О романе Евгения Калинина «Это я, Женичка…»
3 марта мир отмечает День писателя. И сегодня мы представляем роман, о котором, уверены его первые читатели, еще заговорят.
«…И создал он образ, — подобной
Женщины свет не видал, — и свое полюбил он созданье…»
Овидий «Метаморфозы»
«Почему же она меня бросила?»
Э. Лимонов. «Это я — Эдичка»
1
Название калининского романа «Это я, Женичка…» (Петрозаводск, ООО «Форевер», 2011), на первый взгляд, аналог лимоновского «Это я — Эдичка». Но замена тире запятой в корне меняет смысловую перезагрузку. У Лимонова автор-герой презентует себя. У Калинина «я» — не герой, а героиня — девочка Ло.
Отношения с ней у Женички, он же «Дилетант», он же «Нарцисс», он же «Отелло», он же Казанова, он же «Гумберт» (так называет себя сам герой)… длились более десяти лет. Они бы длились и дальше — ведь девочка была чудо как хороша. Притом редкостная женственность, которая расцветала у Женички прямо на глазах и творцом которой он отчасти считал и себя. Притом, что вовсе уж редкость в юных девах, — умная головка, тяга к знаниям… Увы, девочка Ло покинула Гумберта. Любовный солнечный удар был такой силы, что встряхнул все женичкино существо до самого основания, и Женичка обнаружил в себе Дар писателя.
Три года изо дня в день творил он Историю о Единственной для Единственного. И когда, наконец, роман был готов, Женички, как и всякий автор, создавший нечто, захотел его опубликовать. По самым скромным подсчетам, на шестьсот страниц А-4 тиражом сто пятьдесят экземпляров могло уйти не менее ста тысяч. То есть практически все сбережения Женички. Но автора-неофита уже было не остановить. Поскольку неизданная рукопись причиняла почти что такую же боль, как и неразделенная любовь. Он надеялся, что, только напечатав роман, он навсегда забудет о девочке Ло.
Однако издать роман даже за собственные деньги, даже крошечным тиражом и даже у знакомого издателя оказалось делом не таким-то простым. Когда издатель прочитал исповедь Женички, он замахал руками и закричал: «Ты что, подставить меня хочешь!» Но после долгих взаимных препирательств поладили на том, что на обороте титула издатель напечатает следующее сообщение: «Издание осуществлено на средства автора. Все совпадения в именах, датах, событиях являются непреднамеренными и не имеют отношения к реальным лицам и коллизиям».
Последняя фраза была выделена жирным шрифтом. Но и это еще не все. В конце книги издатель поместил дополнительное сообщение: «Издательство не несет ответственности за содержание книги». От себя Женичка на всякий случай там же добавил: «Книга распространяется только с автографом автора».
Если бы я была менеджером, я бы сказала: «Отличный ход!» Ведь читателя хлебом не корми, а дай почитать «запрещенное». Но должна вас разочаровать: это не был пиар. Никому — ни Женичке, ни издателю — это тогда и в голову не приходило. Просто нужно было спасать положение. И автора, и издателя. Последний во избежание риска даже носил женичкин роман на самый «верх», ну как в былые времена пушкинские сочинения — царю-батюшке… Там дали «добро» (все же свобода слова!), но рекомендовали печатать «в каком-нибудь неизвестном издательстве», типа издательства-однодневки. Напечатал — и исчез. Как сквозь землю провалился. Ищи — свищи.
Издатель, естественно, был благодарен за совет и специально для Женичкиного романа создал ООО и под маркой этого таинственного общества с ограниченной ответственностью, изменив до неузнаваемости в выходных данных фамилии редактора, корректора и верстальщика, опубликовал женичкину Историю.
А теперь о том, чего испугался издатель? Неужели закатной любви шестидесятилетнего искусствоведа-преподавателя к своей несовершеннолетней ученице? Да ведь об этом теперь пишет если не каждый второй, то каждый третий. Разумеется, нет. Просто История о Великой Любви на какой-то странице вышла из берегов, куда ее пытался загнать Женичка, и стала Историей о Жизни в провинциальном городе П., где все повязаны родственными и коррупционными связями и где, несмотря на слегка измененные фамилии, все узнаваемы. Короче, калининский «Это я, Женичка…» был излюбленный современными русскими писателями жанр — роман в романе.
2
Наскоро перелистав эту толстенную книгу (ее презентовал мне сам автор в надежде, что я напишу хотя бы коротенький отзыв), я уже собиралась отложить ее до лучших времен, как вдруг на одной из страниц мелькнула фамилия «Дроздова». Она-то и задержала мое внимание. Потому что в девичестве меня звали… Ну почти что Дроздова. Я забыла о своем намерении отложить книгу и продолжила знакомство с этим заинтересовавшим меня персонажем. Так, журналистка… Муж — художник Булатов… Впрочем, читайте сами (графика письма — автора романа):
«…Вскоре на очередном вернисаже Женичку настигла местная папарацци, журналюга Дроздова: — Дай почитать. — Галя, я написал чисто в терапевтических целях. Скрипицыну обещал, что пять лет не буду продавать… — Да я никому… Ты же меня знаешь…
Естественно, Женичка имел некоторое представление о второй древнейшей и потому хотел немедленно удалиться, но Дроздова преградила ему путь своей мощной фигурой: — Создать вещь — и утаить от народа… Обидно! Нет, не для народа, хотя и для него тоже, — для автора. Может, ты роман века написал…
Дроздова умело давила на авторское самолюбие Женички, и он сдался: — Мне нужны гарантии… — Женя, любые…
Посмотрев по сторонам (нет ли врагов), Женечка достал из портфеля толстенный том форматом А-4 и с чувством кролика, загипнотизированного удавом, передал его журналистке.
— «Записки Дилетанта» — прочитала Дроздова и стала поспешно заталкивать книгу в рюкзак. Было заметно, что у девушки от предвкушения запрещенного чтива в зобу дыханье сперло: — У меня знакомые в Москве… В журналах… В Литературке тоже… Я о тебе такую статью напишу… Скажу все, как есть… — Да, заманчиво, — усмехнулся Женичка, — дилетант о дилетанте… Прецедент, а Галя? — заговорщицки подмигнул он сильно раскрасневшейся журналистке. И тут же вспомнил, что Дроздова не только папарацци, но и муза художника Булатова. А это в его ситуации, пожалуй, и опаснее: — Поклянись, что не дашь читать мужу… Если узнают художники… Что я буду тогда делать? — Так значит, ты действительно сводишь с ними счеты? — облизала пухлые губки Дроздова. — Упаси Боже! Ни с кем и никогда. Просто пишу правду… — Правда у всех разная, — скривилась Дроздова. — Вот некоторые считают, что мой муж вроде как с приветом. Потому что не рыночник и не тусовщик. А я точно знаю, что он — гений. Придет время — и будут охотиться за каждой его почеркушкой…
Почему-то все жены художников были похожи одна на другую. Все они обожествляли своих мужей и готовы были уничтожить каждого, кто сомневался в этой божественности. Женичка поспешил успокоить Дроздову: — Я не отрицаю… Способный художник… Прекрасно чувствует свет. — Цвет, — поправила Дроздова. — Нет, именно свет. У него светоносные работы… Только зря он на обоях… Ни выставить, ни продать…
Женичке претил откровенный, даже в чем-то эпатирующий антиэстетизм Булатова. Неужели он не видит, как убивают его прекрасные пастели и акварели мятая коричневая бумага, самодельные, наспех сколоченные рамки… Похоже, он рисовал по той же причине, по какой поет соловей. Без смысла. А это Женечке было неинтересно. Точнее, не так интересно, когда со смыслом.
Дроздова продолжала воспевать свое божество: — Он такую картину написал… Два года ушло… Заходи посмотреть… — Зайду, — пообещал Женичка. — Как видишь, я сама доброта. Но, к сожалению, не все художники это понимают. — И не поймут. Чувствуют, что ты их не любишь. — Это их проблемы. Это они меня без хлеба оставляют, писать-то не о чем. А я должен сдерживаться, говорить черт знает о чем, только не об упущенных возможностях… — И правда, Женя, знали бы все они, как приходится сдерживаться нам, дилетантам… — «Ну и язва!» — изобразил добродушную улыбку Женичка…»
А буквально через несколько страниц Дроздова, прочитав вышеупомянутые «Записки», в преувеличенной форме выразит Женичке восхищение его прекрасным стилем.
3
Ну уж вот этого я не могла выдержать. Мало, что ли, я настрадалась от этого стиля, когда молодой еще искусствовед Е.К. приносил мне, еще более молодому, незамужнему редактору Г.С., свои засмысленные опусы. Дрожащими от ярости пальцами я набрала калининский номер и, презрев культурный этикет, не поздоровавшись и не представившись, обрушилась на автора:
— Это когда я восхищалась твоим стилем? Ты что забыл, как я тебя пропалывала в «молодежке»? Время свое драгоценное тратила. И вот она, авторская благодарность! «Папарацци», «журналюга…». Единственное, что похоже на правду, так это обещание Дроздовой написать о тебе все, как есть. И напишу! — угрожающе закончила я свой монолог.
Евгений Семенович, которого я по старой памяти звала просто «Женя», всю вину за содеянное возложил на своего альтер эго — Женичку:
— Он же дилетант, не знает, как надо писать…
— А ты где был? Ты же у нас критик, — съязвила я.
Женя примирительно сказал:
— Каюсь, проглядел. — И тут же предложил выход:
— А хочешь, Женичка утеплит Дроздову?
— Издеваешься! — снова вспыхнула я. — Книга-то уже вышла.
— А у меня второй заход намечается.
— Ну хорошо, — сурово процедила я. — Пусть утеплит. Только обязательно согласовать со мной.
— Непременно! — повеселел мой визави.
Я повесила трубку. И вдруг мне в голову пришла преоригинальнейшая мысль. И я снова набрала калининский номер:
— Послушай, ты можешь сделать отличный бизнес. Дай объявление в газетах, мол, если кто себе не понравился в твоем романе, ты можешь за определенное вознаграждение утеплить его во втором издании. Вот увидишь, очередь выстроится, и ты поправишь свое материальное положение.
— Нет, — засмеялся Женя. — С бизнесом не получится. Я пробовал.
4
Вскоре я получила на согласование новый портрет Дроздовой:
«Дроздова прочитала его книгу. Приятно было услышать ее восхищенное: — Ну ты даешь! Это же настоящий роман — с объемом, масштабом… Лучшая лав стори из всего, что я читала у нынешних романистов. Конечно, шероховатости есть, нужно почистить, зато убедительно в каждой строке. Так сказать, «Лолита» нашего времени. — Ну уж нет! «Лолита» — вранье от начала и до конца. Порнушка для молокососов… — Почему ты раньше не писал? — И это спрашивает жена художника! Тогда нужно было бросить все — работу, семью… А как говорила моя бывшая: сначала три «д» — дом, дети, деньги — а уж потом искусство. Впридачу собственные комплексы… Потом началась перестройка, снова заботы о хлебе насущном да еще дачу купили… Много времени забирала наука, а это, поверь, дается в несколько раз труднее, чем беллетристика — нужна сильная мысль и прозрачная, убедительная форма. Чтобы добиться этого, приходилось попотеть. Ты же сама как-то писала о сопротивлении слов. Вот и мне они сопротивлялись, да еще как! Но преодоление тоже затягивает… И если бы не история с Мариной, вряд ли бы я стал писать. Роман был единственным спасением, иначе бы мне не выжить в той ситуации. — Нет, я не могу прийти в себя… Я всем своим знакомым говорю про твой роман… Ходил по городу человек. Женичка звали. Искусствовед-теоретик. И вдруг… Вдруг пришел в литературу прямо с улицы готовый писатель. Ни тусовки своей, ни филатовских симпозиумов… Один как перст… Дроздова внимательно посмотрела на Женичку и, помрачнев, сказала: — И я одна как перст. Говорят, злобная, кидаюсь на всех. Будешь тут кидаться. Вот повестушку опубликовали в журнале, а никто даже доброго слова… — О чем повестушка? — О том же, что и у тебя: он — преподаватель, она — студентка. Я тебе подарю, — и Дроздова достала из рюкзака местный журнал «Рубежи», положила на стол. — Может, понравится, статейку напишешь… — Хорошо, я посмотрю, но ничего не обещаю. Я ведь не литературовед. — Да ладно тебе прибедняться. Ты лучше скажи, чем у вас с Мариной закончилось? — Она вышла замуж в Москву, но постоянно звонит. Теперь вот возвращается… с мужем. И чувствует мое сердце, для меня это чревато…»
5
«Утепляж» мне тоже не понравился. Да, я как-то пожаловалась Е.С. на творческое одиночество. Но другими словами, и надеюсь, не так примитивно. Зачем же было делать из меня дурочку из переулочка? Так я и сказала Е.С., причем, словами известного писателя. Ну чтоб больше проняло:
— Твой Женичка как булгаковский Левий Матвей, ничему не учился и все перепутал. И все из-за того, что неверно записывал за мной. Решительно ничего из того, что он записал, я не говорила. И вообще, среди профи писатель, который на ходу подметки рвет, считается низшим типом…
Е.С. терпеливо выслушал меня и обещал помочь Женичке доработать «образ».
6
И вот новое издание — «Это я, Женечка…» — передо мной. Я спешно листаю страницы в поисках Дроздовой. Ага, вот она… Но что это? Вместо краснощекой, с «пухленькими губками» и мощным торсом журналюги-папарацци передо мной предстала сухая, невыразительная щепка. А образ папарацци и журналюги зачем-то примерил на себя сам герой романа — Женичка.
Что ж, блат в литературе, видимо, дело безнадежное. Я вернулась к началу романа и стала читать все подряд, чтобы, значит, достойно ответить автору. К своему удивлению, читала, не отрываясь, до полуночи. И вынуждена была признать, что конструкция сего творения очень ловкая, мастерски все закольцовано и упаковано. Да и стиль… Стиль завораживал своей раскованностью, легкостью, особенно в контрасте с выдержками из Женичкиных искусствоведческих лекций, вмонтированных в роман, от которых, прямо скажем, попахивало нафталином. Книга к тому же содержала не только «клубничку» про знакомых, но и самые разнообразные сведения из жизни самого документального автора романа.
Откровенность Е.С. потрясала, а временами шокировала. Нет, я не знала другого человека, который решился бы на такое. И я не могла не отдать дань столь отчаянной смелости. Конечно же, Е.С., был наиярчайшим представителем современной литературы doc.
7
Утром я стала писать Е.С. о своих первых впечатлениях. Получилось несколько фрагментарно, но переделывать не стала — из опасения, что иначе завязну в этом разнообразном и огромном романном материале. Вот то, что я хотела отдать Е.С. при встрече:
«Записки» Женички можно рассматривать по-разному (материала хватит на все с избытком). Например, как историю семьи автора-героя в стране, которая в 40-80-е прошлого века называлась СССР, и историю трагедии этой семьи, когда СССР не стало. Или как картину провинциальной жизни в русской глубинке на протяжении почти сорока лет. Или как роман о жизни и быте советской интеллигенции в 50-70-е и в постсоветские годы. Или как роман про советского Казанову, пытающегося отстоять свое законнейшее право спать с кем хочется. Или как роман из жизни одинокого человека, который большую часть времени проводит перед телевизором и комментирует вслух происходящее на экране — из месяца в месяц, из года в год. Или как роман воспитания и самовоспитания профессионального критика (если есть романы о писателях и художниках, то почему бы им не быть и о критиках. О критиках даже интереснее). Или как роман о советском обывателе, который не чурается никакой халтурки, берется за все, что предлагается. Завидно предприимчив, обладает нечеловеческим терпением и усидчивостью. Терпение и усидчивость есть, дара нет. Слова сопротивляются, логика не выстраивается, язык деревянный. Проявляются и другие, уже внутренние несостыковки, мешающие Женичке стать Моцартом искусствоведения. То есть, с одной стороны, Женичка — эстет до мозга костей. С другой — декларирует, что дар и эстетизм несовместимы. Талантливый живописец Зимин в записках Женички живет в стесненных условиях — на краешке стула, стола, кровати… Все остальное пространство — и физическое, и духовное — отдано мастерской. Делу. В отрепьях ходит исследователь иконописи Пантелеймонов. Одежда и жилище художника Лукканена также не отличается изяществом.
Но больше всего достается от Женички постмодернизму, который, на его взгляд, не имеет масштаба и достойных целей творчества. Игра ради игры. Паразитирование на классике. Сговор высоколобых интеллектуалов и торгашей. Предательство настоящего, то есть реалистического искусства.
Но вот ведь закавыка! Ругательски ругая постмодерн за разрыв с традицией, разлом формы, «голый» цвет, отсутствие образа в сознании творцов знаков-символов, сам Женичка в жизни, вольно или невольно, исповедует все тот же постмодерн — с его зашкаливающим эротизмом, интеллектуальными изысками, влечением ко всему изощренному, разрушительному. И мы, читатели, становимся свидетелями и забвения традиций Женичкой и разлома в его жизни и семье, и последствий отсутствия образа в его сознании. Еще теплится контакт с сестрой Милочкой, но связь с большой семьей давно утрачена. Женичка даже отказался от родовой фамилии, взял фамилию жены. А она из другого рода-племени. И, значит, сыновьям и внукам отныне носить эту чужого рода-племени фамилию.
Роман о Великой Любви Женичка также пишет в постмодернистской манере, свидетельство чему — сближенность автора-героя, частое цитирование, смешение жанров (исповедь чередуется с публицистикой, отрывки из лекций — с эссе…). Естественно, сам Женичка об этом не подозревает.
Время дилетантов — время новых возможностей. Это девяностые, начало двухтысячных. Но все, что случилось с Женичкой, как ни крути, а случилось не ко времени: все же не тридцать и даже не сорок — шестьдесят! Не ко времени полюбил (да кого — свою же ученицу! Малолетку! Правда, перестроечные малолетки к концу девяностых стали выглядеть как нимфетки). Не ко времени развелся (сорок лет брака, трое сыновей, двое внуков). Не ко времени понял, что ничего-то он, Женичка, не знает и не понимает в искусстве, хотя всю жизнь им одним и занимался. То есть вместо того, чтобы к своим шестидесяти годам собирать камни, он принялся их разбрасывать, всем и каждому объявляя, что дилетант он, Женичка, дилетант. Во всем. Кроме, пожалуй, одного — науки о страсти нежной.
Так кажется самому Женичке. То есть здесь он в себе абсолютно уверен. Да и обожание девочки Ло тому подтверждение. И вдруг… Вдруг девочка признается, что ничего… ну ничегошеньки не испытывает… при этом. Женичка в шоке. Но как же… Как же, — говорит растерянно он. — Разве я не слышал твои сладкие стоны, твое частое дыхание… — Я думала, тебе это нравится, — отвечает девочка.
Вот она, вот она вечная тайна женской природы, женского архетипа — желание понравиться своему господину. Неважно, что она чувствует. Важно, чтобы чувствовал он. Иначе… Иначе он возьмет себе другую.
Исток непонимания не только в разнице архетипов (Женичка — еврей, девочка Ло — русская). Исток — и в разнице возрастов. При том, что биологический и «внутренний» возраст Женички не совпадают. Внешне он зрелый, уверенный в себе мужчина. Внутренне — подросток. И потому самопрозвища — «Женичка» и «Дилетант». Тут и ирония (не принимайте меня всерьез: несмотря на свою мужественную внешность, я все еще юноша, подранок), и драма (все-таки принимайте всерьез, как следует принимать всякого ребенка. А я — вечный ребенок, вечный Женичка, несмотря на свои …десят).
Надо ли объяснять, почему обижается Женичка на свою юную возлюбленную совсем по-детски, а затаивает обиду по-взрослому: долго и нудно напоминая девочке о ее неправильном поведении. Девочка же не понимает: как он может так долго помнить и не прощать — ведь ее сверстники давно бы уже все забыли. И вообще, нервы девочки на пределе: из-за постоянных стычек с родителями по поводу Женички; из-за отношений с Женичкой… Он и притягивает ее и одновременно отталкивает. Притягивает, что он, такой умный, образованный, красивый, всегда со вкусом и модно одет… Нравится, что общается с ней как с равной, рассказывает столько интересного… Да, Женичка в отличие от американского Гумберта хочет, чтобы русская Ло стала личностью, его духовной наследницей, кому он сможет передать впоследствии накопленный за многие годы опыт преподавательской и искусствоведческой деятельности. Все это, безусловно, льстит не по годам развитой девочке. Но однажды она скажет ему: «Как ты громко ешь…». И Женичка, по въевшейся преподавательской привычке, станет подробно объяснять, почему он «громко ест»: потому, что проголодался, потому что вкусно… И осечется: во взгляде девочки Ло он прочитает отнюдь не любовь.
Время от времени Ло сбегает от Женички-Гумберта, чтобы потом с повинной и уверениями, что лучше Женички нет, возвратиться. И снова Женичка терпеливо лепит, и снова Галатея податлива, мягка — воск, да и только. Но стоит «скульптуру» зазеваться, отвернуться на мгновение — и где он воск, где Галатея: выскользнула прямо из рук, одна морская пена и осталась.
Резкие перепады в настроении Ло, кажется, необъяснимы. Но вот еще одно нечаянное признание: у девочки базедка (болезнь щитовидной железы). Похоже, что ни сама девочка, ни ее родители этой болезнью не озабочены. Да и Женичка, несмотря на свой более чем зрелый возраст и интеллектуальную, почти энциклопедическую оснащенность, мало что знает о базедке, иначе бы понял, что именно это заболевание многое объясняет в эмоциональной нестабильности девочки, и что не казнить ее надо своими попреками, а пожалеть.
Девочка растет, хорошеет. И растет ненависть Капулетти к «развратителю» своей дочери. И не утихает страсть Женички к дочери Капулетти: «Отказаться от нее я не могу. И они насмерть…» — скажет Женичка по телефону сестре Милочке, живущей в Израиле.
Страсть и старость — почти одного корня. Но Старик и Страсть — несовместны («Старик» в контексте древней притчи «Старик и Девушка» — смерть). Увы, Женичка этого не понимает, не хочет понимать. Потому что внутри он — Ромео. И ему всего шестнадцать. А в шестнадцать какая мудрость! В шестнадцать — только Она. Тем более в семьдесят, когда понимаешь, что скоро конец, когда Девушка становится единственной абсолютной ценностью. Но девушка в очередной раз сбегает от Женички. На этот раз замуж. За молодого. За сверстника. Но и после этого она однажды ненадолго вернется к Женичке. Соскучится по его горячим, ласковым рукам, по словам, которые ей никто, кроме Женички, не говорил; по заботе о себе как о маленькой. Она же для Женички навсегда осталась маленькая — и возлюбленная, и дочка. Родного отца девочка плохо знала. Моряк отец был, в загранплавание ходил. Потому и разговоров не вели и общались мало.
Женичка счастлив возвращением Ло и настаивает только на одном, чтобы девочка оставила молодого супруга и вышла замуж за него, Женичку. Он никак не может взять в толк, что нашла умница и красавица Ло в этом теленке. Сама же говорит, что ни приласкать, ни научить чему-нибудь как Женичка не умеет. И заработать не способен: мыкается с места на место. Девочка молчит. «Что? Что тебя с ним связывает?» — добивается Женичка. И услышит растерянное: «Мне его жалко…». То есть в этой молодой, суперсовременной Ло прорвется тот самый генотип простой русской бабы, который для Женички чужд и запределен.
И Женичку понесет:
«Хоть бы мне влюбиться в кого, успокоиться и чтобы моя подруга сказала тебе: ну сколько ты, стерва, будешь мучить его, у него очень нервная система стала, а ты все дергаешь…»
И самое жестокое говорит Ромео своей возлюбленной, которая из-за базедки не может забеременеть: «Море любил, а марины очень редко нравились. Синька ядовитая… Горькая ты и жутко соленая. Не Марина, а Мертвое море. И такая же бесплодная. И выжигают глаза твои воды…»
Девочка Ло, которую на самом деле зовут Марина, выпьет горсть таблеток, чтобы навсегда заснуть от этого кошмара, от этой бесконечной вражды между Монтекки и Капулетти, от жестокой требовательности Ромео-Отелло, от неприспособленности мужа-инфантила. Но даже и попытка суицида любимой не остановит Женичку.
«- Мое состояние ничуть не лучше, чем у тебя», — скажет он девочке, когда ту «откачают» «- Только одна разница. Ты съела таблетки, а я нет! — Ну так съешь! — закричала она. — …Ну спасибо, поверив, наконец, что он правильно понял, прошептал Женичка, губы отказывались ему повиноваться…»
На следующий день один из Капулетти, брат девочки, с ножом бросится на Женичку… Воистину: страшна как смерть любовь.
А в это время в стране начинается охота на педофилов. И на Женичку, спустя полтора десятка лет после того, как он впервые увидел девочку Ло, после того, как она прожила в браке со своим молодым мужем несколько лет, заводят уголовное дело.
«Следователь назначил ему встречу на два часа. В цокольном этаже жилого дома, в небольшой комнате спинами друг к другу сидели четыре человека; нужный ему капитан размещался у входа. Заполнили анкету. Женичка кратко рассказал ему историю своей любви…» «- Тут возникла такая тема… — пробормотал капитан, — что вы интересуетесь подростками. — Какая, на… тема! — взорвался Женичка. — Да мне ее по горло хватает, по шею!..»
Абсурд происходящего внятен даже видавшим виды милиционерам. Женичку отпускают, но он еще долго чувствует себя разбитым и подавленным. И вдруг (о, это чудесное «вдруг!») однажды он слышит звонкий девичий голосок… Она? Нет, это была совсем другая Ло, хотя тоже юная и прелестная. И тут Женичка понял, что несмотря ни на что, он «будет ждать. И будет жить! Ради того прекрасного мгновения, когда раздастся телефонный звонок, и милый, единственный голос, который он узнает среди тысяч других, скажет ему, как прежде, в их лучше времена: «Это я, Женичка…»
На этом месте хочется воскликнуть: «Воистину: любовь сильнее смерти!» Но не воскликну. Потому что логика всего повествования склоняет к тому, что за красивой легендой о единственной для единственного скрывается простая как хлеб правда: Старик и Девушка. Наше вечное тяготение к красоте и молодости, то есть к Жизни, ее вечному обновлению.
P.S. Я не успела отдать рецензию автору романа. В начале августа 2011 года Евгения Калинина не стало. Он был единственный профессиональный критик не только в Карелии, но и на всем Северо-Западе. Роман «Это я, Женичка…» открыл нам Калинина и как художника слова, сказавшего убедительно и ярко о своем времени, что, как мы знаем, не всегда удается даже профессиональным писателям.
