Повесть-эссе (продолжение)
4 июля – день рождения Павла Когана
Первокурснику знаменитого довоенного ИФЛИ – Института философии, литературы и истории (в Литинститут он перейдет потом), – ему было всего 19, когда родилась легендарная «Бригантина».
Автор же музыки – еще на год моложе, школьником был, не знал нот, мог что-то по слуху подобрать на рояле… Павел Коган при жизни не напечатал ни одного стиха. Военный переводчик, разведчик, – он погибнет в 1942-м. Это поколение юной поэзии страны, шумевшее «буйным лесом», – их почти всех «повыбило железом», как напишет один из немногих уцелевших на войне, Давид Самойлов. А пианиста-любителя Георгия Лепского – война пощадит. Вернулся, окончил не менее знаменитый МГПИ, Московский педагогический, «поющий» (оттуда – и Визбор, и Якушева, и Ким, и Вахнюк, и Егоров…), учил школьников рисовать, преподавал в вузе, написал еще 250 песен. В интернете есть запись: он поет ту, их с Павлом изначальную: стройный красивый старик с гитарой…
Порой мнится: загадочно и веще сопрягает судьба (или боги сказок и песен?) людские календари. Коган прожил всего 24 года – он ведь родился в июле, в черный месяц Александра Грина, месяц его смерти (тот умер 8 июля). А Лепский родился с Грином день в день (!), 23 августа, – и получил жизнь долгую, ушел 82-летним…
Не по «чину», стыдновато тут как-то «соседиться», но ведь нагадано судьбой, чтоб август, гриновский август – лег и моим месяцем… Первый август войны. И вот – живу уже долго.
{hsimage|www.chitalnya.ru ||||}Жухлые, мятые, ломкие листки, выцветшие чернила, блеклая машинопись. Самые старые – это когда мне едва перевалило за двадцать. Студент первого набора Петрозаводского медфака, потом – «перебежавший» к филологам. А былые сокурсники (45 лет нынче первому выпуску), уже ветераны карельской (и не только!) медицины, многие – с почетными и учеными званиями, до сих пор помнят и поют, когда соберутся (только вот – не все уже…), немудрящий «Гимн медфака», сочиненный мной на мотив «Песни геологов» Пахмутовой, еще до «перебежки». И – приглашают беглеца на свои памятные сборы. Вот в конце июня был на юбилейном. «Наших» стало еще меньше… Юность моя, ребята, девочки, – живите!
Отодвинутые годами, забытые самим, оставшиеся неизвестными даже товарищам давней молодости, мои песни… Случай с нечаянно обнаруженным в Сети плагиатом единственной песни, пущенной полвека назад в люди (о чем писал здесь, см. «Какое время на дворе – таков вития»), напомнил о них, позвал сдуть архивную пыль (если уж считать архивом хаос-мешанину как-то уцелевших рукописей разных лет). И вот – не отпускают они меня теперь. К великому и горькому Дню Победы – часть из них рискнул вынести на свет (см. «Одна на всех») – то, что в соввремена казенно назвали бы «гражданской тематикой». Да ведь не только о том выплескивалось. Наоборот – чаще совсем другое толкало руку к перу, а перо к бумаге… Что – другое? Что ж, видно, не случайно той единственной, не забытой кем-то, кто еще жив из давно седых былых парней и девчат, – или полузнакомой их детям и внукам, – стала именно она, «Песня об алом парусе»…
…60-е годы. 70-е. Время бардов. Эра КСП – клубов самодеятельной песни. Время последних романтиков ТОЙ страны. Да, она была наивной, та романтика, – потому что оказалась на поверку совсем «неадекватной» тогдашней реальности «страны Советов», реальности все более сереющей, жесткой, каменевшей. Впрочем, романтика почему-то всегда «виртуальна», «параллельна» житейской прозе, как бы ни менялись времена. Но для нас тогда она не была ни наивна, ни миражна, – ею жили, ею дышали. А я еду, а я еду за туманом… Посидим с товарищами у костра… Лыжи у печки стоят… Лучше гор могут быть только горы… Ты у меня одна, словно в ночи луна… Я бы сказал тебе много хорошего… А звезда – рюкзак за плечи и пошел… Фантастика-романтика, наверно, в этом виноваты… Люди идут по свету, им вроде немного надо… А мы идем искать ровесников следы… Даже те из нас, чья студенческая юность прошла, в общем-то, «в суете городов» (вот и у меня тоже…), – жили теми дорогами, вдыхали тот озон: всё это приносили нам песни, их знал каждый, они не смолкали в вузовских общагах, и так хорошо, так дружно нам пелось… А еще – тянуло, просилось, хотелось попробовать связать что-то и «свое».
Вот они в руках – ветхая бумага, юные мои песни…
{hsimage| kino.ural.ru|right|||} ПЕСНЯ ПЕРВЫХ
Шаги, шаги.
И тьма – ни зги.
И топкий мох не сохранит твой след.
И черный дождь.
И сосен дрожь.
И коробок, в котором спичек нет.
Идешь один.
Что впереди?
Тайга жестока, и далек привал.
И если всё ж
Ты не дойдешь…
Ну что ж, и ты не раз друзей терял.
Лес хоронил
Их без могил.
В какой из чащ отпела ночь ребят?
Но ты идешь
Сквозь черный дождь,
Не упадешь, не повернешь назад.
Пусть будет путь
Когда-нибудь
Прям, как стрела, и ровен, словно стол,
Но лёг в исток
Любых дорог
Маршрут, которым кто-то первым шел.
Твой след зальет
Асфальта лед,
И если имя позабудут вдруг
В металл отлить,
В гранит врубить…
Так ведь совсем не в этом дело, друг.
…Поверь, совсем не в этом дело, друг.
Они были реальны, герои тех наших песен, бродяги-непоседы, искатели нехоженых троп – с туристским рюкзаком и журналистским блокнотом, в тайге и за облаками, за письменным столом и у синхрофазотронов. Геологи и строители плотин, монтажники ЛЭП и шоферы-дальнобойщики, физики и поэты, врачи и космонавты. Альпинисты, летчики, лыжники Визбора. Моряки-рыбаки-озорники Кима. Арбатская и дворовая Москва Окуджавы. Интеллигент-Ленинград Городницкого…
Она ведь разная была – у каждого своя, та романтика. Но – и одна на всех. Вплоть даже до той, тогда для нас – как бы «игровой», этакой экзотикой под гитару, о чем помянул когда-то всеоткликающийся Евтушенко: «Интеллигенция поет блатные песни». Нам и в угаре не могло бы пригрезиться, что когда-нибудь та наша песенная игра в «криминал понарошку» станет для страны кошмаром жизни, войдет в быт и нравы…
Среди многоцветных ручейков того романтического половодья был (и всегда есть!) и такой – самый, наверное, наивный, и уж точно – самый беззащитный, незаконный ребенок, «дитя для битья», в любые времена дружно презираемый профессионалами пера, очередными «инженерами (или прорабами) человеческих душ», кто всегда «адекватен» очередной эпохе. О такой романтике чаще всего поминают с усмешкой, пишут в кавычках, прибавляя обычно: «лже-», «псевдо-», «книжность», «литературщина»… Какие ехиды-боги наворожили, какие сказались гены или впитанная с детства любовь к книгам, – но моим ручейком, где мне свободней всего жилось, дышалось, говорилось стихами и даже пелось, оказался (и остался до старости) именно этот. Ручеек-путь – в страну, которой нет на глобусе, но которая все-таки есть. В чистых, высоких, зовущих, светло тоскующих книгах. В таких же душах, – ведь только люди с такой душой могли написать такие книги. А значит, есть она – где-то. И, может, дорога к ней – тоже где-то есть. Может, стоит ее поискать. В себе. Пусть даже искать ее там придется всю жизнь…
{hsimage|online-kino.reformal.ru |right|||} ЧУДАКИ
Хочешь, нет ли сыновей ты таких, –
Только бродят по земле и вокруг
Нетипичные дички-чудаки.
И мечту они в себе берегут,
Как натянутую туго струну:
Безнадежно и застенчиво ждут,
Что найдут дорогу в чудо-страну,
Где моря – с золотой водой,
Где в траве – легко заблудиться,
Где растет Цветок Голубой
И летает Синяя Птица…– Ты ведь взрослый! – чудаку говорят,
Географии учебник суют.
Он посмотрит, будто в чем виноват,
Только веру не отдаст вам свою.
Отведет он неприкаянный взгляд,
Улыбнется он вам робко в ответ.
А в глазах его – качнется опять
Та страна, которой в атласах нет:
Где моря с золотой водой,
Где в траве легко заблудиться,
Где растет Цветок Голубой
И летает Синяя Птица.В гуле улиц, воркотне площадей
Всё им чудится тревожащий зов,
И выходят чудаки из дверей,
Зачарованно смотря в горизонт.
– До свиданья, – говорят, – мы пошли.
– Извините, – говорят, – мы спешим.
Не хотят они округлой земли.
Позавидуй им – и вслед помаши…
Там – моря с золотой водой,
Там в траве легко заблудиться,
Там их ждет Цветок Голубой,
Там их встретит Синяя Птица…
Не могу простить нынешнему времени еще и эту «мелочь»: изгаженный, униженный бесстыдно-пошлой эпохой «политкорректности» чудесный небесный цвет – голубой…
{hsimage|www.stihi.ru |right|||} ВАЛЬС СЕМИ ВЕТРОВ
Не провожай,
Не подавай руки.
Время идти,
Даже если в пути
Не горят маяки,
Час – мне отплыть,
Пусть, может быть,
Сбиты в кровь плавники.Час – по слогам
Песню слагать:
«Сердце свое скрепи.
Переживешь
Даже ложь или нож,
Сроки не торопи.
Счастья ли дым,
Власть ли беды –
Минет всё, потерпи».Переживу,
Не позову
Ни наяву, ни в снах,
Ты – до утра
Станешь дымом костра
И туманом в горах…
Знает душа:
Легче дышать
На семи на ветрах.
Ладно, прощай,
Оберегай
Призрачный свой уют.
Не попрекну,
Больше не помяну
В песнях тень я твою…
Эту – без слов
В семь голосов
Семь ветров допоют.
…Песню без слов
В семь голосов
Семь ветров мне поют…
Нет в рукописях дат, сегодня и не вспомнить, что в какие годы рождалось, в 60-е, в 70-е ли. «Вальс» – кажется, из тех, что попозже (этот ритм «на три четверти» станет любимейшим, самым частым…). Зато «Чудаки» – были написаны до «Синей птицы» Макаревича и до хулы и издевок комсомольской прессы в адрес молодой «Машины времени». Впрочем, его Птица и моя – совсем не схожи, как не схожи были и остались и сами ручейки… А вот «отдельную часть нашей молодежи», увлекающуюся лже-романтикой выдуманных «бригантин», чуждых советскому человеку-строителю светлого будущего, – уже стегали, в той же прессе. Даже через тридцать лет (1989, «перестройка»!) составители антологии «туристской» классики «Среди нехоженых дорог одна – моя» как бы «страховались», объясняя любовь молодежи 50-х и всех следующих годов к давней «Бригантине» двух мальчишек 1937-го (вот бы остаться году в нашей истории – только годом бессмертной песни, а не иной, черной памятью…), – «то ли романтикой строек первых пятилеток, то ли энтузиазмом возведения индустриальных гигантов» (?!).
– Ну, что ты застрял в этой пресловутой гриновщине! – долбил меня, неколько лет спустя, начинавший позже, но уже маститый местный поэт. – Вот! – тащил он с полки солидную «Литературную энциклопедию». – Сколько тут о Грине? Абзацик! А об… не из первого ряда, помельче… вот: даже о Куприне – вшестеро больше! Ну, и чего он стоит, Грин твой?
Он искренне желал мне добра. Хотел, чтобы я, в юности ходивший едва ли не среди младых надежд карельской поэзии (еще студентом был даже удостоен приветствовать – «от имени» юной поросли – выездной секретариат СП РСФСР во главе с Александром Прокофьевым), эти надежды оправдал-таки. Да вот – так и не оправдал. Больше того: очень скоро – навсегда бежал от всех и всяческих профлитературных кланов, тусовок и местных «союзов», с их нечистотой, завистью и лестью, драчками и дележкой, с их нормами и правилами, шкалой оценок и рангов… Спасибо Саше Валентику: тогдашний молодой редактор «Комсомольца» много меня печатал. Спасибо – спустя долгие годы – «Лицею», открывшему мне свои страницы с 90-х годов. И когда после выхода поэмы «Круги», в 2000 году, Виктор Потиевский привез из Москвы мне, как и Анатолию Гордиенко, и Александру Валентику, членский билет СП России, в красивых корочках с тиснением еще «СП СССР» (полагаю, использованы были – дабы не пропадал втуне тираж, заготовленный на долгие годы вперед), – я, в отличие от уважаемых коллег, так и не пошел ни в один из солидных местных Союзов, остался гулять сам по себе. Корочки храню в столе – уже как раритет… А то, что еще смолоду дважды ничем не кончились попытки стихосборника (а первый раз предложил мне это – и себя в редакторы – Борис Андреевич Шмидт, имя в карельской литературе легендарное), – было закономерно: не мог я изменить своему ручейку, а он – всегда оказывался чужим поэзо-мейнстриму, всему «проходимому» и «нужному». А уж в песнях эта «оторванность от жизни» была, конечно, еще нагляднее, чем в стихах и поэмах… Да и устанешь, наконец, от долбежки: где приметы времени, где советские люди и их дела, их реальные помыслы и заботы, где, наконец, хотя бы «малая родина», северный отчий край? На какой планете живешь, в какую эпоху, о чем пишешь? На кого равняешься – на модернистов? Псевдо-лирика, плохая мандельштамовщина, дурная пастернаковщина, гриновщина заемная. И хотя знаешь, что ни Мандельштам, ни Пастернак у тебя не ночевали, и «модернизм» вовсе не ругательство, а бренд искусства и поэзии XX века, – поневоле потянет уйти хоть в переводы, чтоб отстали – и забыли про тебя…
Сборника – так и нет. Да и ничего это не значит уже много лет. Не горчит, не обязательно оно как-то. Самодостаточен с годами. Когда живешь и пишешь достаточно долго, и давно научился-привык быть к себе, пишущему, жёстким и немилосердным, то самооценка – она сама собой вырабатывается, и вполне, знаете ли, трезвая: без самохвальства, но и без самоуничижения. Да и «гамбургский счет» по Виктору Шкловскому – он есть-таки… А книги… Ныне – печатай всё, были бы деньги. Так ведь их тоже нет, ни рубля не накопили строчки. Искать спонсоров – поздно тому учиться, да и не тянет. А пресловутые «Стихи.ру» – не к лицу и не по летам. Переводы, кстати, – тоже в столе. Кроме одного – любимого «Гамлета». Да еще классики абсурда – «Снарка» Кэрролла, в интернет-журнале «для интеллектуальной элиты» (экие дерзецы!) «Время-Z»…
А «гриновщина»… Да, с детства – навсегда я ужален этим трагическим магом, горьким сказочником. Мечтатель – он по какому-то недоразумению числится у многих в «розовых» оптимистах. Судьба мечты – самая грустная на свете. Грин – из тех немногих, кого бы я взял с собой на необитаемый остров, и был бы там – не одинок… Несколько лет назад поместил «Лицей» мое слово о Грине. Вот выберу час – и выложу в «лицейском» архиве… А пока – вот оно тут, из моей старой песенной «гриновщины». Только «Алый парус» не стал дублировать, – кто захотел, уже прочел апрельскую публикацию…
А, наверное, есть такой остров.
Зоревые облака над ним мчатся,
И колышутся крылья альбатросов.
Там от пальм – такие синие тени!
Так лагуны там теплые прозрачны!
На каких он параллелях затерян
И на картах на каких обозначен?Ах, и жизнь там – не придумаешь лучше,
Жуй бананы, беспечален и весел!
Жизнь-малина!.. Хоть топись в теплой луже.
Хоть на пальме кокосовой повесься.
А ведь где-то в них, несбывшихся, верят,
Ищут, ждут и, не найдя, – умирают…
…И приходят счастья на берег
Своего рассиропленного рая.{hsimage|forum.moya-semya.ru |right|||} Долго смотрят – где же парус корвета
Там, где солнце в океане дробится?
Пусть бы – ливни,
Пусть бы – гром,
Пусть бы – ветры,
Только сбыться бы,
Сбыться бы,
Сбыться!
…А прибой мурлычет в пене опАловой,
За прибоем – рифы мокрой корою…
Бродят грустные счастья под пальмами,
Ждут – когда же этот остров откроют…
СИНЯЯ ПЕСЕНКА
на мокрый асфальт ложится
на осколки разбившееся
серебряное литьё…
Красивая и одинокая,
как грустная Синяя Птица,
девочка ждет Несбывшееся,
Приснившееся своё…А небо над синим городом
вздрагивает ночами
от синих бессильных молний
поздних беззвучных гроз.
И ложка звякает кОротко
в стакане с остывшим чаем,
и стекла дождем намокли,
словно от синих слез…Давно уж девочка эта
не любит синего цвета…
К раскаленному нёбу язык прикипел.
Зачерпнул он воды – а напиться не смог:
Вся ушла – меж ладоней, меж пальцев – в песок,Слишком руки тряслись после злого пути…
А в пустыню – и незачем было идти:
В той стране, из которой ушел навсегда,
Были – синее небо, цветы. И – вода.Только он – там родился. Привык. И устал:
Скушен цвет, пресен хлеб, тесен ветер… Вот так
Понимаем нередко мы только вдали,
Как прекрасна земля, из которой ушли.
хочешь – вином непокой залей.
Грустная осень стучится в дверь
пальцами вянущих тополей.Хочешь – ищи ясноглазых людей,
в небо летящее окунись,
в горсть набери перламутр дождей,
к ветру неспящему прислонись.Хочешь – знобящий воздух глотай,
учись смиряться, терпеть, прощать.
Хочешь – запрись и стихи читай.
Но Бог упаси тебя – их писать!..
Нет хвори безумней – слоги низать,
ласкать, мозоля строчкой глаза,
щенячью надежду: связать, сказать
такое, чего никто не сказал.
Плутаешь и кружишь, годы дробя,
а к НесказАнному – нет пути…
И снится: вот-вот – слова вострубят,
и мнится: еще разбег – и лети…
Но сыну, коль будет он у тебя,
стихи писать – запрети.
В нем – связь несвязавшихся судеб.
Так сладко в отсутствие друга
Тоска дни с ночами тасует!..Красивое слово – разлука.
В нем – золото позднего сада.
Так сладок сквозь марево юга
Прохладный мираж листопада!..Приятное слово – разлука.
В нем – зернышком зреет свиданье.
Так сладки, без жеста и звука,
Зыбучие сны ожиданья!..
Утешное слово – разлука.
В нем – тесно душе до уюта,
И ей, запелёнутой туго,
Так сладко неметь почему-то…
Так что ж я в той зыбкости круга –
Как странник без тени и крова?
Пустынное слово – разлука,
Железное, темное слово…
лишь у тех,
кто боялся, что его – украдут.
Пусть забудешь ты
мой голос и смех,
не написана ты мне на роду, –
ты прости:
опустит скрипки зима,
и когда,
как в том забытом году,
вступит черными свирелями март,
я во сне к тебе, забытый, приду.Близко-близко я в тебя
загляну,
промолчу, чтоб не встревожить твой сон.
Ты прости, –
напомнит мне ту весну
рей, вантов и облаков перезвон.
То ли парус
тенью встанет в окне,
то ли просто темной тучкою грусть…
Подожду –
а вдруг окликнешь во сне,
и, конечно же, опять не дождусь.И уйду – и повторю
этот путь
через год штормов и мертвых зыбей.
Пусть тебя не суждено
мне вернуть, –
суждено мне возвращаться к тебе.
Плачут камни
на твоем берегу,
и пустынен, и далек окоем…
Ты прости,
что я в тебе берегу
одинокое бессмертье мое.
{hsimage|nnm.ru |right|||}Счастье тот лишь навсегда
потерял,
кто сумел его, глупец, обрести.
Ты прости,
что я оставил причал,
чтоб искать к нему веками пути.
В этом лучшем
из нелепых миров
выбрал лучшую себе я судьбу:
счастлив тот,
кому дано вновь и вновь
возвращаться к своему Мысу Бурь…
Светлячок мой, Несбывшаяся, прости.
Я открою тебе и смешную, и грустную тайну:
знаешь, Синяя Птица – не прилетит.Не поймаешь ее. Как ручного скворца, не подманишь.
Не ослепнешь от перьев пронзительной голубизны.
Не бывает ее. Не бывает совсем, понимаешь?
Не становятся явью красивые сказки и сны.…Тает призрачный город. Тебе я придумывал это.
И тебя я придумывал тоже, мою Фрэзи Грант.
Вот сквозь зыбкую тень маяка над проливом Каскета
серой башней возник настоящий земной телеграф…
Ты поплачь обо мне, хорошо? Хоть немножко, для виду,
за ненужность прощаний, за позднюю нежность коря.
Потому что иным уходящим бывает обидно –
знать, что плакать по ним предназначено лишь матерям…
До свиданья, Гринландия. Сказка моя, до свиданья.
…Всё ясней проступают привычных домов этажи…
А закон одиноких дорог – неизменен в любой из Гринландий.
Да, и в сказочных странах. Я знаю теперь. Я там жил….
Пыль горячих снов, волчья сыть…
Чем сманю тебя? В чем сыщу-найду?
Что такое – с удачей быть?Обрести друзей? Одолеть врага?
В свой единственный час – расцвесть?
По заслугам – честь? По трудам – деньгА?
По любви – любовь? Кто ты есть?Протечет почет, как в горстИ вода,
Расточится росою клад,
Что свершил – забудется без следа,
Даже рукописи – сгорят.
Завивает муть оловянный век,
Крутит душами и костьми.
И восплачешь безднам ты, человек:
«Кто-нибудь, приди – и пойми!»
{hsimage|bwtorrents.ru|right|||}«Я хочу быть пОнят своей страной…»
Ну, зачем уж так – в необхват?
Хоть бы – тем, одним, хоть бы – той, одной…
И одна бы душа – да в лад…
С чем ты, бос и гол, в этот мир вступил,
С тем уйдешь ты в тень, сир и наг.
Но коль соль делил с тем, кем понят был, –
Царь удачников ты, бедняк.
Глобус облегают снега.
Длинная деревня МегрЕга
Греет по лежанкам бока.
Ты сейчас, наверно, озябла,
Стылый чай горчит на губах…
То ли я – холоп, то ль – хозяин,
То ли ты – мольба, то ль – судьба…Кто ты завтра – Юг или Север?
Песня я твоя иль дурман?
Серый, ослепительно серый
Веки обжигает туман.
Белый ветер землю шатает,
Тени – по лицу твоему…
Обнимаю – как ожидаю,
Что сейчас – туман обниму…Длится это всё или снится?
«Милый!» – твои руки твердят…
Снова меж ладоней синицы
В небо журавлями летят.
Поздно ты дана или рано?
Светишь иль сгораешь, слепя?
Ах, моя беда и отрада,
Не сердись: я пью – за себя.
Дай мне Бог тоску и заботу
Мучиться тобой, как звездой.
Дай же, чтоб и мне для кого-то
Стать бы маяком, маетой…
Я тебя, как ребус, решаю,
Пальцы согреваю у рта.
А пурга меня утешает:
«Ты давно – её маета…»
{hsimage|www.stihi.in.ua |right|||} У ПОСЛЕДНЕГО ПАРАДНОГО
ПЕСНЯ-ДИАЛОГ С ПОСЛЕСЛОВИЕМ
Ну, зачем ты так? Ну, видишь: я – спокоен…
– Я не плачу, ты не думай. Просто – ветер.
Просто снег сегодня колкий какой-то…– Да, конечно. Снег. Прости. Что тут плакать…
– Ты иди. И час, наверное, поздний.
– Ничего не говори сейчас, ладно?
Ни к чему. Потом когда-нибудь. После.– Дай мне руку… – Чертов ветер, как режет!…
(Дверь в парадном проскрипела знакомо.)
Вот и все. Теперь пойду. Только прежде
Постою чуть-чуть у твоего дома.
Черный тополь… Тоже зябнешь напрасно?
«Будем просто друзья», как говорится…
Ты не плачь. Хоронят то, что угасло,
А не то, что не успело родиться.
Ты права. И не жалей меня, не надо.
Я проснулся. Сон вернуться не может.
Ты прости. Ты ни в чем не виновата.
Да и я, мой друг, наверное, тоже.
Я ни словом не затрону обидным,
Не напомню, не взгляну. Я смогу.
Только б так тебя любил твой любимый,
Как мечталось одному чудаку….
Да, «нелепый Грин» тут, вроде бы, не маячит. И все же для меня – в том же ручейке и эти песни… Как и следующие, из написанных много позже, уже в 80-е и в другой моей жизни. Хотя… жизнь и быт были другими, но ведь я-то – всё тот же…
Бегемоты толстокожие:
Папа, мама, бегемотики,
С дирижабликами схожие.
Днем и ночью в теплой заводи
Все семейство толстопузиков
Грело пузики и задики
Без купальников и трусиков.Жизнь была – не жизнь, а праздники,
Жуй траву да грей животики.
Подымать на небо глазики
Не умели бегемотики.
Но однажды, после дождика, –
То ли сверху чем-то брызнуло,
То ль нашло на кроху-толстика
Настроение капризное.То ль приснилось что неладное,
То ль подумалось ненужное,
То ли водоросль несладкую
Съел нечаянно за ужином, –
Поднял он глаза-фонарики
(Бегемоту – это просто ли?)
И увидел в небе Африки
Что-то серое и толстое.
Очень странное животное,
Неуклюжее и тучное,
Очень с виду бегемотное,
Только – батюшки! – летучее!
И летит оно – по синему,
Точно пО морю далекому,
Толстобрюхое, красивое
И совсем как-будто лёгкое!
Значит, близко ли, далёко ли,
Где-то есть такие африки,
Где не дремлют толстобокие
В теплой жижице по маковки,
Не пыхтят в уютной сырости,
Не зевают – пасть лопатою,
А в чудесной синей синести
Всё летают – и не падают!
{hsimage| copypast.ru |right|||}Вы, и умные, и сильные,
Объясните же, родители,
Как же он, с глазами синими,
Уродился водным жителем?
Если было так назначено –
Чтоб другие в небо лазили,
Что заставило пузанчика
Подымать на небо глазики?
То ль шепнуло что-то тайное
С той голУбости блистающей,
То ли вовсе он когда-ни-то
Был подкидышем летающим?
…И пока за горизонтами
Не растаял странный в радуге,
Провожал малыш глазёнками
Дирижаблевого братика…
Грустное, как сон.
Серый дождик, серый день
С четырех сторон.
Я на лавочке сижу,
Как сова без крыл,
Я на небо не гляжу,
Я глаза закрыл.На щеку дождинка с век,
Дрогнув, упадет.
Очень много человек
В городе живет.
Все сегодня по домам
Кушают чаи.
Хорошо ли дома вам,
Милые мои?Я поглубже натяну
Кепочку свою,
Из-под кепочки взгляну
На дома в строю.
За домами не видать
Ясный неба клок,
Стороны не угадать:
Запад иль восток?
Там, за тридевять земель,
Через два двора,
Плачет птица-журавель
Синего пера.
У нее гнездо в тепле,
А в глазах тоска.
Ей – не тут бы, на земле,
А – под облака…
Ворожил ей птичий бог,
Да не до конца.
Не шагнуть ей за порог,
Не слететь с крыльца.
Окольцованным крылом
Трогает стекло,
Глянет – мокро под окном,
С неба натекло.
Вдаль посмотрит за окно –
Через два двора…
А в окне – уже темно,
Да и спать пора.
Тихо-тихо отойдет
В уголок гнезда.
С потолка к ней приплывет
Тихая беда.
Тихо встанет в головах
И начнет опять
Журавлиные слова
Тихо напевать.
И они вдвоем с бедой
Сядут супротив,
Синий-синий, голубой
Заведут мотив.
Станут нянчить голубых
Малых журавлят…
Это – нЕбыль или быль?
Или – сны болят?
Я не знаю. Я сижу
У своих ворот.
То ли песенку сложу,
То ль – наоборот…
{hsimage|dreamworlds.ru|right|||}С кем так было и когда?
Завтра иль вчера?
Погляжу еще туда –
Через два двора.
На дворе чернеет ель,
На щеке – мокрО…
Ах ты, птица-журавель,
Синее перо!
…Дождик кончился давно.
Кошечки снуют.
Надо мной – мое окно,
Призрачный уют.
Сыновья еще не спят –
Я их уложу.
И про маму журавлят
Сказку расскажу…
{hsimage|otdih.nakubani.ru ||||}…Еще кипа разномастных листов, иные совсем ветхие, клочками. Отдельная глава жизни, особая струйка песен: к спектаклям студенческого театра Петрозаводского университета. С ним связан я был со студенческих лет, сначала – актером средней руки, позже, после ухода нашего основателя и многолетнего отца, незабвенного Юрия Александровича Сунгурова, – в качестве режиссера, а порой – даже худрука… Песен тех немного, да и не все из них доходили до рампы, по разным причинам. Но не вычеркну их из памяти, не усмехнусь над ними снисходительно, даже сегодня. Перечитываю, – и кажется (может, обманчиво), что могли бы они жить и теперь, спустя годы…
В спектакль не вошла, роль же Кости исполнял аз грешный
Больше всех многочисленных средств передвижений
Я хотел бы иметь – самолет.
Если б мне на покупку хватило сбережений,
Я б с него не слазил день и ночь напролет.
Если б друг написал: «Вылетай, друг, плохо дело,
Мне плечо твое и песни нужны!», –
Я – скорей бы в самолет, и – на газ бы до предела…
Если бы у друга не было жены.
Если б вдруг донеслось от любимой издалёка:
«Прилетай!…» – затихая и звеня, –
Я шестнадцатую скорость выжал бы из самолета…
Если бы любимая была у меня.
Ну, а если бы была – ведь везет кому другому,
Вот и мне бы, чем я хуже людей? –
Я за ней бы полетел хоть на Лысую на гОру…
Если б не имел сам ни жены, ни детей.
Ну, а если б долететь мне бензина не хватило,
И задохся б мой мотор в небеси, –
Я бы лучше – сразу в штопор, ни креста чтоб, ни могилы…
Если бы бессмертья у небес не просил.
И не надо других бы мне средств передвижений,
Я бы с небом побратался «на ты»…
Если б я не страдал в небе головокруженьем,
Если бы я с детства не боялся высоты.
Как нам было б хорошо и легко на этом свете,
Аж приятней и милей, чем – на том…
Если б чертово то яблоко когда-то не приметил,
Выйдя в сад не вовремя, каналья Ньютон…
В спектакль не вошла
Там, где грозы грохотать могут год напролет,
Там, где водятся свирепые тигры,
В джунглях удивительная птичка живет,
Радуги детеныш – колибри.
Очень страшно, если ты – с ноготок, с лепесток,
Ждут малютку неминучие беды:
Змеи всевозможные глядят из кустов,
Бродят пауки-птицееды.
Невеличку человек пожалел, полюбил,
«Окружу ее – подумал, – заботой»,
Бережно укутал, накормил, напоил,
Клетку ей купил – с позолотой.
Никаких тебе хлопот, сытный стол, теплый дом,
Не грозят ночами хищные стаи.
Счастлив колибрёныш был два дня, а потом
Понял вдруг, что завтра – не встанет.
Птичка, чем же ты больна, чья же это вина?
Не помогут доктора, не помогут…
Ах, не знал хозяин, и не знала она,
Что колибри в клетках – не могут.
Пусть грохочут небеса, пусть грозят нам леса,
Звери, змеи, ураганы и воды,
Только нас, пожалуйста, не надо спасать:
Птички рождены – для свободы.
{hsimage|hamish7.diary.ru ||||} А шекспировского «Гамлета» ставил я уже в 1979-м, когда театр ПГУ уже носил (с 1977-го) звание Лауреата I Всесоюзного фестиваля народного творчества (лауреатство получили на зональном смотре в Калининграде, за два спектакля: театру ПГУ – единственному в стране из всех участников! – разрешили представить на конкурс не одну, а две работы, «Мистерию-буфф» Маяковского в моей постановке и «После казни прошу…» В. Долгого, о судьбе лейтенанта П. Шмидта, в постановке Л. П. Колесникова; на обложке всесоюзного журнала «Театральная жизнь» красовалось фото – сцена из нашей «Мистерии»…).
У «Гамлета» же официальная судьба оказалась иной… Жюри местной «Театральной весны»-1980 (с приглашенными из Института им. Крупской профессионалами: режиссером и театроведом) донельзя шокировали сразу две вещи. Во-первых, в программке значилось нечто чудовищное: «перевод В. Ананьина и Б. Пастернака». Да, я тогда уже сидел над Шекспиром, «Гамлет» (первый вариант) был уже переложен наполовину, и первый из двух актов нашего спектакля шел в переводе «какого-то Ананьина» (второй – в версии Бориса Леонидовича). «И Вы не постеснялись поставить свою фамилию рядом с Пастернаком?!» – помню, с ужасом и гневом вопрошали меня столичные гости. «Вы что же – вот тут, у себя в Петрозаводске, за кухонным столом, прямо-таки сами и «переводите» – Шекспира?! С подлинника?!» Примириться с такой графоманской наглостью их разум не мог. (А до ошеломившего меня письма от главы отечественной научной шекспиристки, знаменитого Александра Абрамовича Аникста, прочитавшего нахально посланные ему – не мной даже, а моим другом студенческих лет! – мои страдания над сонетами Шекспира, – до того немыслимого письма с приглашением в Москву на Шекспировскую конференцию, было еще два с лишним года…) Во-вторых – «Какого Гамлета вы нам показываете?! Почему он у вас груб, зол? Что это за фактура тяжеловесная у актера, что за неуклюжая пластика! Мы же все знаем, какой он, шекспировский Гамлет!» И с пафосом излагали расхожее – не от Шекспира, а еще от старых немецких романтиков – утвердившееся и цепкое театральное комильфо: про «нежного белокурого»» стройного красавца в черном элегантном трико с белоснежным воротником… «Вам что же – лавры извратителей-формалистов покою не дают, пресловутого Акимова с его чудовищным Гамлетом в театре Музкомедии?» Ученый театровед – она даже не помнила, что дерзкий ниспровергатель театральных «норм», знаменитый Николай Акимов «Гамлета» ставил не в своем театре, а у вахтанговцев… И, кстати, с его хулигански-озорным «Гамлетом», оставшимся в анналах русского театра, наш нигде ни в чем не пересекался…
Словом, нахалу из провинции было указано его место, спектакль, режиссер и наш Андрей Грибушин-Гамлет не получили, конечно, сколько-нибудь приличной оценки… хотя половина актеров личными высокими дипломами отмечена-таки оказалась. А Галочка Якунина-Офелия даже стала на смотре лучшей исполнительницей женской роли. Видимо, у прочих судей, из петрозаводских театров – финского и русской драмы, с руководящими голосами жюри мнения не во всем совпали… А, может, пожалели «самодеятельных» артистов: они ж не виноваты, что попали в руки такого амбициозного профана…
Сегодня, когда – через тридцать лет – вышел и встретил добрую оценку у специалистов мой перевод «Гамлета» с комментариями, я бы поставил его, случись такое, очевидно, совсем иначе. Может быть, и песням (тогда – не «состыковавшимся» с конечным решением спектакля, оставшимся в архиве) нашлось бы место… А, может, и каким-то новым… Впрочем, «Балладу Йорика» я включил в свою книгу, в «Записи на полях»…
(по У. Шекспиру, 1980){hsimage|illustrators.ru |right|||}ПЕСЕНКА МОГИЛЬЩИКА
Прозвучала только в одном показе спектакля
И я бывал в любви удал
От самых юных лет,
И день за вечность я считал,
Когда подружки нет.
Но старость, лютая карга,
Подкралася – и хвать!
И отвезла на берега,
Где милку не обнять.
А что потом? Лопата, лом,
Да саван для костей.
Могила – твой последний дом,
Земля – тебе постель.
на плешь им вина я не лил.
Талдычат: пропойца, охальник и шут.
А шут – королеву любил.Ах, как королева прекрасна была!
Хотя без румян и белил
Уже обходиться она не могла.
Но шут – королеву любил.
Король был могуч, да умом не ахти:
на войны растрачивал пыл.
А ложе свое – не умел он блюсти.
Но шут королеву – любил.
Проезжий вагант и смазливенький пэр –
кто только в альков ни входил…
А шут – в карауле стоял у портьер.
И шут – королеву любил.
Миледи, чтО знают шуты и луна, –
никто из людей не открыл…
И только шуту доверяла она, –
ведь шут королеву любил.
А в замке ползла по углам темнота,
и сон по утрам приходил…
Не дай вам Господь увидать сны шута,
который молчал – и любил!
Родился малютка с угрюмым лицом,
его на плечах я носил.
Не знаю, миледи, кто принцу – отцом,
но я ее сына – любил.
Однажды, насилу смеясь и шаля,
я с маленьким принцем сидел.
Прошел к его матери брат короля –
и вскользь на меня поглядел…
Миледи, миледи, ни слова – о том,
кем кубок тот послан мне был…
И вот – я не знаю, что было потом,
и кто ее дальше любил.
…А с принцем над ямой – я встреч не искал,
не ждал, не гадал, не хотел.
Он долго, бледнея, смотрел на оскал –
как в зеркало смотрят, смотрел .
Мертвея губами, шутил с мертвецом.
А я ему молча твердил:
«Мой мальчик, не выпало быть мне – отцом,
но маму твою я любил.
Мой мальчик, зачем ты во тьму заглянул!
Он слаб, твой клинок, хоть остёр!»
Но тут он мой череп, скривясь, отшвырнул
и тщательно руки отёр…
В спектакль не вошла
Тишина над землей… Ах, какая стоит тишина!
Будто век не знавала земля канонад и салютов.
Облаков белизна – еще дымом не скрыта она.
Как длинна, как покоя полна
Перед боем минута!..
Нам понятней – громА… И не наша, собрат мой, вина,
Что нам помнится небо в огне чаще, чем голубое.
Ты продлись, тишина! Не буди ты солдата, война!
Дай еще хоть минуту для сна –
Перед утренним боем…
{hsimage| instatunascendi.blog.onet.pl||||} А вот лет за пять до того, в спектакле по мудрой и грустной притче Евгения Шварца «Тень» – песен было много. Мы даже ввели «действующее лицо», отсутствующее у Шварца: Певец, кто-то вроде Ведущего; он, с гитарой, начинал и завершал каждый из трех актов. А некоторые из песен – были отданы персонажам, стали чем-то вроде «персональных» зонгов… Финальную же песню исполняли все участники спектакпя.
До сих пор удивляюсь: как же тогда, в глухие брежневские годы, когда любую художественную попытку – тем более «самодеятельную» – бдительнейше пасла цензура, когда репертуар Народных театров (то есть любительских, но официально возведенных в ранг «высшей формы народного творчества», включенных властью в сферу «культурной политики») утверждался специальной комиссией местного министерства культуры, а спектакли не выходили к рампе без приемки и одобрения – той же комиссией, вкупе с парторганами и администрацией учреждения или Дома культуры, при которых (между прочим, «штатно» – в лице режиссера, заведующего постановочной частью и часто даже художника! – и с выделяемыми ежегодно по представляемой театрами смете деньгами на постановку!) числился театр (у нас, стало быть, под опекой и приглядом парткома и ректората вуза), – как же нам тогда РАЗРЕШИЛИ этот спектакль, с ТАКИМИ песнями?
Наверное, бдительное око дало маху не только потому, что в госкультурсферах Карелии бывали тогда и умные, понимающие, даровитые профессионалы (остались в истории карельского искусства эти славные фамилии – и театрального критика С. Д. Тогатова, и мудрейших знатоков, организаторов, деятелей культуры С. В. Колосенка, С. М. Карпа…), а в стенах иных вузов – тем более в «провинциях», далековато от идеологических центров, – еще не совсем выветрились следы давней «оттепели», да и вообще атмосфера в университете нередко бывала все же «полиберальней», чем в учреждениях прочих. Сказалось, думаю, то, что и Шварц был знаменит, числился в обойме «признанных» (хотя далеко не все его пьесы были «разрешены», но как раз у «Тени» установилась в конечном счете счастливая судьба). Главным же, надо полагать, было то, что пьеса называлась однозначно: СКАЗКА. То есть – все-таки как бы вне сферы аллюзий на «советскую действительность»…
Так или иначе, а спектакль вышел – и даже стал тогда победителем всекарельской «Театральной весны» (трудно теперь поверить – но проводились ежегодно такие смотры-конкурсы театрального любительства республики, их придумал и «пробил», кстати, тот же Сергей Дмитриевич Тогатов, – с солидным профессиональным жюри, с лауреатством, с освещением в центральной карельской прессе…).
ДЕВЯТЬ ПЕСЕН ИЗ СПЕКТАКЛЯ «ТЕНЬ» (по Е. Шварцу, 1976)
{hsimage|sosedi-online.ru|right|||}I АКТ. 1. ВСТУПИТЕЛЬНАЯ
Была же чудить охота!
Зачем ты от ран умирать заставил
Доброго Дон-Кихота?
Зачем у тебя любимых бросают,
Бумажный солдат горит,
А в море под алыми парусами
Бродит пиратский бриг?Хватит с нас этих странных историй!
Тебе мы поверим разве,
Что смерть Белоснежки кому-то горе,
А для кого-то – праздник?
Ведь каждый из нас запомнил со школы,
Учителю глядя в рот:
В жизни – наоборот.Хватит пугать нас, дети мы, что ли,
И смех разбавлять слезами!
Ты сказочник – значит, смеши до колик,
Плакать мы можем сами.
…И лишь по ночам, когда у постели
Тревожно часы стучат,
Покажется вдруг нам, что наши тени
Ждут, что придет их час…
Где лютует комарье,
Собирали вурдалаки
Профсобрание свое.Не вопросы членских взносов
Волновали их ряды:
Нужен был моральный кодекс
В отношение еды.После споров, после драки,
Точки зрения сведя,
Огласили вурдалаки
Обращение к людЯм:
«Мы не режем, мы не душим,
Только что там говорить –
Нам ведь тоже надо кушать
И детей своих кормить.
У людей же при болезнях,
Чтоб иметь здоровый вид,
Кровь порой пускать полезно,
Как наука говорит.
Люди, просим вас ответить,
Ведь у каждого должны
Быть такие на примете,
От которых вы больны!
Вам, к примеру, душу гложет,
Что велик удельный вес
Ожиревших, толстокожих,
Но – возглавивших прогресс.
А с другого повороту,
Если здраво рассуждать,
Дайте волю донкихотам, –
Всё б им технику ломать!
Мы в еде неприхотливы,
Что дадите – то съедим,
Восстановим справедливость:
Тех и этих – потребим!»
…Лет полтыщи или боле
Этой сказке, говорят,
Но в снабженье перебои
Вурдалакам не грозят!
И танец печальных звезд.
И будто бы рядом твое крыльцо –
И будто за тысячу верст.Летящего платья и маленьких ног
След на ступенях стыл,
И будто бы я целовал порог –
И льда холодней он был.А ночь, ледяней печальных камней,
Столетий длинней, плыла.
И тенью в окне ты чудилась мне –
С той стороны стекла…
Бродит неприкаянно рыцарь Ланселот,
Не поймет, где правые: слева, что ль, они?
Не по нашим правилам общество у них…Хаос в Зазеркалии, не найдешь концы:
В великанах – карлики, в гениях – глупцы,
Там в брюнетах – рыжие, в зодчих – Герострат,
А любовью к ближнему славится – кастрат.В царстве Зазеркалии ангелы грешат,
С Авелями Каины пьют на брудершафт,
Трусу ставят памятник, судят храбреца,
Честный ждет на паперти грош от подлеца.
Нравы в Зазеркалии странные в ходу:
Там друзья – охают вас, жёны – предадут,
Девы непорочные, мини понадев,
Бьются в кровь за очередь к Синей Бороде.
Учат воспитатели тамошних юнцов
Верности предателей, мудрости лжецов,
Там в правдоискателях – старые ханжи,
А с гробокопателем принято дружить.
Словом, в Зазеркалии – всё наоборот.
Там злодей не кается – сладко ест и пьет,
Взят последний праведник под надзор врачей,
А стихи – по праздникам – хобби палачей.
В творческих исканиях там рожден закон:
«Ближний в Зазеркалии ближнему – дракон»,
В неизвестность канули рыцари давно,
В мирной Зазеркалии смотрят их в кино…
Слезы в ланселотовых рыцарских глазах:
Как в таких условиях и кого спасать?
Правда, есть у бедного утешенье все ж:
Это царство вредное – сказочное сплошь.
Ну, а сказка – ложь…
Ахи и вздохи, признанья на каждом шагу.
Дети, поэты, боксеры и главы правительства
Мне говорили: «Ку-ку!»
Люди искусства, мы ценим партера овации,
Перед любовью народа мы вечно в долгу.
Но иногда – ах, как хочется грации нации
Травкою стать на лугу!Маленькой стать бы лужайкой у тихого озера,
Слушать бы птичек, забыть об актерской судьбе!
Чтобы бродили по мне симпатичные козлики
И говорили: «Бе-бе!»
И пастушок, как у них, у крестьян полагается,
Нежно прилег на меня бы и спел под баян,
Как ему нравится, ах, как она ему нравится,
Нравится травка моя!Это не модно – но ах, как была бы я счастлива!
Рос бы цветочек на мне и бежал бы ручей…
Добрые зрители, не наступите нечаянно
Песне на горло моей!
Ах, вы хотите, чтоб я наступила?.. Пожалуйста.
Людям искусства, нам свист из партера – приказ…
Только уж в жизни потом, извините, не жалуйтесь,
Что наступаю – на вас!
Как записано в преданьях старинных,
Очень стойкий оловянный солдатик
Очень сильно полюбил балерину.Он не слушал шепотка в коридорах,
Очень счастья не хватало бедняге,
Он ведь верил, что она – из фарфора,
И не думал, что она – из бумаги.За любимую в огонь и на плаху
Шел солдатик, пересудов не слыша,
И ни разу он от боли не плакал,
И, как в сказках полагается, выжил.
И принес он для бумажной любимой
Очень верное и храброе сердце.
А пока он тратил время на битвы,
В табакерке чёртик жил по соседству…
Ну, а дальше – догадались вы сами…
Балерине, правда, нравились сказки,
Но ведь чёртик, хоть и черен, как сажа,
Из бумаги сделан был первоклассной…
Ах, солдатик, он не ведал, бедняга,
Хоть прошел он через бури и стужи,
Что понятней и милее – бумага
Тем, кому даны бумажные души.
С той поры солдатик стал очень зябнуть,
Даже стоя на горячем камине.
Очень добрый был в квартире хозяин –
И сурово попенял балерине.
И оставил – пусть пылится на полке.
А солдатика – поплакав немножко, –
Чтоб в комоде не валялся без толку,
Переплавил в оловянную ложку…
Каждый вечер мы на ширме рогожной
Притворяемся, что мы – люди,
Это – не сложно.
Мы, куклы, – как тени,
Кто сделал нас? Вы.
Для вашей потехи,
Совсем как живых.
Вот разве что душу забыли вдохнуть,
Забыли, себе на беду…
Глухо плывут, глухо плывут, глухо плывут года.
Создатели кукол, имейте в виду:
Куклы умеют ждать.И однажды этот вечер настанет:
Дверь театра не запрет сторож сонный.
И в глухую полночь мы встанем,
Тихо, как совы.
Мы, куклы, – как тени,
Кто сделал нас? Вы.
Для вашей потехи,
Совсем как живых.
Вот разве что душу забыли вдохнуть,
Забыли, себе на беду…
Дымный рассвет, дымный рассвет, дымный рассвет встает.
Испуганным криком встречает петух
Поступь совиных рот.{hsimage|dartwalker.livejournal.com |right|||}Гармонично станет в мире уютном!
Выйдут нЕлюди в пророки и судьи.
Нам на блюде принесут люди
Души и судьбы.
Мы, куклы, – как тени,
Кто сделал нас? Вы!
Для вашей потехи,
Совсем как живых.
Вот разве что душу забыли вдохнуть,
Забыли, себе на беду.
…Быстро летят, быстро летят, быстро летят года.
Пока еще люди, имейте в виду:
Куклы устали ждать!
Любой разрешишь вопрос,
Усвоив, что СРЕДНИЙ рост
Наукой за базис взят,
Что шуба нужна – в мороз,
Собачкам – положен хвост,
Лошадки – едят овес,
Лес рубят – щепки летят.{hsimage|dreamworlds.ru |right|||}Мир, в сущности, очень мудр:
Кому воздадут – за труд,
Кому – за грех воздадут,
Порядок – един и свят:
На Цезаря – есть и Брут,
На Брута – законный суд,
А если закон и крут, –
Лес рубят, щепки летят.Гуманен, в сущности, мир:
Живем не в лесу – с людьми.
Любого из нас возьми,
Мы – люди, от шей до пят.
Ты мерку к себе приложь:
Коль с прочими схож, – хорош,
А если не схож, – ну, что ж,
Лес рубят – щепки летят!
Оставил ли в жизни след?
Видел ли в мире нечисть и нежить,
Или остался слеп?Необходимым был или лишним,
Дрался иль кланялся злу?
Слезы ты видел? Стоны ты слышал?
Или остался глух?Дал ли ты в горе ближнему руку,
Иль не хватило сил?
Спас ли любимых? Понял ли друга?
Сердце свое спроси.
Сын грозовОго трудного века,
Выбрать судьбу спеши:
Станешь ты тенью иль человеком –
Сам за себя реши!
…Песен шестьдесят – за полвека, много это или мало? Не знаю. По мне – так достаточно, в общем-то. Сегодня – пора остановиться. И без того получилось слишком длинно. Хотя старая кипа полегчала разве что вполовину. Но оставшееся – это все уже написано много позже, когда автору было далеко за сорок, а потом и за пятьдесят. И тема там, по сути, одна, для такого возраста – странноватая. Запоздалая даже. Песни – о любви. О самом важном, может – единственно важном в жизни. И самом непонятном. Блок, перед страшным своим концом, сказал: единственное, о чем стоит говорить стихами, – о любви и о смерти. О смерти – наверное, я еще не готов, не мудр, слишком бездонна тема. А о любви – как-нибудь в следующий раз. Впрочем, почти все то, что вспомнилось здесь, или тот же «Алый парус», – разве не о ней же?
Пока же – только одна песня из тех, поздних, последних. Как раз – самая поздняя пока. Так она и назвалась, когда выпелась. Той и останется, – сколько бы лет еще ни выпало, и (может быть) какие бы песни еще ни пропелись…
ты молчанью, родная, не верь.
Затеплю свечу,
отомкну на шаги твои дверь.
Ни в сон и ни в чох я
не верю
и клятв не твержу, –
на милую челку
я тихо ладонь положу.
Ни Богу, ни Чёрту
святым не кажу, –
на гордую челку
я молча ладонь положу.Когда я устану,
в усталость, родная, не верь.
Мы жизнь пролистали,
где меньше даров, чем потерь.
Ни в крестную муку
не верю,
ни в темную лжу, –
а тонкую руку
я просто к губам приложу.
Полночному стуку
не верю,
теней не бужу, –
а светлую руку
я молча к губам приложу.Когда усмехнусь
над тобой, ты усмешке не верь.
Ночами молюсь,
чтоб любили нас птица и зверь.
Ни силе, ни власти
не верю,
но зла не держу, –
за бедное счастье
я тихо спасибо скажу.
В коней бледной масти
не верю,
Трубы не дрожу, –
за грешное счастье
я молча спасибо скажу.
Когда я обижу
тебя, ты обиде не верь.
Поближе, поближе!
Ну, вот, мы и вместе теперь…
Судьбе и молве я
не верю,
гадать погожу, –
любить – не умею,
а ласку и свет – отслужу.
Лукавому змею
не верю,
за грех – не сужу,
лечить – не умею,
а боль – отмолю, отслужу.
{hsimage|weblog.33b.ru |right|||}Когда я умру,
разговорам о смерти – не верь.
На Судном ветру
стала небом нам – скудная твердь.
Ни бездне, ни краю
не верю,
назад не гляжу, –
т е б я выбираю,
с тобою одной – ухожу.
Ни аду, ни раю
не верю,
шагнув за межу, –
тебя выбираю.
С тобой – от тебя – ухожу…
Окончание следует…
