Литература

Поруганная Революция

Роман Иванов родился в Ленинграде в 1981 году. Окончил факультет психологии и педагогики ЛГУ им. Пушкина. С недавних пор живет в Петрозаводске. Член Союза молодых писателей Карелии. Это его первая публикация  в нашем журнале.

Поруганная Революция

 

Я не знаю как это было.

Но жильцы из восьмой квартиры

видели

как ты, плачущая,

в разорванном нижнем белье,

выбегала вчера из подъезда…

Я искал твоих обидчиков,

но они вовсе не прятались.

Они были недосягаемы,

и с высоты своего положения

творили зло.

Я попытался их расстрелять,

но они убили меня…

 

…и не было ни души кругом.

Только пустынная улица,

старый заброшенный дом,

в котором я не живу

и не буду жить никогда…

Это пригрезилось мне.

Здесь, на отшибе

пригрезилась мне печаль.

 

Еще вчера я орал с трибуны:

«Вас обманули!

вы понимаете — обманули…

Вы не должны,

Вы не смеете за ними идти…»

Но мало кто меня слышал.

И тогда я сказал:

«Будь по-вашему.

Живите,

ютитесь,

гуляйте с собакой

облезлой породы

по вечерам.

Бесцельно живите,

даром…

А я не хочу как вы!

Я пойду

и завоюю себе свободу

силой оружия…»

Но мне никто не поверил

и все разошлись по домам…

 

А ты от меня ушла.

Я понял это не сразу…

Я искал тебя в рабочих кварталах,

на стадионах и в кабаках.

Мои поиски не увенчались успехом.

Наверное, я скоро перестану тебя искать.

Я буду ждать,

когда ты вернешься ко мне сама.

только навряд ли это случится.

 

Где ты теперь,

моя дерзкая и насмешливая,

святая, наивная,

моя поруганная Революция?

Девочка,

мы поквитаемся с ними наверняка.

Знай,

что я только тебя любил…

А на отшибе —

гуляет ветер.

Я бросаю ему слова.

Мне теперь не нужна улица,

Где уже никогда больше

Не будет праздника.

Это ничего,

что опоздал на последний автобус.

Только немного грустно.

Чуть-чуть…

 

Странник

«Да пребудет с тобой вода!..»-

тихо мямлил, разинув очи.

«Алкай, увалень, из ведра,

аль напиться уже не хочешь?

Чем поклоны земные бить

неуклюже да неумело —

принимайся колодец рыть.

Сам ведь знаешь — благое дело!

Я устал от твоих причуд,

смехотворны твои потуги.

Эка невидаль, тяжкий труд.

Надо ж вылакал с перепугу.

Добрый молодец, гой еси,

ни потомок тебе ни предок,

ко двору пришелся, просил:

«Помози мне и так и эдак…»

Горемыка! а как еще?

Отчего же вселенский гонор?

По делам не своим пришел

и взыскал не с тебя сурово.

«Ну-ка, праведник, шасть в избу.

Эка, хмурится нынче небо!

Заседай на моем пиру,

преломи со мной корку хлеба…»

Дни и ночи он ел и пил,

не гнушаясь твоей копейкой.

Ты исподнее с ним делил,

отдавай свою телогрейку.

Он о Боге безбожно врал,

чередуя молитвы с матом.

Ты какого его позвал

во свою беднякову хату?

Твои дети наги-босы,

их от голода блеклы лица.

Не избытком ли колбасы

ты со странником поделился7

Ох, гони ты его, гони!

Но останешься непреклонен

как научишься в эти дни

возмутительно экономить.

Вряд ли тяжкие времена.

Но тебе-то какое дело?

Одолела всерьез нужда,

закрутила да завертела…

Экий увалень-оглоед

заигрался в святых и правых —

заглянул к тебе на обед

да весь год прожил на халяву.

 

 Одиночество

Ветер балтийский глуше.

Непроходима даль.

В мутных осенних лужах

напрочь сквозит печаль.

 

В тихом промозглом парке

сяду на старый пень.

ворон блаженно каркнет

холодом деревень.

 

Буду сидеть до ночи,

слушать далекий скрип.

Здравствуй, мое Одиночество,

будничность старых лип.

 

Здравствуй, моя обитель —

Русская тишина.

Я — твой актер и зритель.

Ты у меня одна.

 

*****

Ночь больная и тихо-тихо…

Угодившее небо в капкан.

Пью ночное кромешное лихо.

Поднимаю нелегкий стакан.

 

Полумесяц Большого террора

укоризненно смотрит в окно.

Дым Отечества — дым «Беломора».

Как такое за нас решено?

 

Все нормально, проверенно, зримо,

если к делу подходишь с душой.

И пускай вы уходите мимо,

аки близится вечный покой…

 

Только небо остывшее хмуро

и в сиянии медленном звезд

расползается чья-то фигура,

торжествует вселенский погост.

 

*****

Вот бы Колокол,

да тебе, дураку, на голову!-

погреметь,

чтобы слышал

Набат…

 

Агасфер

Он между строк никогда не умел читать.

Все это пафос, который не опровергнуть.

Вечный Апрель.

Значит, реки несутся вспять.

Впрочем, и звезды сравнительно быстро меркнут.

 

Знаки времен — если хочешь, пускай — они.

Даль застывает в холодном пространстве неба.

Он доживает, возможно, чужие дни.

«Дайте на хлеб или просто подайте хлеба.»

 

Сонные люди посмотрят ему вослед.

Разве не кажется: он безупречно болен.

Разве так важно,

которую сотню лет

этот товарищ решительно недоволен…

 

***

Холод, пронзительный как насмешка,

душит по скверам продрогшие тени.

Невыносима полночная спешка.

Невыразимо застывшее время.

Разве ты умер

в дыму пожарищ?

Ты говорил.

Я тебе не верил.

Смотрит устало былой товарищ.

Невыносимо застывшее время.

 

 Малюта

 

Вряд ли ты ищешь тепла и уюта,

словно очнувшись на самом краю,

мой незабвенный Скуратов Малюта,

бывший когда-то опорой Царю.

И — никого на распутье, на грани.

Выжили сильные — Бог им судья!

Вряд ли ты выразишь это словами.

Всполохи молний и гвалт воронья.

Тихо! прислушайся. Дале, далече,

в гаснущем шуме обеих столиц,

ты, как и есть, величайший Предтеча:

мертвые головы падают ниц.

Рваные раны языческой хмары.

Но выдвигаемся вслед за судьбой.

Кто там еще: печенеги, хазары?

Ну-ка, славяне, тряхнем стариной.

 

Принцесса

 

Ее очертания сизым дымом

покрыл размашисто горький запах.

вся жизнь сводилась к ее унынью,

весь мир казался нелепым страхом.

Она была меня выше ростом,

она была меня много шире.

Она любила, когда непросто,

она любила, когда любили.

Она боялась своих желаний,

она искала моих объятий,

она всегда говорила маме:

«он вечно пьяный. Он много тратит».

Она всегда говорила тихо

и тихий голос дрожал печально.

Но помню вся исходилась криком,

когда вонзался в ее начало.

Она была бесконечно милой,

пылали жаром ее ланиты.

Она кричала, что было силы,

через пространство, как Аэлита.

Когда однажды она уснула

неблагозвучным хрипящим стоном,

я молча гладил ее фигуру

и сам казался себе влюбленным.

Она проснулась. Она смотрела

с немой тревогой, но с умиленьем.

И совершала она движенья

своим едва ли подвижным телом.

Я погружался в ее глубины

и растекался немым восторгом.

Она звала меня самым милым,

но оставалась такой же гордой.

Она рядилась массивным телом,

всегда подкрасив глаза и губы.

Она себя и такой хотела.

когда б была молодой, упругой.

Она любила тоску и ветер,

она любила меня и театр.

Она все чаще ругалась матом

и я всегда был за все в ответе.

Она любила встречать рассветы

своим пронзительным долгим взглядом.

Она любила всегда поэтов.

она любила, когда я рядом.

она любила глухие стены.

Где, заперевшись от всех процессов,

она считала свой дом Вселенной

и называла себя принцессой.

 

***

Царь молчал отрешенно,

потупив свой царственный облик.

эка невидаль, турок

затеял с похмелья войну.

Было время печали.

А нужен был, все таки, подвиг.

Не иначе враги

на колени поставят страну.

Было время войны,

о которой как будто забыли.

Или, может, пустой

царь затеял вести разговор.

«Нет, не мира всем вам!

Пепелища еще не остыли.

Пусть ответят враги

за, случившийся с нами, позор.

Приготовиться к бою!

доколе терпеть супостата?

и сегодня Отчизна

с надеждой взирает на нас…»

Обращался к войскам,

но бежали от страха солдаты.

«…что же, слушай, ребята,

вдогонку мой царский указ!

и стяжайте позор —

лишь герои не просят пощады.

Вы — рабы от Начала

до самых последних времен.

Пусть в ночи искупленья

Обрушится небо Царьграда.

Никому не прощаю

царей опрокинутый трон…»

Догорали закаты.

Дымился поруганный город.

Полумесяц пророка

над ним благодатно сиял.

Царь, пронзенный копьем,

мне подумалось, очень был молод.

«Нет, не мира всем вам…» —

с колокольни монах прошептал…