«Попасть на спектакль — счастье, но нередко из-за обстрела его прерывали…»
Продолжаем публикацию воспоминаний петрозаводчан, переживших блокаду. Мария Арсеньевна Гусарова провела в блокадном Ленинграде все 900 дней.
Посвящаю моим любимым детям и внукам
Мария Арсеньевна Гусарова и Виктор Васильевич Ваулин. 1952 год
Я родилась 11 февраля 1928 года в Ленинграде и жила там (Фонтанка, д. 105, кв. 4). В память врезался первый день войны — 22 июня 1941 года. Я была в гостях у двоюродной сестры в Териоках (ныне Зеленогорск). Ранним поездом приехала моя сестра Ольга, которая сдала экзамены за десятый класс.
Прекрасное летнее утро, тепло, желтый песок на пляже, много народу. Мы играли в волейбол, было весело и беззаботно. Вдруг около двенадцати все люди вскочили и побежали в сторону города. Молотов по радио объявляет: «Началась война с фашистской Германией». В этот день я сразу повзрослела — кончилось беззаботное детство.
Наша жизнь раскололась на части: до войны, война, после войны.
Все бежали к вокзалу, чтобы скорее уехать. Начался штурм поездов, электрички тогда еще не ходили. К ночи мы с сестрой затолкались в поезд, и он пополз к Ленинграду с бесконечными остановками. Все боялись финнов, которые могли вернуться на свою землю.
Ранним утром наш поезд наконец притащился в Ленинград. Мы шли по Литейному проспекту. Это был уже другой город: притихший, пустой. Появились патрули, по улицам прошли солдаты, которые за веревки держали аэростаты. Мы ощутили: война! Потом, как мне казалось, все пошло своим чередом… Ребята с противогазами несли дежурство у ворот, дворовая ребятня очищала чердаки, таскали оттуда хлам, старую рухлядь, доски, а наверх носили песок, лопаты, ведра.
Город жил, только появились очереди за продуктами, отцы уходили в армию, брат эвакуировался с институтом в Горький, сестра в августе сдала экзамены в электротехнический институт. Мы продолжали дежурить у ворот. По вечерам стало темно, проверяли светомаскировку, чтобы ни один лучик не проникал на улицу. В городе становилось все больше и больше народу, мы узнали страшное слово «беженцы». Они шли с чемоданами, котомками, а кто-то и на лошадях с подводами. На рынке появилось много мяса, кур, молодых овощей (закалывали скотину и птицу, чтобы не досталась немцам). В очередях тихо говорили: «Псков взяли, немцы идут к Луге…»
В конце августа сестру от института послали под Лугу рыть окопы, противотанковые рвы и устанавливать надолбы. Вдруг около них остановился грузовик с солдатами: «Девушки, быстро садитесь в машину, немцы уже близко, скоро будут здесь». Кое-как она добралась до Стрельны, а оттуда до города еще ходил трамвай.
В городе закладывали окна мешками с песком, на углу Международного и Фонтанки закрывали окна кирпичами, оставляли бойницы — делали дот. А наши товарищи по двору, мальчишки, с удалью говорили: «Мы стрелять будем!»
Обстановка все напряженнее, сводки скупые и страшные — немцы движутся к Ленинграду. Появились плакаты «Отстоим Ленинград, колыбель Октябрьской революции!», «А ты вступил в ряды ополченцев?»
В городе шепотом говорили, что немцы уже в пригородах, что их танки рвутся к Кировскому заводу. 8 сентября — первая бомбежка. Бомбили Бадаевские склады с продовольствием. Черный дым стоял над южной частью города. Пахло горелым сахаром, жареной мукой… Потом, когда стало совсем голодно, мы ходили и собирали обожженную землю на месте бывшего склада. Залив ее водой, кипятили, получившуюся гущу процеживали и пили сладковато-горькую водичку…
9 сентября рядом с нашим двором-колодцем разорвался снаряд, повалил дым, посыпались кирпичи. Снова раздался грохот, и тут прибежал наш сосед по коммуналке Колька и позвал меня на Сенной рынок, куда угодил снаряд. Побежали через вход со стороны Фонтанки. Навстречу нам бежала обезумевшая толпа людей с криком, плачем, некоторые окровавленные. Мы, вездесущие подростки, добежали до места разрыва снаряда, который попал в очередь. Эта страшная картина до сих пор стоит у меня в глазах. Какую психологическую травму получили наши детские души! Война у нас в городе, в нашем дворе!
За хлебом вставали в длинные очереди с ночи, не всем доставалось. В октябре выдали продовольственные карточки. Начались страшные бомбежки и артобстрелы. По ночам спать невозможно, бесконечные тревоги. Мама отправляет нас в подвал, а мы с сестрой Ольгой бежим на чердак и через окно на крышу с длинными щипцами в руках, чтобы хватать «зажигалки» и сбрасывать их вниз. А немецкие самолеты гудят каким-то прерывистым, не нашим гулом. В черном небе пляшут зенитные разрывы. Мы только один раз видели, как задымился немецкий самолет, потом говорили, что он упал в залив.
Октябрь-ноябрь — сплошные тревоги, по нескольку раз в день артобстрелы. Если слышен свист снаряда — это не к нам летит, а если свиста нет и разрыв, то хотелось вдавиться в кровать, в землю, сделаться маленькой-маленькой…
Мария Гусарова осенью 1942 года. Ленинград
Ко всему привыкаешь, привыкли и к этому — к артобстрелам и бомбежкам. Уже в декабре в бомбоубежище не ходили, не было сил, хотелось есть, спать. А тут и электричество стали отключать, окна завесили одеялами, перестали топить большие изразцовые печи, экономили дрова, перебрались все в одну комнату. Родители приобрели печь-буржуйку. Спичек не было, а огонь был необходим, чтобы ее растопить, зажечь коптилку. Приспособили для добычи огня детский игрушечный пистолет с пистонами. Пистоны сушили, к нему подкладывали тонюсенький клочок ваты, тонкую бумагу.
Сестра с институтом не эвакуировалась, школы не работали, мы с ней были дома. Папа — ему было 53 года — находился на казарменном положении, где-то дежурил, изредка прибегал домой. С каждым днем есть хотелось все больше и больше, хлеб делили на порции и нам не давали съесть его за один раз. Как можно дольше старались растянуть эти тонюсенькие кусочки (125 граммов), подсушивали их на буржуйке, чтобы не так быстро проглотить.
В нашей коммуналке жил прекрасный кот Маркиз с белой грудкой, всеобщий любимец. Одна из соседок по лестнице попросила дать ей этого кота половить мышей. Маркиз пропал, а через несколько дней мы нашли его голову и лапки: соседка съела кота.
В декабре-январе начались сильнейшие морозы. Водопроводные трубы лопнули. Воды нет. Туалеты не работают. Нужно вынести помои, нечистоты, обеспечить семью водой — опять эта забота легла на наши девчоночьи плечи.
За водой ездили на санках, а посуду, в которую ее набирали, ставили в три этажа. Два ведра на санях, поверх ведер — кастрюли и чайники. А как тащить такое сооружение по заметенной снегом тропинке? Опять приспособились: сестра тянет за веревку, я держу посуду. Но где достать чистой воды? Вода в Фонтанке непригодна для питья, так как принимала все нечистоты, которые выливали горожане. Узнали, что на улице Горсткиной, от нас за квартал, лопнула труба и течет ручеек под снегом. Пришлось ложиться на живот и только потом черпать воду кружкой из глубокой снеговой канавки, при этом варежки покрывались тонкой коркой льда, руки мерзли, коленки намокали и леденели так, что мы переставали их чувствовать.
Голод все страшнее и невыносимее, карточки выдавали, а получить продукты становилось все труднее, порой и невозможно.
Однажды с нами случилась беда. Мы стояли за хлебом на улице, сильно замерзли, пока наша очередь зашла в магазин, там немного отогрелись. Запах хлеба: вот сейчас его получим и уже предвкушаем его вкус. Талоны отрезали, продавщица подает полбуханки с довеском, и вдруг из-за нашей спины протягивается рука и хватает наш хлеб! Мы рыдаем, вся очередь набрасывается на парнишку в форменной шинели ремесленного училища. Весь хлеб он затолкал себе в рот, очередь его бьет, но он, не обращая на это внимания, продолжает жевать. Мы горько плачем и возвращаемся домой без хлеба.
Арсений Андреевич и Екатерина Алексеевна Гусаровы. 1944 год
Но Бог нам помог. «Что там виднеется за дымовой трубой?» — спрашивает мама. Сестра забралась на стол, затем на стул, и — о радость! Там наволочка с сухими объедками хлеба, которые мама копила для молочницы еще до войны. Эти сухарики казались нам вкуснее всяких конфет. Выдавались они по штуке и запирались в другую комнату, чтобы мы сразу не съели и хватило на большее время. Эта разумная прибавка к пайку, может, и спасла наши жизни.
Голод постоянно нас мучил, все время хотелось есть. А какие вкусные сны снились! Накрытый стол с колбасой, неизменным винегретом, вкус маминых пирогов и их запах. Но во сне никак не удавалось поесть: то тревога, то снаряд бабахнет, и просыпаешься — снова урчание в пустом животе и снова хочется есть, есть…
Люди умирали, гробов не было, тела заворачивали в простыни и везли на санках к месту сбора покойников. А девушки из отряда МПВО (местной противовоздушной обороны) обходили квартиры и увозили найденных мертвых на машинах на Пискаревку. Там экскаватором рыли могилы-рвы и укладывали рядами мертвецов. Однажды такую машину пришлось увидеть и мне. Когда она проезжала мимо, ветром задрало брезент, а там, в кузове, трупы людей навалены как дрова…
У соседки умер грудной ребенок. Скоро должны выдавать карточки. Она завернула мертвого младенца в одеяло и получала на него продовольственную карточку. Никто ее не осуждал, она выжила, а после войны вернулся муж, и она снова родила ребенка. Уточню: карточки выдавали, если ребенок на руках. Можно только представить состояние этой женщины, когда в течение нескольких холодных месяцев в ее комнате лежал мертвый ребенок!
Вообще-то мы никогда не падали духом: слушали радио, сводки Совинформбюро, бархатный голос Левитана, который говорил об успехах под Москвой, стучал метроном, выла сирена — скучать было некогда. Очень радовались, когда пошли первые машины через Ладожское озеро, везли муку, крупу, это означало, что хоть немного прибавят продпаек.
Длинными вечерами при свете коптилки читали вслух стихи Пушкина и Лермонтова, прочли Тургенева и других классиков. Мать поначалу ворчала: испортите глаза, потом отступилась от нас. Мы жили духовной жизнью. Слушали радио, когда не было обстрелов. Звучала Седьмая симфония Шостаковича, Джамбул Джабаев написал: «Ленинградцы — дети мои, ленинградцы — гордость моя». Стихи Симонова «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло». В 1942 году стал работать театр Музкомедии (в помещении Пушкинского театра), шли спектакли «Раскинулось море широко», «Свадьба в Малиновке», классические оперетты. В главных ролях Михайлов, Свидерский… Попасть на спектакль — счастье, но нередко из-за обстрела его прерывали. В 1943 году летом в саду Буфф, что на Фонтанке, нам посчастливилось попасть на концерт — пела Клавдия Шульженко. Молодая, красивая, в бархатном платье, голубой платочек на шее, светлые волосы… Концерт прервали из-за обстрела, деревянный театр дрожал и шатался.
Выступление Клавдии Шульженко перед бойцами Н-ской части. 12 июня 1942 год
Однажды прибежал папа, о чем-то пошептался с мамой, она достала что-то из сундука, передала ему, и он ушел. На следующий день отец принес торбу овса (убили лошадь, и ездовой солдат променял овес на предмет из сундука). Вот тут-то мы и ожили! Овес сушили на противне на буржуйке, потом мололи через мясорубку (до сих пор в Ленинграде сохранился тот самый стол, у которого отломился кусок угла, когда мы промалывали овес). Сил мало, и это занятие было очень тяжелым для нас. А потом, когда варили кисель из овса, каждый так и норовил подойти помешать его, чтобы не подгорел, а затем облизать ложку. Киселя тогда наелись на всю жизнь, до сих пор не могу видеть эту бурую трясущуюся студенистую массу.
Зима, холод, голод, спать ложились в одежде. Но рано или поздно все кончается.
Уже чувствовалось, что скоро придет весна, стало светлее, чаще выглядывало солнце, прибавили паек. Наш родственник служил в воинской части, что располагалась на Васильевском острове. Как-то он попросил прийти к нему, пообещав дать буханку хлеба и банку консервов. Было 4 апреля 1942-го, канун Пасхи. Мы шли по мосту Лейтенанта Шмидта через Неву, когда началась воздушная тревога. На Неве стояли военные корабли, крейсер «Киров» и другие, поменьше. Мы прибавили шагу, но немецкие самолеты уже кружили над городом. Я и сестра бросились бежать по 5-й линии, а укрыться негде — ни парадных, ни бомбоубежищ! Самолеты стали пикировать на стоящие корабли, сбрасывать бомбы и обстреливать из пулеметов все, что движется, пули так и цокали о тротуар. Наконец спрятались в парадную, но беспокойство не покидало нас, а самолеты тем временем готовились к новому заходу, набирали высоту. Мы воспользовались этим, перебежали на другую сторону улицы, по какой-то лесенке спустились в полуподвал. Снова нарастающий вой, стрельба из пушек и пулеметов, грохот разрывов, стоим обнявшись и прощаемся друг с другом. Вдруг сильнейший удар, все заволокло дымом и пылью, кругом сыплется кирпич и пласты штукатурки. Страх и ужас пронизал нас ледяным дыханием, звон в ушах и тишина… Потом загудели в небе наши истребители и отогнали немецкие самолеты.
Лед на Неве превратился в ледяное крошево, корабли практически не пострадали, а дом напротив, в котором мы до этого прятались, был разрушен до основания. Родственника застать на месте не смогли, их часть подняли по тревоге и куда-то увезли. Обессиленные, голодные, замерзшие, едва передвигая ноги, мы брели домой по темному городу. Когда зашли в квартиру, мама стояла на коленях перед иконой и плакала, горела лампадка. Увидев нас, она воскликнула: «Девочки, вы живы! Бог и материнская молитва спасли вас!». Этот авианалет был одним из самых сильных за все время блокады.
В конце апреля стало совсем тепло, все вышли убирать свои дворы. Зимой больные, чуть живые люди выливали нечистоты прямо во двор, их-то и нужно было убрать. Мы накладывали грязный снег и лед на листы фанеры и за веревку оттаскивали к Фонтанке, а там сбрасывали в реку. Город очистили, эпидемий не было. Весной 1942 года дали воду, а скоро открыли бани. Мы с мамой пошли в баню… Мама разделась… Это был живой скелет с висящей кожей и широко расставленными ногами. Я заплакала.
Весной пустили трамваи, на несколько часов стали давать электричество, сестра прошла обучение и на станции Волковской окружной железной дороги работала дежурным по станции. В мае нас собрали в школу, мы стали учиться (повторяли материал за предыдущий класс).
В июле пришел в школу дяденька и сказал: «Кто хочет помогать Родине и идти работать — получит деньги ученические и рабочую карточку, это 400 граммов хлеба!». Я пошла работать в 14 лет в Ремстройконтору (РСУ Октябрьского района). Ленинградские дома зияли выбитыми окнами, поэтому нам дали задание склеивать листы целлофана с пропущенными нитями для заделывания окон. Но скоро целлофан кончился, и нас с бригадой учеников стали возить разбирать старые деревянные дома, чтобы на предстоящую зиму было топливо.
Снова наступила зима, снова холод, я записалась в вечернюю школу в 6-й класс работающей молодежи. Нас было всего шестеро в классе. Мы были очень горды тем, что работаем и учимся.
Зимой 1943 года, примерно в феврале, в Октябрьский райсовет попал снаряд. Нас, подростков, отправили на крышу семиэтажного дома в мороз и холод снимать искореженное железо, затем на блоке поднимать строительные материалы для ремонта. Стоя на краю крыши, работали без всякой страховки. Ветер был таким сильным, что меня чуть не сдуло с крыши, а когда ноги замерзли так сильно, что я их уже не чувствовала, разрешили спуститься вниз. После этого папа заставил меня уволиться с работы.
В 1942 году по Международному проспекту проехал обоз партизан на лошадях с флагом. В санях лежали мешки с продуктами. Хотя их было мало, но какая моральная поддержка! В 1943 году, 16 января, наконец блокаду Ленинграда прорвали, с продовольствием стало получше, но бомбежки и обстрелы не прекращались. Когда приезжали с Ленинградского фронта солдаты, то говорили, что у них в окопах спокойнее, чем у нас в городе. Я продолжала учиться в школе, окончила 6-й класс, даже сохранилась справка об окончании этой школы. Когда начинался обстрел, нас вели вниз в укрытие, а мы, глупые, бежали домой!
Еще такой момент: мама сшила из детской клеенки мешочки и положила туда свидетельство о рождении, наш адрес и адреса родственников — так, на всякий случай. Если погибнем, то будут знать кто… Так мы и носили на груди эти мешочки до снятия блокады — до 27 января 1944 года.
Накануне снятия блокады в течение нескольких дней стояли гул и грохот, это уже стреляли наши пушки: грохот, выстрел есть, а разрыва снаряда нет. Во время артобстрела мы забрались на крышу дома и наблюдали за заревом на ночном небе. Это «катюши» вели огонь по позициям немцев. Голос Левитана известил: «Снята блокада с Ленинграда, войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились, оттеснив немцев на запад». Впервые был дан салют в честь снятия блокады. Люди плакали, обнимались, радовались, но еще долго были голодными.
Война продолжалась, приходили «похоронки» с фронта, еще год и три месяца до победы, но Ленинград свободен! Я, как и все подростки, коллекционировала осколки снарядов и бомб, особо ценными считались теплые, собирала и хранила в буфетном ящике. Осколки были разной формы — длинные, короткие, корявые, зазубренные. Слава Богу, ни один из них не попал в моих близких.
Наши войска стремительно наступали, освобождая нашу землю. Немцы отошли за границу СССР. В Ленинграде разрешили снять светомаскировку. Какая это была радость — смотреть на освещенные окна! Не надо перебегать на другую сторону улицы, прочитав: «Эта сторона наиболее опасна при артобстреле».
После снятия блокады летом вели по Международному (ныне Московскому) проспекту пленных немцев. Какие они были жалкие, в рваной одежде, бледные, а некоторые с повязками. Их охраняли солдаты на лошадях, не оттого, что они убегут, а от голодных настрадавшихся женщин, готовых броситься на них и растерзать.
На стене у нас висела большая карта Европейской части Союза и Европы. На ней отмечали стрелками все события — печальные (окружен Ленинград, немцы рвутся к Кавказу, битва под Москвой и Сталинградом) и радостные, когда освобождались наши и зарубежные города. Мы всегда верили в нашу силу, в нашу победу! С большой надеждой следили за наступлением на запад, радовались освобождению городов, переставляли стрелки на карте. Наши войска освободили Варшаву, Прагу и другие города. Чувствовалось, что уже победа близко, победа рядом, немцы отступают. Уже встреча на Эльбе с союзниками… И вот 9 мая! По радио голос Левитана объявил: «Победа!» Мама нас будит: «Вставайте! Победа!» Нашему счастью и радости не было предела. Мы победили! Все вышли на улицу, ярко светило солнце. Люди после всех страданий были счастливы, плакали от радости, обнимали друг друга, даже незнакомые. А военных обнимали, целовали и на руках качали.
Мария Гусарова
Фото из архива автора и с сайта leningradpobeda.ru
