— Я хотел бы начать стихами о поэте, которого недавно потеряла Россия, об Андрее Вознесенском.
Евгений Евтушенко читал о своем современнике, вспоминал о нем в контексте великих имен XX века, говорил, что среди других он имел свой почерк. Говорил, что поколение шестидесятников было мощным не только в поэзии, поколение борцов. Евгений Евтушенко констатировал, что в государстве мало что изменилось:
— Политика, которая должна объединять людей, продолжает их стравливать.
В воздухе висел немой вопрос о сложных взаимоотношениях поэтов.
— Наши отношения непростые, нас ссорили, — не дожидаясь этого вопроса, начал Евгений Евтушенко, — дружба всегда раздражает людей, неспособных к дружбе. И мы позволяли себя ссорить. К сожалению.
Накануне похорон, в поезде, Евгений Александрович написал Андрею Вознесенскому прощальное стихотворение. На панихиде читал прямо с листа:
{hsimage|Евгений Евтушенко||||}Не стало поэта,
и сразу не стало так многого,
и это неназванное
не заменит никто и ничто.
Неясное "это"
превыше, чем премия Нобеля, —
оно безымянно,
и этим бессмертней зато.
Не стало поэта,
который среди поэтического мемеканья
"Я — Гойя!"
ударил над всею планетой в набат.
Не стало поэта,
который писал архитекторствуя,
будто Мельников,
вонзив свою башню шикарно
в шокированный Арбат.
Не стало поэта,
кто послал из Нью-Йорка на боинге
любимой полячке дурманящую сирень.
и кто на плече у меня
под гитарные чьи-то тактичные "баиньки",
в трамвае, портвейном пропахшем,
въезжал в наступающий день.
Не стало поэта,
и сразу не стало так многого,
и это теперь
не заменит никто и ничто.
У хищника быстро остынет
его опустевшее логово,
но умер поэт,
а тепло никуда не ушло.
Тепло остается в подушечках пальцев,
страницы листающих,
тепло остается
в читающих влажных глазах,
и если сегодня не вижу
поэтов, как прежде блистающих,
как прежде, беременна ими
волошинская Таиах.
Не уговорили нас добрые дяди
"исправиться",
напрасно сообщниц ища
в наших женах и матерях.
Поэзия шестидесятников —
предупреждающий справочник,
чтоб все-таки совесть
нечаянно не потерять.
Мы были наивны,
пытаясь когда-то снять Ленина с денег,
а жаль, что в ГУЛАГе, придуманном им
он хоть чуточку не пострадал,
ведь Ленин и Сталин чужими руками
такое смогли с идеалами нашими сделать,
что деньги сегодня —
единственный выживший идеал.
Нас в детстве сгибали
глупейшими горе-нагрузками,
а после мы сами
взвалили на плечи Земшар,
где границы как шрамы болят.
Мы все твои дети, Россия,
но стали всемирными русскими,
Мы все, словно разные струны
гитары, что выбрал Булат.
Евгений Евтушенко прочитал и другие новые стихи: «Мужской стриптиз», «Впроголодь», представил сборник «Моя футболиада», вышедший в Полтаве.
— Я подавал большие надежды как вратарь, первое свое стихотворение о футболе написал в газету «Советский спорт» в 12 лет.
{hsimage|Евгений Евтушенко||||} Поэт, который входил в зал тяжело прихрамывая, встал, чтобы прочитать стихотворение о матче 1954 года между Германией и СССР, состоявшемся в Москве. Тогда он две ночи стоял за билетами. Против наших играли бывшие пленные фрицы, за советских футболистов болели русские безногие калеки, «войною разрезанные пополам, еще не сосланные на Валаам». Злоба, которую они испытывали к недавним врагам, утихла после того, как один из немцев подал руку нашему упавшему игроку:
…И что же им с ненавистью поделать,
если у них – полдуши и полтела?
Еще все трибуны были негромки,
но Боря Татушин,
пробившись по кромке,
пас Паршину дал.
Тот от радости вмиг
мяч вбухнул в ворота,
сам бухнулся в них.
Так счет был открыт,
и в неистовом гвалте
прошло озаренье по тысячам лиц,
когда Колю Паршина поднял Фриц Вальтер,
реабилитировав имя «Фриц».
Фриц дружбой –
не злостью – за гол отплатил ему,
он руку пожал с уваженьем ему,
и – инвалиды зааплодировали
бывшему пленному своему!…
На встречах с Евгением Евтушенко в Петрозаводске зал всегда полон. Приходят люди очень разных поколений. Вот и в этот раз, 7 июня, в актовом зале Карельской государственной педагогической академии поэтически взбрасывали руки, слушая Евтушенко, его ровесницы, вытягивали шеи студенты, что-то записывали в блокноты, фотографировали поэта в ярко-желтом галстуке с алым цветком. Два часа – на одном дыхании, а после получасовая очередь за автографом легендарного поэта.
