Лицейские беседы

Россия — как красивая женщина со сложным характером

Олег Скобелев. Фото Ирины Ларионовой
Олег Скобелев. Фото Ирины Ларионовой

Глядя на Олега Скобелева, научного сотрудника музея «Кижи», человека интеллигентного вида, никогда не скажешь, что он собственными руками не одну баню поставил, не один дом срубил. Люди подтверждают: в его руках топор играет. Корни у Олега крестьянские, может, поэтому всю жизнь его к земле тянет. Иные скажут: «Несовременный этот Скобелев». А разве думать о своих корнях, о судьбе своего народа, о парадоксах истории несовременно? Мы сидим в маленьком кабинете музея, и Олег читает рассказ о своем детстве. Во всей красе представляется мне образ деда Кузьмы, от которого и ведет свой род Скобелев.

«Дед Кузя никогда не загорал. На сенокосе работал всегда в рубашке и старой шляпе. В этом я был похож на него в детстве – на солнцепеке не раздевался. Но я еще и шевелился медленно и часто ворчал себе под нос. Меня даже прозвали «Дедок».
Кажется, это прозвище и сегодня подошло бы ему, только взгляд из-под очков совсем не стариковский – молодой, хотя и не задорный. Олег завел беседу издалека, о своем роде тверских крестьян деревни Замошица.

Отец его в 14 лет сбежал из колхоза на заработки в Подмосковный угольный бассейн, затем на Средний Урал. Помогал как мог семье деньгами.  Там познакомился с будущей матерью Олега. По окончании горного института она работала на шахте горным геометром – маркшейдером. Там же, на Урале, в Пермской области, Олег и родился. Полюбил мальчишка тайгу, да так, что после окончания школы подался в Лесотехническую академию в Ленинград. Хотел лесничим стать, лес охранять. Правда, уже к третьему курсу иллюзии по поводу советского лесного хозяйства пропали.

– У нас ведение лесного хозяйства сводится зачастую только к рубке леса да к пьяной охоте  для начальников. А лесные посадки, культуры, если даже они и успешные, все равно не дают былого качества леса – ни в эстетическом, ни в товарном смысле.

Спрашиваю, приходилось ли посещать ленинградские музеи.

– А как же! Нас с братом с детства возили в музеи. У отца две сестры и брат жили в Ленинграде – бывшие стройрабочие из деревни, «лимитчики». Бывало, три дня по Эрмитажу ходишь, уже и ноги отваливаются и голова… Восприятие – это  ведь тоже труд!  Сейчас массовая культура грешит тем, что молодым стараются все разжевать, подсластить, да еще в рот положить. Это не несет никакой пользы. Ум и душа должны работать.

Особенно яркие мальчишеские впечатления связаны у Скобелева с дедом.

– Дед в бане выглядел как солдат – лицо, шея и руки каленые, индейского загара, а сам он белый, как солдатские кальсоны. Парился, крякал. Тело мыл исключительно крутым кипятком. Может, с лагеря, с войны привычка осталась – чтоб вшей шпарить?

Для каждого человека важно, какие у него корни. Все самое хорошее, что заложено в моем собеседнике, – от деда. Так он сам считает. Вообще многое зависит от семьи.

– Посмотрите,  как  сильно проникло все блатное в нашу жизнь. Блатные словечки как ни в чем не бывало употребляются на радио и телевидении. Считается, что это неформально, по- простонародному. За годы сталинизма отсидели, кто даже не по разу, или носили передачи родным, две трети населения бывшей крестьянской страны. Разумный, неистощительный для  природы человека мир разрушили. Постепенно  в быт многих молодых людей  вошла ложная  лагерная романтика, блатные ценности возведены в достоинство. Ударить лоха в спину и не подставить свою под удар – так я понимаю всю блатную доблесть. Вынес это из личного опыта:  после окончания Лесотехнической академии отработал пять сезонов в тайге – в Магадане, Читинской, Иркутской областях. После нескольких лет в Сибири потянуло меня на Русский Север. Все как-то снилось, блазнилось, мечталось приехать туда, где родные березки. Дом хотелось построить. А теперь жалею, что вернулся. Может, судьба моя была скитаться по горам, рекам, по тайге. Это другая романтика, она идет из детства, из первых книг.

Огромное впечатление на меня всегда оказывала литература. Вот возьмите Жюля Верна, Александра Дюма-отца. Нельзя сказать, что это высоконравственная литература, но впечатление производила большое. Детям ведь главное, как пел Высоцкий, чтоб «сосало под ложечкой сладко от фраз». Еще очень любил «Остров сокровищ» Стивенсона – написано коротко, совершенно, но какой простор приключенческой фантазии! Сейчас, правда, читаю почти одну специальную литературу, о традиционном земледелии.  Стал научным сотрудником поздно, и научного багажа надо набираться быстро.

Не покидают Олега думы о русском мужике и его таланте.

– На самом деле, кому дано быть плотником, а кому нет, отличить просто: надо провести линию и дать топор. Один станет сразу бить по линии, а другой кладет удары то справа, то слева. Главное для плотника – врожденный глаз, а чувство пропорции воспитают мера и красота. Если часто их видеть в жизни вокруг, это воспитать можно. Не думаю, что раньше мастера  делали какие-то особые точные расчеты, строя дом или церкви. Почему  русскому человеку хуже даются высокоточные производства? От нашей крестьянской ментальности, приблизительной традиционной системы мер. Чем меряли пахотную землю до десятин? Обжами, а «обжа» – это столько, сколько пахарь с лошадкой за день орют, то есть пашут. При этом если земля тяжелая, каменистая, обжа уменьшалась, а если легкая – увеличивалась. То есть мера есть, и правильная, по-хозяйски, но точно ее выразить метрически  невозможно. Русский мужик  чего только не должен был знать: и когда рыба идет, и где косить лучше, и предугадать, что посадить – озимые или яровые, и когда и где лес готовить и так далее. Этот самый энциклопедизм до сих пор еще свойствен нашему образованию. Наш мужик традиционно все хочет сам сделать: зачем ему сантехник, плиточник, газовщик? Он и сам горазд гайку закрутить.

Почему штампованные заводские вещи некрасивые, а у крестьянина красивые? У него они ассиметричны. Если на Западе всегда старались бревно отесать на брус – четырехугольный или даже шестиугольный, чтобы все можно было измерить, подогнать, то у нас строили из круглого бревна. «Аршином общим не измерить» – бревно никогда не бывает совсем прямым, всегда «играет» куда-нибудь, отсюда и сруб играет красотой, если хорошие плотники. Сказываются характер, бесшабашность такая, удаль. Меня всегда поражали старые мастера, которые «знали дело», правда, в живых я немногих застал. Это были настоящие люди, которые умели смотреть и видеть, которые умели руками чудеса творить. Те, старые мастера, были настоящими ремесленниками. Люди они были неразговорчивые, но к этому их советская действительность приучила и труд наедине с собой, даже в артели. Раньше секреты ремесла передавались от отца к сыну. Не надо было молодому человеку  тратить десятилетия на обучение. С пяти – десяти лет ребенок видел труд отца. И это был отчий вклад в будущее. К своему совершеннолетию молодой человек уже был готовым мастером и к отцовской основе за жизнь успевал прибавить уже свое знание. К сожалению, сейчас цель преподавания чаще всего заключается в том, чтобы забить детям голову разнообразной информацией. До двадцати пяти лет учись, а потом уж ищи свое место в жизни и  понимай, кто ты. Бывает, понимают только к старости, где лучше приложиться.

Вернувшись из Сибири, Олег купил брошенный дом в дедовой Замошице да еще начал строить новый дом в Заонежье, недалеко от Кижей. Хотелось с друзьями-однокурсниками построить свою деревню, жить общиной. Не получилось ни там, ни там. Хотя дома возле Кижей все друзья построили, но в разных местах, порознь.

Спрашиваю Олега о судьбе Заонежья.

– Теперь Заонежье может подняться, только если по отношению к нему изменится политика властей. Или не подняться… Мне кажется,  сейчас осуществляется блокада Заонежья, в том числе и транспортная, ведь туда трудно добраться. Вероятно, это делается, чтобы в будущем вести там обширные горные разработки, которые уже кому-то приносят прибыль и принесут еще. Нет людей, брошенная земля – нет и проблем. Я вырос на Урале, Урал – красивейшее место Европы, не хуже, думаю, Альп. В Кизеловском угольном бассейне двести лет вели горные работы. К чему пришли? Недра истощились. Леса нет. Реки загажены. Население больно туберкулезом и силикозом, вымерло и разбежалось. Ни денег, ни природы, ни населения – одно изуродованное место. Так будет и здесь. Стоит ли  это снова и снова позволять делать?
Заонежье для меня священное место. Такую деревянную архитектуру, какая была и частично еще сохранилась здесь, таких людей, как былые «заонежана», действительно можно показывать всему миру. Пусть Заонежье развивается и возрождается всеми положительными путями. Не только с людьми, но и с землей надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Нельзя совершать необратимых действий в святых местах. Пусть развивается этнографический туризм, он потащит за собой и всю местную инфраструктуру, и снабжение, и хозяйственную жизнь…

О многом размышляет Олег Скобелев, ему небезразлично, кто мы такие, каков наш менталитет. На самом деле в русском этносе столько разной крови, страна наша с такой непростой историей, что особенности менталитета, по его мнению, объяснить порой уже невозможно. Кем по национальности были наши столпы культуры, такие как Пушкин, внук абиссинца, или Жуковский, сын турчанки? Олег считает, что русских объединяет особый дух, может быть, понятие из сказок – «русский дух». Любопытное сравнение прозвучало из его уст:

– Россия – как красивая женщина со сложным характером. Любишь ее без памяти, а жить с ней трудно, почти невозможно. Уйдешь – сердце щемит, вернешься – опять не живется.

И продолжает:

– Начальники продают нас на всех уровнях. Сейчас ни для кого не секрет, что к разложению и дегероизации России руку приложили американцы. Они вкладывают деньги в разрушение России, как в свое развитие. Для них это вклад в будущее их страны, и я их не осуждаю; мне обидно за наших, которые свою Родину им продают. Американцы хорошо понимают, что если заонежские поля будут распаханы, то в Алабаме поля зарастут. Они хотят, чтобы карьеры были в Заонежье, а у них чтобы было красиво. Вполне разумное и человеческое желание. Мне кажется, нужно все-таки помнить слова Александра III: «У России нет друзей, кроме армии и флота».
Не надо и нам  жертвенно подходить к своей земле, опять применять насилие над ней для «лучшего будущего». Надо сделать хорошо сейчас. У нас в стране, в отличие от католиков, скажем, или протестантов, главный религиозный праздник – это Пасха, Воскресение, то есть рождение в будущую, неземную жизнь. У соседей наших самый важный праздник – Рождество, то есть рождение в эту, земную жизнь. Много в нас разного.  Если на Западе инквизиторы других пытали и жгли,  то у нас  подвижники сами себя цепями оборачивали, выходили босыми на мороз, умерщвляли плоть. Пророки, столпники – это совесть наша. Но одним духом не проживешь… Если придут другие, они смогут вычеркнуть все наши духовные достижения: перетолкуют наши книги, удалят наши традиции, подведут под историю свои основания, как это делают американцы. Не исключено, что раздерут нашу землю, как пирог.  Поэтому надо, чтобы тело у страны  было сильное.

Смотрю я на своего собеседника и удивляюсь: нет в нем никакой игры, нарочитой важности, все в нем естественно, ненатужно, просто. Оттого возникает чувство безграничного доверия. С таким, как Скобелев, можно пойти в разведку, как говорили во время войны. Откуда в молодом мужчине такие надежность, основательность, глубина? Слушаю рассказ Олега и понимаю: из детства.

– Дедова телесная топография нас поражала: плечо ведь обычно выдается, а у него была бело-синяя глубокая воронка, хотя рука и шевелилась. На спине звездчатый шрам от пули, а спереди ямка у ключицы – этой пули выход. Еще на ноге был белый шрам. «Это разрывной меня  немец из пистолета, – говорил он про плечо, – а это снайпер на перебежке подстрелил. Хорошо, пригнувшись, бежал, вот она выше сердца и прошла».

Кузьма Никитич не так много общался с внуком. Два раза сидел, но про лагеря ничего не рассказывал. Три года воевал,  но и про войну почти не говорил. Пришел с войны – отдал награды двум малым сыновьям. Витька с Сашкой их нацепили, бегали с ними по улице, гордились, да со временем и заносили где-то.
Великая Отечественная война для России, считает Олег, была слишком страшной, велась часто неталантливо, дико, а потому вспоминать ее, очевидно, деду было тяжело. Тем более что воевал он подо Ржевом. Последствия войны были ужасны, одна  безотцовщина чего стоит. Раны фатальны, страна так и не смогла от них оправиться. Понятно, почему у Олега такая боль за Родину: дедовы раны и беды России бередят душу.

Лицей № 1 2008