«До недавних пор я и не знал, что такое сердце, с какой стороны оно находится…»

Жанр ладанок вырос из стихов, из ладанок выросла моя короткая проза. Ладанки – это то, что ближе всего к сердцу: юмор, размышления, окружающий мир и человеческие характеры, коллизии моей собственной судьбы.

 Удар сердца

До недавних пор я и не знал, что такое сердце, с какой стороны оно находится. А теперь я просыпаюсь посреди ночи от внезапного удушья и липкого страха, и – тревожно, до дрожи в руках – вслушиваюсь в частое сердцебиение. Ужас, охвативший меня, не дает ни малейшей возможности успокоить, уберечь от стрессов и болезней – этот теплый надорванный комочек: невиноватый ни в чем, а только слушающий мою волю, подчас взбалмошную, самолюбивую, склонную к слабостям человеческим…

После острого инфаркта я узнал, как жестоко и больно может казнить сердце.

Розовый куст

Зацвел, дотоле незаметный, розовый куст: завораживают взоры нежные белые бутоны, ласкает пальцы душистая шелковая кисея!

Пришло время: осыпались лепестки. Слилось со стеной бывшего бабушкиного дома, с пятнами вылущенной зеленой краски, колючее прикосновение памяти.

Нательный крест

 Подтвердив прошедший инфаркт, в приемном покое больницы с меня сняли всё – до фигового листа – стянули с пальца даже обручальное кольцо («кольцо из желтого металла», как было записано в приемной квитанции) и то с пятой попытки, с мылом. Не сняли только каким-то чудом незамеченного нательного креста.

В полном сознании, подслеповато щурясь на мониторы операционной, я почти не чувствовал и лишь угадывал в загадочном лабиринте организма, как по моим венам движется спасительный стент, шаманят тонкие хирургические проволочки, поднимается лекарственный раствор, медленно, но верно пробираясь к задыхающемуся сосуду, и кстати-некстати высвечивается на экране, прилипшее к взмокшей груди серебряное распятие.

За время полуторачасовой операции я вспомнил все простенькие молитвы, всю прожитую жизнь… И в одночасье, на середине пути, во время повторного неожиданно случившегося инфаркта, я ощутил настоящую, не убаюканную лекарствами и чудесами, не умещающуюся в моем сознании, разрывающую все мое человеческое существо – невыносимую удушающую боль!..

Закрыв в изнеможении глаза, я слышал как умирала частичка моего сердца. Всего лишь полчаса. Целых полчаса…

Кукушка

На краю дачной дороги замерли люди – в лесу кукует кукушка: Ку-ку, ку-ку. Десять, двадцать, двадцать пять… Кому из стоящих на обочине дачников кукушка читает года? Вихрастому мальчишке или этой задумчивой женщине? Кому, кому? Тридцать, тридцать пять…

Устал слушать. Иду своей дорогой. Не для меня кукует кукушка…

Ласточки

Ласточки – это наши аисты. Они приносят в дом счастье, каждую весну обживая сухое травяное гнездо под стрехой дачного дома. Старая кошка Мурка, забираясь на крышу, по-кошачьи чувствует опасность мягкой упругой лапкой, опасность разрушить этот легкий пищащий мир безграничного счастья, осторожно присматривает за пернатым семейством. Летом в гнездышке появляются птенцы. Вытянувшись на гребне крыши, нежась на солнце, кошка нехотя бросает томный зажмуренный взгляд на снующих в поисках корма пташек. Или также лениво отвернувшись от гнезда, в пол уха, слушает щебет играющей на крыльце внучки, неспешный разговор, латающих дачный забор, сыновей…

Пусть не пустеет гнездо, пусть оживает дом ранней весной и затихает с последним осенним отлетом. Пусть возвращаются в гнездышко под крышей ласточки – наши добрые ангелы, принося в дом счастье.

Крылатый компромисс 

Не бывает бескрылых людей. Бывает бескрылое покойное однообразное существование… Счастье, оно, конечно, вместе с сердцем выпархивает из груди: при виде долгожданного любимого человека, милой ужимки ребенка, неожиданного подарка судьбы! Но как мне сказал один знакомый пасечник, столкнувшийся нос к носу с вывалившимся из леса медведем: «И – страх окрыляет…»

Диван

Я лежу на дачном диване, привезенным сюда после смерти деда, – с неизменными круглыми валиками, шероховатой обивкой в мелкий зеленый цветочек и c продавленной серединой… Сколько раз забирались мы с братиком в пружинную яму, умещаясь в ней целиком – с мечтами, сказками, приключениями и удивительными снами… Скрипят старые пружины. Перелистываются сны, как павшая на пол дачная книга. В один тихий умиротворяющий благовест сливаются птичий щебет, жужжание шмелей и тарахтение триммеров соседей… Незаметно дремотная пружинная колыбель и ленные летние звуки погружают меня в убаюкивающие сладко слепляющие веки воспоминания детства.

Каждый год по весне я разыскиваю на расстроившемся до целого города, заросшем кустами и деревьями кладбище могилу деда. Вот – сдвоенная береза, вот – незаметный поворот, вот – тропинка между двумя соседними оградками. Неприютное, затененное, сырое место – грозит неумолимой бессонницей и смутным беспокойством о неотвратимости завершения земного бытия…

Но летом, на даче, я снова и снова опускаюсь на глубину дедовского дивана в яму сновидений – и засыпаю все с тем же безоблачным детским ощущением окружающего мира.

Клинтух

Палата в кардиологическом отделении больницы, расположенном на краю лесного массива, отличалась от прочих виденных мною лечебных учреждений огромным – во всю стену – уличным окном. Лежащий на крайней койке доцент-зоолог, распахивая окно в летний дождливый день, кормил голубей. Вследствие его ежедневных наблюдений выяснилось, что к нашему окошку стал прилетать клинтух – лесной голубь. Осторожно со стороны оглядывая человека черными бусинками глаз, птица цеплялась лапками за скользкий карниз и пыталась сесть поближе к рассыпанным на жести крошкам, но была теснима более крупными, оранжевоглазыми, городскими… Тогда доцент стал брать его в руки и кормить хлебом со скудной больничной пайки, отдельно, на широком подоконнике.

Постепенно голубь и человек прониклись друг к другу взаимной симпатией.

Когда сквозь дождевые тучи пробивалось ласковое солнце, клинтух первым стучал клювом в закапанное стекло. И новоиспеченный друг тут же открывал перед ним оконную раму, не боясь досужей приметы – не запускать в комнату птиц… чтобы они никого с собой не забрали. И голубь, будто понимая высоту оказанного ему доверия, шел только в добрые руки человека, не делая далее ни шага…

И все бы ничего, если б не больное сердце, перспектива простуды во время невольного сквозняка и… уделанный пометом жестяной карниз.

 Дыхание

Дыхание обдувает жаром. Дыхание обжигает холодом, царапая гортань. Дыхание возвещает о жизни и прерывается – в смерти. Первый вздох. Последний вздох.

Но теплеют озябшие руки любимой, и тянутся губы ребенка к ложке остуженной тобою молочной каши: Мир преобразился, наполнился любовью и нежностью от твоего дыхания. Вспыхнул розовый куст. Заслезились звезды. Ожили сокровенные страницы.

Не бояться ни жары, ни холода – истинные чувства.

Формула счастья

Формула счастья проста, очевидна как пронзенное стрелой меловое сердце и незатейливый пример, нацарапанный на фасаде школы: Он плюс Она равно… Как светло, многообещающе кружится голова, и млеет душа ясным весенним утром! Он плюс Она – утверждение взаимного чувства между юношей и девушкой, мужчиной и женщиной неизменно равно – Любви.

 Хранимое сердцем

Жена решила навести порядок в старых родительских альбомах. Раскладывает фотографии по кучкам:  19 век,  20-й,  21-й… В зависимости от века растут стопки черно-белых карточек, потертых на сгибах, хранимых у сердца. Картонные портреты. Семейные истории. Выразительные лица. Сороковые… Шестидесятые… Встречи. Юбилеи. «А вот и наше свадебное фото!»

Сошелся пасьянс – длиною в жизнь.

Рубежи

Сидя на тесной дачной кухоньке вместе с папой и бабушкой, пятилетний мальчик учится читать по слогам. Булькая из узкого горлышка пластиковой бутыли холодный «Спрайт», обращает внимание на этикетку: «От-дых за ру-ру-бе-жом… Папа, а ты куда хотел бы поехать, в Африку или Японию?» «???» «Баб, а баб, а ты хотела б поехать за рубеж? Ну скажи, баб!» «Эх, милый, да я скоро буду за рубежом… За тем рубежом…»

В печке потрескивают дрова, и, наверное, от дымной, простывшей за долгие зимние месяцы плиты слезятся глаза.

Чёрная канва

Дачным солнечным августовским днем, редким в это холодное лето, я заметил на кусте черной смородины сухую надломленную ветку, сплошь облепленную крупными спелыми ягодами. И – обошел ее стороной. Боясь дотронуться. Боясь всколыхнуть горькое забытое ощущение – невосполнимой утраты и – упредить неловкое прикосновение к осыпающейся черной траурной ленте, вплетенной в выцветший, перезимовавший под толстым слоем снега венок на маминой могилке.

Земная тяга 

Не скажу что меня раньше, основательно, по-крестьянски, тянуло к земле, но приходилось ее лопатить: в армии – углубляя окоп для артиллерийского орудия, на кладбище – бросая мерзлые подзолистые комья в могилы отца и мамы, копая ямки для саженцев – на дачном участке…

С годами все неодолимее, ближе, сильнее становится тяга земли.

Осенний лист

«Последний лист осени – дождался первого снега зимы…» Так запечатлел их на холсте художник, описал на тонкой рисовой бумаге поэт, наиграл саксофонист в задумчивом регтайме. Такими их создал Бог: чувственными, близкими, земными. От сопричастности всего живого и бывшего на земле, ранимых переживаний и нежных соприкосновений – возвышается человеческая душа.

Явление Господа – осенний лист и свежевыпавший снег – будут жить в веках, повторяясь и, одновременно, оставаясь неповторимыми – в момент кружения именно этого последнего листа.

Национальный осмотр

Довели меня дела сердечные – до кардиологического отделения Республиканской больницы. После реанимации – на резвой дежурной коляске – протарахтел в общую палату. Неделю на койке провалялся.  С товарищами болезными познакомился. О себе рассказал, их послушал. Кто, что, откуда. Один — армянин, в сапожной мастерской работает. Другой – белорус из лесного поселка. У окна – доцент, сын солнечного Узбекистана.

Напротив – кондопожанин. Украинец. Он сюда вне очереди попал. Да и то операцию на глазу делать. Больной, кто должен был в республиканку ехать, в последний момент отказался. Так вот, отремонтировал товарищ глазик, перед выпиской, опочивать собравшись, носок с правой ноги стягивает, а там – большой палец черный-пречерный! Сухая гангрена! Перевели его в хирургию. Только на койке обосновался, за книжкой на тумбочке потянулся – голова закружилась, бац – головой об батарею! Двух зубов как не бывало. Да что зубы! У него обширный инфаркт от расстройств всяких образовался! Двадцать минут врачи дебелое бесчувственное тело мяли, ребра ломали, сердце «утюгами» высоковольтными заводили. А он в это время, как сам потом рассказывал, в белом покойном беззвучном пространстве находился. И так ему было там хорошо и вольготно – ничего не болит, ничего не свербит и денег не просит – что бедолага расстроился даже, когда его в чувство привели. Теперь надо ногу лечить, зубы вставлять да еще из-за больного сердца кучу дорогущих пилюль в себя каждый день запихивать! Сплошные расходы… Смешно, чудно и маленько  жутко мне было такие откровения слушать. Уразуметь только: на том свете человек побывал, чуть-чуть там не пригрелся, а все жизнь ругает… Вместо того чтобы за разговорами о таблетках не забывать, на процедуры не опаздывать и на осмотр лечащего врача вовремя пребывать.

Очередной  утренний осмотр молодой врач-азербайджанец начал с обследования моей скромной персоны. Нащупав пульс, заметил, что количество ударов выбрасываемой сердцем крови должно быть не шестьдесят, а пятьдесят. Причем последнее число он произнес мягко, по-карельски – «пиписять». По этому признаку в любом городе России можно узнать обонежского земляка. «Да вы, Абдул Мамедович, настоящий карел! – с уважением заметил я. – Правильно цифру «пятьдесять» называете». «Да в моей родословной, – скромно заметил эскулап, – действительно есть мензурка вепсской крови, по бабушке…». Палата замерла… Все уже знали о моих вепсских корнях. Я учителю из Шелтозеро, что на соседней койке обосновался, о них намекнул, а он, оказывается, читал мои произведения в вепсской газете «Кодима» и портрет видел. Вот ведь оно как – от почитателей даже за стенами больницы не скроешься… И ребята, конечно, наши с Абдулом Мамедовичем откровения  оценили и дружно выдохнули: «Да обнимитесь же, братья!»

Ну, больные-шальные! Им бы только над кем-нибудь подтрунить, позубоскалить! Вон доктора молодого в краску ввели. Вдруг он какие другие цифры на приборе измерения давления увидит? Не «шестьдесять», а «семьдесять»? Из-за таких шуточек и стенокардию заработать можно! Лечиться надо, а не палату на уши ставить – да еще во время утреннего осмотра! Я так думаю…

Звезда

Почти каждую весну – в день памяти отца – я замечаю пожилого человека, приводящего в порядок соседний участок на кладбище в Сулажгоре, – как он преображает осиротевшую за зиму, засыпанную ветками и листвой могилку,  очищает  и  красит  металлическую  ограду, прикрепляет саморезами на постаменте – вместо старой – новую фанерную звезду. Подолгу сидит на деревянной скамеечке, поправляя бумажные цветы, бережет память о неизвестном мне дорогом человеке.

И каждый год – окрест безлюдных участков, поваленных тумбочек, крестов и оградок, неухоженных памятников со срезанными на цветмет никелированными пирамидками и ангелочками – горит его красная фанерная звезда.

Значение Победы

В стародавние советские времена в торжественных, украшенных колоннами и лепниной, городских кинотеатрах «Сампо» и «Победа» перед сеансом – в фойе на небольшом экране – показывали короткие киножурналы, документальные фильмы, отрывки известных экранизаций, рассчитанных на «неувядающий» интерес подрастающего поколения к отечественной классике. Многие, слоняющиеся без дела школяры, увлеченные сюжетной линией «Войны и мира», «Судьбы человека», «Тихого Дона», «Овода», оставались в фойе до окончания неожиданно увлекательного показа, последними заскакивая в большой просмотровый зал, под недовольные окрики билетерш.

Обрушенные несколько лет назад бульдозерами колонны довоенного кинотеатра «Сампо» – Мельницы Счастья из карело-финского эпоса «Калевала» – были вытеснены из памяти юных горожан новыми тесными пятиэтажками… «Победа» лишилась своего гордого названия, красочных афиш и истинного предназначения – став молодежным клубом, баром, «кислотной» дискотекой… Та же судьба постигла ведомственные дома культуры. Ушла культура праздничного долгожданного посещения отдельно стоящего здания с собственным садом, буфетом, будкой киномеханика, откуда вырывался свет очередной киноленты и, конечно, большим зрительным залом. Не поворачивается язык назвать кинотеатрами душные коробочки видеозалов, с весьма говорящим названием «Мираж», при новомодных торговых центрах, чей репертуар заполонен оглушительными американскими боевиками, фильмами ужасов, недалекими комедиями и кровожадной анимацией.

Вон оно как все повернулось… А я ведь тоже пытался сеять разумное, доброе, вечное. В начале 90-х вместо не укладывающихся в новые демократические рамки киножурналов «Советская Карелия» и «Фитиль» я проводил в зрительном зале кинотеатра «Победа» кинолектории с детьми по правилам пожарной безопасности. После беседы, как правило, прокручивался сборник отечественных мультфильмов. По-другому – без организованного обучения маленьких людей основам безопасности – нельзя было заманить целые школы в пустующие и, посему, бедствующие кинотеатры.

Однажды, после очередного противопожарного урока, я остался в темном зале и присел на свободное место в первом ряду… Когда зажегся и запестрел цветными кадрами экран, я очутился в одном из любимейших фильмов моего детства – «Илья Муромец»! Среди богатых княжьих палат, несметных полчищ вооруженных до зубов басурман, взмыленных коней и крылатых чудищ я видел только одного действующего героя – святорусского богатыря Илью Муромца, в исполнении замечательного актера Бориса Андреева. Уже тогда сказочный богатырь, борясь с хищными погаными ордами, заполонившими русскую землю, копьем и палицей сражался с будущим, задумавшим окаянное дело врагом – с нынешними разрушителями кинотеатров, библиотек, заводов и пашен, разорителями чуткого детского сознания, глубинной памяти, где славными именами «Победа», «Родина», «Искра» нарекались самые значимые, самые необходимые здания в державной столице, северном городке, пограничном поселке, южной станице… Уже тогда было страшно, что на смену величию «Победы», Мельницы Счастья «Сампо» приходит призрачный заокеанский «Мираж» синема…

В год 70-летия Победы, неизвестный смельчак написал на безликой колонне когда-то одноименного городского кинотеатра огненной красной краской восторженное, добытое кровью как надпись на стене поверженного Рейхстага слово «Победа!». Вот – нашлась, подумал я,  в колоннах «Бессмертного полка» и рукоплещущих им людей, в группах карельских поисковиков и среди сохраняющих историческое наследие Отчины горожан – еще одна не потерянная родственная душа, для коей велико значение нашей Победы.

Секрет

«Бороться и искать, найти и не сдаваться» – девиз из книги Вениамина Каверина «Два капитана» – нашел свое продолжение, несколько укороченное и не воинственное, в моих детских изысканиях. Именно, изысканиях. Ибо из всего девиза я использовал только слова «искать и найти». Я искал на загадочных чердаках, пустырях и свалках «пиратские клады», и находил там всякие интересные вещи – старые горшки, блюдца, примусы и даже патефоны. Искал под яблонями в детском саду, прикопанные землей «секретики», и сам зарывал в песочнице карамельные фанты, притомленные цветным бутылочным стеклышком… Позже мне не раз приходилось сидеть в «военном секрете» – скрытой засаде, где я высматривал сегодняшнего «противника», по правилам игры, – немца или белогвардейца – пытающегося проскочить мимо наших позиций в березовой роще или на детсадовской веранде. Чтобы пополнить боеприпасы, я искал вдоль «фронтовых» дорог проволочные пульки для стрельбы из деревянной аркебузы, и, мимоходом, примечал нарисованные на асфальте, стенах и заборах меловые стрелки – неизменные знаки игры в «казаков-разбойников». Примерно в эти же годы я собирал и плющил жестяные пивные пробки – для игры в «бабки». Когда от попадания метким камешком сложенные в стопочку пробки переворачивались определенным образом, я в очередной раз оказывался в проигрыше… Мастерство сапера, опыт разведчика и снайперские навыки, как нельзя более кстати подходили к моему воинственному дошкольному виду, когда я выходил во двор в майке, коротких штанишках и кирзовых сапогах самого маленького размера. «Солдатских», как я их тогда величал. Не знаю, где и каким образом маме удавалось их тогда доставать. Сия амуниция была необходима для игры в «войнушку». Пусть даже в тот день мне и досталась участь немецкого постового. Зато в следующий раз я в первых рядах советских автоматчиков брал фашистских штаб!

Играл я, играл и доигрался… После срочной службы окончил военное училище. Стал всамделешным офицером. Дослужился до полковничьих звезд. А все равно в глубине души остался доверчивым любознательным дошколенком и – совсем невоенным человеком. Не ушло никуда мое наивное романтическое восприятие жизни. И, наверное, это счастье. Счастье – иметь неоткрытый, собственный, зарытый в детской песочнице «секрет», с подложенной под стеклышко бумажкой, где еще можно было разобрать несколько слов знаменитого капитанского девиза «Бороться… и не сдаваться».

Таинственный, неведомый, лучистый…

Под стёклышком, в утоптанной земле –

Сокрыт «секрет» всей бесконечной жизни,

Раскрой его и – можно обомлеть

От серебринок, лучиков, узоров

Обёрток от печенья и конфет –

Протри стекло и – просветлеют взоры…

Ах, как велик тот маленький «секрет»! –

Я с давних пор, в его открытья веря,

Пригоршней буквиц присыпаю лист:

Тайник души заветный – не потерян,

Со стеклышка – стряхнет песчинки жизнь.