От автора: Эти короткие рассказы написаны минувшим летом. Здесь и придумки — игры воображения, но тут же и сюжеты из жизни. Рассказ «Молоко и арония» — о семидесятых годах, о джазменах. Рассказ родился из фразы, услышанной от музыканта из Кировска, — попробуйте ее угадать в тексте. «Разговор» и «Календарь» — приметы сегодняшнего дня.
Генератор
До отправления автобуса оставалось около часа. Иванов собрался было купить газету, но возле вокзальной кафешки он заметил группу людей, которые слушали какого-то старика. Иванов подошел поближе и прислушался. Старик гворил негромко, но уверенно:
– Не может укрыться город, стоящий на горе. Да и внутри горы, скажу, тоже. Уже давно на земле создан генератор, с помощью которого мировая закулиса уничтожает лучших людей, гасит смелые проявления духа и творческие порывы. И горе вам, люди, если вы этого еще не осознали.
Иванов внимательно следил за происходящим. Как оказалось, старик был слегка пьян, но умело внушал случайно возникшей пастве эсхатологические пророчества. Кто-то из толпы вдруг спросил:
– А сам-то этот генератор видал?
– Три собеседника – одно, четвертый – сатана… – старик при этом закашлялся, но вскоре вновь заговорил:
– Черные рельсы из мрачного чугуна ведут в глубокий, едва освещенный туннель. Оттуда не услышать ни звука, ни дуновения ветерка. Верным спутником следуют за пришедшим отчаяние и страх. Генератор, разумеется, существует, но к нему не подобраться. Уже сотни сталкеров пропали в поиске его. Ибо с ума сошедший человек играет на рояле.
Иванов пригляделся к лицу «вещателя». Физиономия была типично поморская. Подобных лиц немало встречается на просторах от Вытегры до Кандалакши: высокий лоб, глубоко посаженные серые глаза, довольно правильный нос. Одет старик был в ветхий пиджак, старые потертые брюки и рабочие ботинки. Но за привычной внешностью и неприглядным гардеробом скрывался сгусток энергии, которой требовался выход.
– Печальна участь светлого мира, – продолжал свою речь старик. – Он будет разрушен. Все будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне!
– Когда еще это будет…
– А разве вы не видите сами, не чувствуете этого? Каждый новый день приближает развязку. И знаки явлены. Вот уж буря ломает деревья… деревни. Это корни подрезал плавник.
Иванов догадывался, что многие в толпе подозревают в старике больного, умалишенного. Спортивного вида девчонка, возможно студентка, уже откровенно смеется и даже пытается остановить говорящего:
– Дедок, тебя, небось, давно санитары заждались!
– Ты чужие слова говорила и носила чужое кольцо…
– Да нету у меня никакого кольца! Чушь какая-то.
– И не будет у тебя ничего. Не будет. Что ж мне сегодня так тошно?
Девчонка направилась к выходу. Иванов задержал ее вопросом:
– Зачем вы нагрубили пожилому человеку!?
– А пусть не несет прилюдно эту бредятину. Мне мать рассказывала, что он был историком у них в школе. Совсем обезумел старичок.
– Отчего вы решили, что он безумен?
– А вам что надо еще объяснять?
– Ну предположим, если это и бред, то весьма поэтичный. Вы, сударыня, боюсь даже не заметили, как он часто цитировал Евангелие и строки из стихов Юрия Кузнецова.
Девчонка молчала. Иванов вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернувшись он увидел стоящего неподалеку старика-«вещуна».
– Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, но у меня есть вопрос к девочке.
– Ну, что еще?
– Скажи-ка, деточка, а сколько у тебя кошек в доме?
– Откуда вы знаете о моих кошках!?
– Тут никакой мистики. Просто ты очень похожа на свою мать. Твою маму ведь зовут Мария Седых?
– Да. Это ее девичья фамилия.
– Ты очень ее напоминаешь. Передай ей привет от Кирилла Ивановича.
Старик откланялся и ушел. Вскоре исчезла и девчонка. Иванов отчего-то глубоко вздохнул. Тут же вернулись привычные запахи и звуки. Гремело привокзальное радио, пахло кислой приправой, по залу спешили люди, а за огромными окнами уже резвился июльский дождь.
Уже в автобусе Иванову подумалось: а что если «вещун» прав и где-то и впрямь существует таинственный генератор, что методично разрежает людское сообщество и губит природу, а все мы словно слепцы об этом до сих пор не знаем и не догадываемся?
Дон Хуан из Казакии
Дон Хуан был простым крестьянином. И в этом таилась загадка. Порой его спрашивали: а не было господ в его роду? Может, кто проигрался в карты или разорился? Дон Хуан в ответ только глупо улыбался. Очень редко – обычно в сильном подпитии – он все же открывал рот и неспешно рассказывал о своих предках, что пришли с Дона – реки в России, из неведомой и прекрасной Казакии. Из его рассказа выходило, что на Дону, в Казакии, живут красивые и смелые люди. То, что Дон Хуан решителен и храбр, убедились недавно и его односельчане, когда к ним приезжал из города инспектор по сбору налогов. Чиновник ходил из дома в дом и откровенно требовал от каждого крестьянина мзду за какие-то особые услуги. Вся деревня знала об этом, но по традиции молчала.
Как-то инспектор навестил дом Дона Хуана. Чиновник вальяжно переступил через порог, презрительно огляделся, но помня о новациях правительства социалистов, протянул крестьянину руку для приветствия. Дон Хуан спрятал руки за спиной.
– Почему, компаньеро, не отвечаешь на мое приветствие и прячешь свои руки?
– Потому что они чистые.
Через неделю Дон Хуану отказали в месте на рынке, а также забраковали последнюю партию его вина.
– Конечно неприятно, – сказал Дон Хуан прятелю Антонио. – Но зато руки чистые.
Односельчане горячо обсуждали поступок земляка. Кто-то даже заметил :
– Дон Хуан – настоящий и храбрый мужчина. Видно, что из славной Казакии.
Лемби
Художник Рахкоев встретил её в толпе экскурсантов. Невысокая блондинка (возможно крашеная) о чём-то говорила с прыщавым гидом. Когда Рахкоев поймал её взгляд, то невольно смутился – что-то властное и презрительное было во взоре незнакомки. Тем не менее он подошёл к ней.
– Красавица, я художник Андрей Рахкоев. Пытаюсь иллюстрировать «Калевалу». Мне показалось, что вы идеальная модель для образа Айно.
– Так. И что дальше?
– Хотелось бы для начала узнать ваше имя.
– Светлана.
– Пусть не Айно, но тоже нечто мистическое.
– Вообще-то я спешу на водопад.
– Извините. Может, встретимся вечером?
– Только не в баре.
– Хорошо. Я буду ждать в холле в половине девятого.
– Куртку потеплее захватите.
Рахкоев прождал целый вечер, но Светлана не пришла.
Утром на завтраке он увидел её в углу зала. Они встретились взглядами. В её глазах горело то, что карелы называют словом лемби. От подобного взгляда мужчина обычно теряется, вернее теряет себя, свою самость, становясь невольной жертвой древней энергии любви.
Поговорить не удалось, но от охранников Рахкоев узнал, что барышня на курорте уже не первый раз, что приехала из Рязани, по национальности, кажется, мордовка, всегда в большом фаворе у мужского сословия.
На следующий день Рахкоев уехал в город. Его приятель этнолог Кондратьев, услышав курортную историю, слегка улыбнулся, затем сказал вкрадчиво:
– Ну что же, всякое случается. Ты ищешь образы – вот они и реализуются. Поздравляю с эпическим фантомом.
Молоко и арония
Юрию Кругликову
Нестеренко спешил на репетицию. Группа, которой он руководил, исполняла джаз. Никто, кроме него, разумеется, не помнил, что сегодня юбилей – пять лет, как собрались и решили играть диксиленд. Статус у состава был любительский. Репетиции проводили по выходным и средам.
В холле заводского Дома культуры уже толпились люди. Стулья были расставлены полукругом. Сказывалась привычка – ведь ещё полгода назад собирались на квартире у Эдика Бельского. Нестеренко поприветствовал музыкантов и расчехлил аккордеон. Начали, как обычно, с Даллас-блюза. Через пару минут стало ясно, что «поплыл» Вильнов. Ребята с изумлением глядели на него – ведь Юра Вильнов был единственным профессионалом в группе. В ансамбле он играл третий год, сменив Борю Смирнова из техбюро.
– Что с тобой, Юр? – спросил Нестеренко.
– Прости, Аркаша, я сегодня не в форме. Можно я уйду?
Вслед за Вильновым Нестеренко отпустил и остальных. Приготовленная заранее бутылка шампанского так и пролежала в портфеле – праздника не получилось.
Дома Нестеренко отключил телефон и пролежал часа два на диване. Приняв душ и сварив кофе, вызвал такси. Ехали поначалу молча, но вскоре таксиста потянуло на разговор.
– Скажите, отчего это они повалили за бугор?
– Кто они?
– Ну как кто? Евреи, разумеется. Что здесь не живется?
– Боюсь, что у каждого своя мотивация.
– Пытаетесь защитить. Может и сами из этого племени?
– Отчасти да. Мать в Даугавпилсе живёт.
– А это где?
– В Латгалии, в Латвии.
– Что-то не слыхал о таком городе.
– Странно. Вообще-то симпатичный городок. Правда, назывался по-разному – Двинск, Борисоглебск…
– И много там евреев?
– Много. Больше трети жителей.
– Ого! А знаменитости есть оттуда?
– Есть, конечно. Режисёр Михоэлс, композитор Оскар Строк, Марк Ротко, художник.
– Ну и чем этот Ротко прославился?
– Он жил в Америке, абстракционист.
– И что мазню его покупали?
– Да, и при этом за приличные деньги.
– Везёт же людям.
Таксист тормознул, Нестеренко протянул трояк. Таксист осклабился парой золотых зубов.
– Сдачи нет, прибалт.
– Нет так нет. Послушай, а в тридцатых годах в Нью-Йорке в Еврейском театре поставили мьюзикл под названием «Можно было бы жить, если б не мешали».
– Ты это к чему?
– Просто к разговору.
Таксист поправил кепчонку и заговорщицки шепнул:
– Сваливать будешь, звякни. За рваный до вокзала подброшу!
Вильновы жили в старой части города. В доме не было лифта, и Нестеренко пришлось подниматься на пятый этаж. У знакомой двери на коврике лежала серая кошка. Нестеренко постучал в дверь. Открыла Нина, жена Вильнова. Поздоровавшись, она тут же скрылась в спальне. Сильно пахло корвалолом. Вильнов сидел за кухонным столом, перебирая какие-то фотографии. Увидев Нестеренко, кивнул головой. Пару минут молчали, пока Вильнов не заговорил сам.
– Пропала собака. Уже третий день.
– Ну что раскисать. Не один живёшь, с женой.
– Что жена, – Вильнов повернул голову к окну, – жена это жена, а собака – друг.
Нестеренко стал разглядывать одну из фотографий. На старом фото узнал сослуживцев из двенадцатого цеха. Как давно это было.
– Слыхал, Бергеры уезжают?
– Знаю. Сёма полгода с ОВИРом дружит.
– А может и нам махнуть туда?
– Только не в Израиль. Говорят, что из Вены, если не попасть к сохнутовцам, можно податься куда угодно.
– Ладно, мечтать не вредно. Тебе, кажется, перепали какие-то диски от Прохорова?
– Посмотри на стеллаже слева. Есть Фэтс Уоллер. Настроение обалденное.
– А у тебя оно не поменялось?
Вильнов, протягивая американскую пластинку, впервые улыбнулся:
– Бери, пока другие не увели.
– Учитель улыбнулся, – съязвил Нестеренко, и, разглядывая, диск изрёк:
– Хороший дизайн, смотрится. Знаешь, тут когда ехал к тебе рассказал таксисту о Ротко. Ротко ведь родом из Двинска, теперь Даугавпилс, потом уже в Америке прославился как абстракционист. До отъезда его звали Маркус Роткович. Мне говорили, что когда он в Двинске возвращался из хедера, то заходил в дом, где жила семья белорусов. Янина, старшая дочь, привечала Маркуса и всегда угощала кружкой молока – у мальчика была нехватка кальция. Перед отъездом он принес Янине миску ягод аронии и сказал: «Как только сьешь их, то тут же забудешь обо мне». Такая вот любовь.
– К чему этот сказ?
– Да к тому, что не возьму от тебя даров. Лучше, приходи завтра в ДК. А собака вернётся. Запомни, где кормят, там и дом.
На улице уже cтемнело. Выпавший по утру снег растаял, оттого было промозгло и неуютно. Нестеренко задрал голову: окно Вильновых светилось слабым светом, подобно маяку в ненастную погоду.
Разговор
Она то и дело звонит мне. Сегодня в трубке чуть ли не плач, истерические сетования, короче, обычная женская история про то, как жить плохо. Я пытаюсь её успокоить:
– Давай договоримся дальше без нытья. Согласна?
– Да. Но они сказали, что я им больше не нужна! Даже не заплатили, блин.
– Ну вспомни, что я говорил тебе неделю назад. В нынешних кафешках именно таким образом существуют: месяц помурыжат деревенскую дуру, не заплатят, а затем на их место другую глупышку пригонят.
– Они, короче, сказали, что заплатят, может числа пятого, но уже в мае.
– Слушай внимательно: это капитализм, причём, отечественный, тут без обмана не бывает. Лохов, слава богу, много ещё – есть время жировать.
– Мне Нинка говорила, что Бизнес-клаб – место приличное…
– А ты загляни на страницу «ВКонтакте», почитай, что про них пишут. Почитай!
Она уже ревёт – это отчётливо слышно в трубке. Ну что ей ещё можно сказать, чем утешить. Я уже свирепею, вспоминаю Маркса, Че Гевару, но напоследок зубоскалю строкой из Чака Берри:
– Too much monkey business…
– Чё, чё ты сказал?
– Учи языки – время такое, детка!
Связь обрывается. Я вспоминаю, что дома меня ждёт бутылка водки Koskenkorva. Самое время гульнуть.
Календарь
Я встречался с Ириной около года. Встречи были случайными, то на улице, то в университете. Она жаловалась на одиночество, хотя и была замужем седьмой год. Её взгляд, казалось, уже не искал поддержки, сопереживания, сочувствия. В её движениях было что-то нездешнее, уже неземное, словно она приходила в это пространство уже со стороны. Я запомнил её слова, сказанные как-то осенью, голосом, в котором угадывалась усталость.
– Вы заметили, как обречённо смотрится настенный календарь. Каждый месяц начинается с дней, что расположены наверху – там много надежд, иллюзий. Потом дни всё скатываются ниже. И, наконец, последний день месяца, как загнанный в угол погонщиками вольный зверь. Какие уж тут надежды…
Как-то проходя мимо отделения банка, где работала Ирина, заметил, что оно уже закрыто. Больше Ирину я не встречал.
Фото Ирины Ларионовой
