произнёс:
– Ишь, говна какая…
Да, критиков у нас не любят. Причин этому несколько. Во-первых, конечно, зависть. Мол, читать книжки, слушать музыку и смотреть кино и я тоже умею, но мне почему-то за это деньги не платят. Во-вторых, это уязвлённое самолюбие: «Да кто ты такой, чтобы мне разъяснять, что хорошо, а что плохо?!» Ну, и впечатления от школьной программы по литературе тоже дают о себе знать. Сам факт, что какой-то Писарев или Белинский посмели поставить под сомнение художественные достоинства произведения, признанного шедевром, многое говорит об интеллектуальных способностях и Писарева, и Белинского даже тем, кто никогда не читал самого шедевра. Если же разгромить вдребезги произведение не получалось, то эти злокозненные клеветники старались как можно больше запутать вроде бы всё прекрасно понимающего читателя, представляя одних и тех же героев – Онегина, Печорина, Базарова то исключительно положительными, то исключительно отрицательными, то вообще не пойми какими. Впрочем, для нашей школьной учительницы литературы слова «читать критику» означало лишь одно – зубрить текст учебника, авторы которого искренне полагали, будто вся русская классика занималась только двумя вещами:
а) мучительным ожиданием свержения самодержавия
б) разъяснениями непонятливому простому народу, что ему живётся очень тяжело.
Поскольку обе задачи потеряли актуальность примерно за полвека до нашего рождения, читать великих уже не хотелось. Поэтому моим любимым жанром надолго сделался современный детектив – в том числе и тот, что печатался из номера в номер в журнале «Человек и закон», который мы выписывали в течение нескольких лет. Попутно, как человек любознательный, я заглядывал и на другие журнальные страницы, натыкаясь то на любопытные судебные очерки, то на рецензии о популярных фильмах и книгах из жизни милиции. Это уже было интереснее: посмотрев захватывающий боевик по телевизору, я мог узнать, что о нём думают сотрудники правоохранительных органов.
Критики в погонах, как правило, больше всего заботились о правдоподобии деталей и легко вылавливали всякие незаметные для непрофессионала ляпы – то прокурор во время произнесения речи начинает слоняться по залу суда туда-сюда, то у гаишника портупея какая-то не соответствующая уставу. Но они же оказывались абсолютно беспомощными, когда речь заходила о настоящих произведениях искусства – один путал у Конан-Дойля доктора Мортимера с профессором Мориарти, другой всё возмущался Ильфом и Петровым, якобы воспевавшими жуликов. Это смущало – тем более что совпало с периодом, когда я буквально разговаривал цитатами из «12 стульев» и «Золотого телёнка». И всё же от подобного чтива пользы оставалось больше, чем вреда – постепенно появлялась привычка внимательно изучать критику по любому хоть сколько-то значимому для меня поводу.
Странно, но негативная критика – пусть даже не очень справедливая, у меня как у читателя вызывала гораздо большее любопытство, нежели хвалебная. Вполне возможно, что так была устроена психология у всех потребителей советской прессы. Ведь когда большая часть газеты посвящена описанию того, как у нас всё хорошо, ты начинаешь её листать задом наперёд в надежде хотя бы на последних страницах найти какой-нибудь фельетон об отдельных недостатках в сфере торговли или проблемную статью на тему «что такое хорошо и что такое плохо». Если же в номере не обнаруживались и они, спасала только полоса, рассказывавшая о жизни за рубежом и шедшая обычно предпоследней.
Просматривать статьи, в которых на разные лады ругали буржуазную культуру, было одно удовольствие. Я как-то быстро научился мысленно отключаться от всего, что касалось оценки предмета разговора с идеологической точки зрения, хотя был пионером и не имел никаких особенных претензий к социалистическому строю. Просто для меня куда важнее казалась скудная информация о фильмах, которые скорее всего никогда не увижу, о книгах, которые точно никогда не возьму в руки. И пускай один музыковед-самоучка в запале переводил название группы «10 СС» как «Десять эсэсовцев», а его коллега, возмущаясь содержанием нового американского триллера, не задумывался о том, что чудище, пожирающее ни в чём не повинных обывателей, – далеко не самое ужасное, что можно встретить в реальной жизни. Им, имеющим доступ ко всем запретным плодам, было так приятно рассказывать, как противны на вкус эти плоды, что читатель не испытывал ничего, кроме зависти к мазохистам-счастливчикам.
Впрочем, постепенно из общей массы выделились и критики, которых было можно читать не только между строк. Они составляли какую-то особую элиту, имевшую возможность более-менее свободно выражать собственную точку зрения. Раз в месяц поздно вечером не главном телеканале страны усатый музыковед Алексей Баташев предварял небольшим комментарием программу «Джазовая панорама», и хотя в четырнадцать лет я ещё ничего не понимал в джазе, эта музыка уже не казалась такой сложной, как о ней говорили все по эту сторону экрана.
Его коллега Артемий Троицкий года до 89-го, кажется, в кадре не появлялся, но и это имя тоже было знакомо даже таким начинающим виниловым коллекционерам, как я. Впервые я на него наткнулся на конверте пластинки с антивоенной рок-сюитой «Утро планеты» в исполнении ВИА «Ариэль». Забавно, но в своих позднейших интервью Артемий Кивович не сказал об «Ариэле» ни единого доброго слова, зато в пространной аннотации не скупился на восторженные комплименты. И я уже в процессе прослушивания готов был согласиться с автором, что произведение передо мной выдающееся. Что ж, даже если это и была дань конъюнктуре, то весьма талантливая. А главное – из статьи я впервые узнал, кто такие Боб Дилан и Боб Марли, которых решил обязательно найти и послушать. Такими же авторитетами и ориентирами в мире музыки для меня сделались и другие авторы пластиночных аннотаций – Д. Ухов, В. Лишбергов, М. Садчиков.
С критикой литературной всё складывалось куда сложнее. Предисловия и послесловия даже к самым увлекательным книгам все мы в детстве пропускали с таким же раздражением, с каким пережидали при просмотре любимых фильмов, пока по экрану проплывут все «буквы» – то есть титры, непонятно для чего предназначенные и отвлекающие от сюжета. Эссеисты-литературоведы в «толстых» журналах писали всё больше о чём-то непонятном. Однако в те же самые годы одной из самых любимых мною детских радиопередач была «В стране литературных героев» и приложение к ней «Почтовый дилижанс», сценарии для которых, как позднее выяснилось, сочинял замечательный критик Бенедикт Сарнов. В лёгкой, игровой форме он учил видеть в непривычных ракурсах героев именно тех книг, от которых на уроках в школе было скучнее всего. И как знать – не это ли сделало меня в конце концов филологом?
В годы перестройки отношение к критикам заметно изменилось. Большими поп-звёздами, чем они, виделись разве что историки, вскрывавшие или, напротив, пытавшиеся прикрыть то, о чём хозяевам Кремля не хотелось бы вспоминать.
Первой проснулась телекритика, которая в период царствования на посту председателя Гостелерадио С.Г. Лапина в принципе не могла существовать как жанр. Подробно разбирать и отчасти обстёбывать телепремьеры прошедшей недели стало модно. Почти у каждого популярного издания появилась соответствующая колонка или даже целая полоса и свои профессиональные телеобозреватели. Некоторые из них позднее сделали лихую карьеру совсем в другом качестве – так, например, Валентин Юмашев, чьи обзоры в «Комсомолке» мне нравились больше других, уже через три года превратился в пресс-секретаря и зятя первого российского президента.
Метастазы свободомыслия вскоре перекинулись и на литературу. Возник новый вид спорта под названием «журнальная полемика», за которым вся страна наблюдала даже не с интересом, а с плохо скрываемым злорадством – мол, оказывается, и цвет интеллигенции иногда склонен решать свои внутренние разногласия путём мордобития. В «Огоньке» написали… В «Молодой гвардии» обиделись и ответили… «Наш современник» поддержал… «Знамя» многозначительно промолчало… «Новый мир» дал по зубам тем и другим… Чтение свежих журнальных номеров неизменно начинались с критических статей, обсуждавших последние отечественные бестселлеры, и многие читатели уже до самих бестселлеров не добирались – а зачем, если комментаторами и так уже всё сказано?
Все эти баталии не пропадали из поля зрения всё того же телевидения, одно время там даже существовало ток-шоу, по формату похожее на соловьёвский «Поединок», в котором литераторы из противоборствующих лагерей в течение получаса интеллигентно ругались между собой, а ведущий Святослав Рибас с кислым выражением лица делал вид, будто находится над схваткой. Даже студенты университетского филфака, слушая лекции о делах давно минувших дней, пытались понять, за кого данный преподаватель – за «Огонёк» или за «Молодую гвардию» и в соответствии с выводами строили своё отношение к нему. А мудрые преподаватели как назло чаще всего советовали читать всех – «левых» и «правых», экстремистов, консерваторов и тех, кто посередине. Читать и учиться думать своей головой.
Александр Васильевич Дворецкий читал нам спецкурс по дореволюционной критике, Лариса Николаевна Колесова – по советской, разбивая вдребезги последние остатки стереотипов нашего мышления и параллельно показывая, как и из чего делается настоящая критика. Белинский и Писарев буквально на глазах превращались из вечно брюзжащих зануд в оригинальных мыслителей, а в Осипе Сенковском, о котором учебники писали исключительно как о пошляке и злобном реакционере, я начинал угадывать если не прошлую свою инкарнацию, то первого русского постмодерниста точно.
Сам я вовсе не собирался становиться критиком. Но когда жадно глотаешь в огромных количествах информацию и едва успеваешь её переваривать, неизбежно будут образовываться некие продукты жизнедеятельности, и их надо срочно куда-то слить. Меня прорвало летом 1985 года – в самый разгар дискуссий о рок-музыке в молодёжной прессе. Мои письма с не очень ещё компетентными, но, видимо, всё-таки искренними размышлениями на эту тему пошли в редакции газет и журналов, на радио и телевидение. Большинство из них так и осталось незамеченными, но некоторые дали самые неожиданные последствия. Одно письмо, по слухам, даже комментировал в прямом эфире Александр Кутиков из «Машины времени». (Сам я, правда, того выпуска популярной передачи «Ровесники» не слышал, ибо тупо проспал, вернувшись из университета очень уставшим после трудного зачёта!).
Ещё одно письмо сделало маленький вклад в дело гласности уже в начале 90-х. В ту пору я вовсю изучал творческое наследие классиков авторской песни, а материала для этого катастрофически не хватало – самиздатовские записи оставались доступными лишь частным коллекционерам, с хорошо же изданными на CD антологиями тогда везло только Высоцкому. Мне, например, много приходилось читать о том, какой скандал в своё время вызвала невинная вроде бы шуточная песенка Юрия Визбора со словами: «А также в области балета мы впереди планеты всей…». Однако послушать её не было никакой возможности. Тогда я написал на «Радио России» в музыкальный ежевечерний канал «Четыре четверти», где ведущей работала дочь барда, несколько страниц размышлений об исторической роли жанра и белых пятнах его истории. В результате Татьяна Юрьевна впервые в истории дала песню в эфир – причём в каком-то редком концертном варианте, а заодно торжественно пообещала скорое издание визборовской антологии. Так же ненавязчиво, на правах рядового читателя, всего лишь делящегося спонтанными мыслями о том о сём, я внедрился и в ряды авторов газеты «Комсомолец». Напечатался один раз, второй, третий и наконец созрел для большого скандала.
Это случилось осенью 1988 года по дороге в школу. Автобус в очередной раз застрял в пробке у железнодорожного переезда, и я, сидя в кресле где-то в хвосте, полудремал и краем уха вслушивался в странную музыку, доносившуюся из кабины водителя. Под однообразный – почти как у «Modern Talking», электронный гул и шелест, какой-то юный жалобный голос бубнил что-то маловразумительное.
– Слышал «Ласковый май»? – спросил, толкнув меня в бок, протолкнувшийся через толпу одноклассник.
– Слышал, слышал… – пробормотал я, окончательно погружаясь в тоску и дремоту.
Через несколько месяцев эти песни уже знала вся страна – в том числе и та её часть, которая и рада бы не знать да куда денешься, если «Белые розы» уже доносятся из всех окон и из настроенного поутру наугад радиоприёмника? Почему народ тащился от этой школьной самодеятельности, для меня было загадкой, о чём я и поразмышлял немного на страницах «Комсомольца». В отличие от журналистов «Комсомольской правды», долбавших Андрея Разина за использование фонограммы и легенду про дядю-генсека, меня интересовало только творчество группы, а не окружавший её контекст, но именно на это обиделись сильнее всего. Как мне говорили в редакции, такое количество гневных и в то же время безграмотных писем они не получали никогда. Две фанатки, откуда-то раздобывшие мой телефон, принялись даже регулярно мне названивать, ругаясь по-базарному и угрожая где-нибудь меня подстеречь, отомстить за кумира: «Не трогай Юрочку! Он же сирота и плохо одет!»
К сожалению, однажды они имели неосторожность представиться «Катей и Мариной», после чего я в своих таинственных собеседницах легко угадал одноклассницу и её подружку, учившуюся классом младше. В результате интрига исчезла, напугать меня не удалось и оставалось лишь, изображая неведение, поддразнивать девушек. Когда и это наскучило, я напечатал в «Комсомольце» развёрнутый ответ сразу всем фанаткам, а также целую полосу выдержек из писем – естественно, наиболее приличных. К телефону же подходить перестал, тем более что вступительные экзамены в университете просто не оставляли ни капли свободного времени.
Тем же летом в Петрозаводске на гастролях побывал «Ласковый май» – правда, не основным, а каким-то третьестепенным составом. Давая перед концертом интервью журналистке Тамаре Спектор, ребята попросили дать им экземпляры газеты с моими публикациями, чтобы показать самому Разину. Говорят, выступая на стадионе, заезжие фанерщики по-крупному облажались, и волна откликов как-то сама собой сошла на нет.
Так я узнал, что профессия критика может быть опасной. Причём отделался ещё легко – Юрия Филинова из «Комсомолки» в Москве даже немного побили. Вообще-то его было за что бить – именно из-под филиновского пера в начале 80-х вышли самые одиозные статьи об отечественных рок-музыкантах, ставшие сигналами к крупномасштабной травле. Но поклонники Шевчука и БГ предпочитали бороться за свою правду какими-то другими способами. Что ж, это значит, что любая критическая статья, даже самая несправедливая, является своеобразным психологическим тестом, показывающим, чему звезда научила свою публику. Осознав это, я решил, что нет в журналистике более драйвового и более неисчерпаемого по своим возможностям жанра.
Потом чего только не случалось после моих публикаций! Известные музыканты и литераторы наезжали на меня – как самолично, так и через доверенных лиц, на меня обижались, грозили судом и самосудом, присылали анонимки, заканчивавшиеся пионерскими кричалками, типа: «Мы призываем вас к ответу!!!». Со временем всё это перестаёшь принимать близко к сердцу. Остаётся лишь любопытство экспериментатора и радость, что в эпоху Интернета можешь видеть более оперативную и непосредственную реакцию читателей. И слышать благодарность людей, о которых ещё в школьные годы читал в энциклопедиях, и обнаруживать, как твои безымянные цитаты расползаются по сайтам и превращаются в почти официальные аннотации к книгам и пластинкам. Это чертовски приятно, хотя чужие мнения с годами начинаешь воспринимать так же спокойно, как свист птичек за окном.
Обижать людей понапрасну я не люблю, но, кажется, невозможно жить, совсем никого не обижая. Да, конечно, лучше самого автора своих произведений никто не понимает. Про меня тоже успели понаписать разного – в том числе и откровенной ерунды, которую без смеха невозможно цитировать. Однако критик и не обязан превращаться в alter ego автора. Рецензии вообще пишутся не для писателей и артистов, не для их фанов, которых всё равно ни в чём не убедишь, а для не очень сведущего в предмете разговора «человека с улицы» – мол, давайте-ка вместе разберёмся, что за хреновину нам тут подсунули.
Делая разбор чьего-либо творчества, необходимо напрочь забыть, что перед тобой кумир миллионов, звезда, мастер с непростой судьбой, или, напротив, молодое дарование, которое так старалось, ну так старалось… Девочки-школьницы могли любить Юру Шатунова только за то, что «он сирота и плохо одет», а критику интересна только производимая его жертвой продукция. Все остальное можно вспомнить лишь для прикола, для красного словца, чтобы совсем не превращаться в биолога, анатомирующего лягушку на лабораторном столе. Вернее, чтобы защитники животных не слишком громко возмущались, ибо по сути ты ничем не отличаешься от биолога – мучителя лягушек.
У критика очень сложная задача. С одной стороны он должен хорошо разбираться в том искусстве, о котором пишет, с другой же, говоря на равных с простым читателем, старается не особенно сильно его пугать сложными профессиональными терминами, уместными разве что в диссертации. Но это ещё полбеды. Самое сложное – найти критерий, по которому ты будешь судить чужие произведения. Лет пятнадцать назад мне приходилось в одной самиздатовской газете читать рецензии одного тусовщика, считавшего себя критиком и почти в каждой строчке употреблявшего слово «дерьмо». Не-дерьмом для него была лишь проза и стихи его друзей – иногда, кстати, куда больше заслуживавшие подобной характеристики. По сути дела, он слышал только себя, о происходящем в литературе вне тусовки слыхом не слыхивал и выглядел весьма комично. А ведь главный критерий сформулировал когда-то сам Пушкин: «Художника надо судить по тем законам, которые он сам для себя придумал». То есть сказку про репку судить с точки зрения Джойса и Пруста, а пение Окуджавы – с точки зрения итальянской оперы, является высшей степенью идиотизма, хотя именно так и делают миллионы обывателей.
Следовательно, критик прежде всего обязан понять эти законы – иногда примитивные, а иногда настолько запутанные, что и сам автор не решается их сформулировать. Любое произведение состоит из замысла и воплощения, и далеко не всем даже очень талантливым авторам удаётся сделать всё так, как задумано, донести до публики свою мысль, свои чувства. Вот и остаётся на долю его судей самая чёрная работа – рассказать, что удалось, что не удалось и о чём, может быть, автор проговорился случайно, сам того не желая.
Именно эти милые неувязки и оговорки по Фрейду иногда оказываются единственной возможностью оправдать сам факт существования какого-то явления, особенно в области массовой культуры, где какая-нибудь откровенная бредятина, лишённая всяких художественных достоинств делается откровением, правдивым документом своего времени.
К примеру, я прекрасно помню, как в начале 90-х меня и многих моих ровесников раздражала песня группы «Комбинация» «Два кусочека колбаски у тебя лежало на столе…». Безграмотный текст, халтурное исполнение, но… годы спустя, вспоминая, как страна встречала новый 1992-й, я вдруг понимаю, что атмосферу, настроение, суть момента так точно больше никто и нигде передать не смог. И готов простить теперь уже классическому хиту постсоветской попсы все другие огрехи. Уметь замечать плюсы в том, что тебе не нравится – как, впрочем, и минусы в том, что тебе симпатично, критик тоже должен. Рецензент, категорично заявляющий: «Этого не должно быть ни в коем случае!», по меньшей мере, расписывается в своей профнепригодности.
По большому счету всю историю искусства пишут не авторы, а критики. Всю мировую и отечественную классику мы видим только их глазами. И современную культуру тоже, где звёзды зажигаются не сами по себе. Иногда только от критиков зависит, кто превратится в легенду первой величины, а кто останется в аутсайдерах. Хрестоматийный пример: среди ленинградских рок-групп 80-х самой последовательной и профессиональной в техническом отношении был «Пикник», но символом питерской тусовки стал эклектичный, непредсказуемый, не доводящий до совершенства ни одну из своих находок «Аквариум» лишь потому, что БГ, в отличие от Эдмунда Шклярского, дружил с Троицким. Впрочем, искусственно раздуть чью-либо популярность не может ни один – даже самый авторитетный, рецензент. Он может кого-то недохвалить, недооценить, но сделать звезду из ничего для него значит угробить собственную репутацию. Вот почему никто не воспринимает всерьёз как эксперта в общем-то талантливого и блестяще начинавшего Артура Гаспаряна и вот почему мало сейчас пишущий, чересчур много уделяющий внимания политике Троицкий всё ещё остаётся главной звездой околомузыкальной журналистики.
Критиков есть, за что не любить. Но больше всего их всё же не любят по причине, описанной ещё двести лет назад Гоголем: стоит писателю вывести сатирический образ одного коллежского асессора – и все коллежские асессоры, которые только есть в России, тут же почувствуют себя обиженными. Художника обидеть ещё проще – натура это тонкая, иногда не чуждая исторической памяти.
Нескольким поколениям, рождённым в СССР, раз и навсегда было внушено, что если кого-то ругают в газете, то это уже смертный приговор. И пока ругают не тебя, а какого-нибудь Пастернака, которого ты никогда не читал, это ещё можно пережить. Если же дело касается произведения, уже успевшего тебе понравиться, автор рецензии тебе представляется отвратительным кляузником, посягающим на святое.
Последние двадцать лет, радикально изменившие лицо российской прессы, не только не вылечили публику от её заблуждений, но ещё и добавили новых. Теперь «критиками» себя называют те, кто сочиняет не очень компетентные, но хорошо оплачиваемые рекламные тексты. Журнальной полемики как таковой не существует – есть лишь некоторое количество литературоведов и культурологов, пишущих для всех и для никого, более или менее умно, но практически без каких бы то ни было интересных последствий. Появились какие-то «критики моды», «ресторанные критики». (Последнее для меня лично – вообще полная загадка. Наверное, это люди, которые изо дня в день ходят по ресторанам, жрут всё подряд, а потом мучительно пытаются вспомнить, чем именно их накануне отравили…). Плюс ко всему «рецензиями» сейчас могут называть не только развёрнутые аналитические статьи, но и односложные реплики на Интернет-форумах: «Мне понравилось!», «А мне не очень…». И современному извозчику современный Виссарион Григорьевич уже вряд ли сможет объяснить суть своей профессии.
Я понимаю, что 80-е уже вряд ли вернутся, что ритмы жизни и интересы широких читательских масс изменились до неузнаваемости и с этим ничего не сделаешь. Но будь мне сейчас лет четырнадцать, я бы ни за что не заинтересовался всерьёз музыкой, литературой, кино, многими другими вещами, делающими мою жизнь по меньшей мере нескучной. Просто не нашёл бы в нынешней разноголосице тех авторитетных аналитиков-советчиков, которым мог бы всецело довериться и сформировать свой собственный вкус. Впрочем, есть ещё люди, понимающие важность воспитания вкусов у нового поколения.
Я с величайшим удовольствием смотрю в Интернете лекции Дмитрия Быкова о литературе, опирающиеся вроде бы на материал школьной программы, но дающие возможность всем надоевших классиков увидеть в новом свете. Вряд ли Быков считает себя критиком – скорее школьным учителем, выработавшим свою оригинальную методику преподавания, а именно он может стать тем самым «Почтовым дилижансом» XXI века , который вывезет-таки Россию к новому культурному ренессансу. Мы все ещё можем застать время, когда всем миром будем читать, смотреть и слушать одни и те же произведения, затрагивающие самые важные для нас вопросы, обсуждать и благодаря этому чувствовать, что жизнь не стоит на месте. Ведь только для глухого и не сулящего никаких перспектив безвременья могут быть справедливы строчки петрозаводского поэта Дмитрия Гордиенко:
Поэт в России – больше чем поэт.
Прозаик – много больше чем прозаик.
Лишь критику, бедняге, места нет,
И злится он, обидою терзаем.
Ну как не подивиться силе слов:
Чем смысла меньше, тем слова умнее…
Виват, Россия, родина слонов!
Слоны России – всех слонов слонее!
