Илона Румянцева

В роли папы

Игорь Михайлович Румянцев
Игорь Михайлович Румянцев

Для нас 23 февраля всегда большой праздник. Мы — это наша семья. 23 февраля 1923 года родился мой папа  Игорь Румянцев. Аккурат спустя год после того, как этот день был назначен Днем Красной армии. Сугубо мужской советский праздник, а после День защитника Отечества всегда был днем главного мужчины в нашем доме.

Сегодня папе исполнилось 95 лет. И мне предложили в вольной форме рассказать о нем.

 

Очень боязно в пафос удариться или запутаться в семейных шутках. И того, и другого папа не любит. Он вообще очень сдержанный человек. Во всем. Начну с главного: я — папина дочка. Знаете, есть такая категория? В этом можно найти и плюсы, и минусы, но это, безусловно, счастливые девочки.

Вспоминаю, как папа держит меня на коленях, чтобы было не страшно мазать рот зеленкой — я пылала свирепой ветрянкой. Как вместе со мной глотает хлористый кальций, чтобы я видела, что это хоть и горько, но мужественным людям по плечу. Как надувает, не жалея щек, шары, с которыми я плыву на папиных плечах выше всех на демонстрации. Как изумленно улыбается, когда одноклассники орут: «За тобой дедушка пришел!» (я у него поздний ребенок). Как хохочет, когда я не могу поверить, что на портрете Хемингуэя, который висел в каждом доме у творческой интеллигенции, изображен не он. Как  щурится, быстро набрасывая карандашом в блокноте, стараясь ухватить мгновенье. Как оборачивает в оберточную бумагу тонкие листки с плохо различимым, через копирку отпечатанным текстом. Прошивает нитками. Это — Роль. Ее он будет носить в кармане долго, а значит, обтрепаться она не должна. Сейчас это главная вещь в доме.

Игорь Румянцев с дочерью Илоной. Фото Бориса Семенова
Игорь Румянцев с дочерью Илоной. Фото Бориса Семенова

Папа работал в Русском театре драмы артистом. Пусть слово «служил» скажут другие. Мне очень нравилось играть с его «ролями». Сам будучи неплохим художником, рисуя то пейзажи, то портреты, а то и шаржи на всех знакомых, папа приохотил меня к карандашу. На каждой «роли» я изображала суть пьесы. Даже на взрослых, в которых ничего не понимала. Больше всего любила, понятно, сказки. И первая —  «Кот в сапогах», он там играл Короля. Вторая, тоже любимая, — «Белоснежка», где он был гномом Пятницей. Сколько раз они шли — столько раз смотрела.

Удел актерского ребенка толкаться за сценой. Сказка стала семейной легендой. Считается, когда папа появился в Петрозаводске, ему тут же досталась роль Принца в «Белоснежке», которую тогда играла мама, и с этого момента началась их непростая история. Мне же достался период, когда сказка была поставлена повторно, и папа там был веселым шалуном, каким и должен быть папа, а вовсе не героем-любовником, что исключало травмирование детской психики. Любили же его именно за последнее амплуа. Помню, ровно 20 лет назад в театре был устроен его бенефис. Он играл в какой-то жуткой беспомощной галиматье бестолковую роль (да, в театре в тот момент удач было негусто). Но при этом танцевал канкан. В семьдесят-то пять лет! И седенькие зрительницы прижимали дрожащие кулачки с гвоздичками к груди, удерживая вздохи. Это было трогательно. Я понимала, кого они видят в этот момент на сцене.

Не буду писать про его жизнь в театре, гораздо лучше это сделала театровед Наталия Крылова. Да и в целом, мои заметки получаются субъективными. Множество людей наверняка могли бы с легкостью опровергнуть мои слова, воскликнув: «О нет, он был совсем другим!». Но штука в том, что некому опровергать. Он пережил почти всех своих друзей юности и зрелости. Поэтому не взыщите, я говорю со своей колокольни.

Игорь Румянцев в роли Вожеватова в "Бесприданнице"
Игорь Румянцев в роли Вожеватова в «Бесприданнице»
Игорь Румянцев с Эльвирой Утикеевой в спектакле «Панна Маличевская»
Игорь Румянцев с Эльвирой Утикеевой в спектакле «Панна Маличевская»
Игорь Румянцев в одной из ролей в Русском театре драмы
Игорь Румянцев в одной из ролей в Русском театре драмы

Верите ли, никогда я не слышала от него не то что бранного, а просто ругательного слова. Чувство собственного достоинства, в понятие которого укладывается и уважение к другой личности, это его второе я. Всю жизнь он отличался неконфликтным добрым нравом. Сомневаясь, что мы когда-нибудь построим коммунизм, дескать, большинство людей к этому не готовы (затеяли мы по дороге в детсад и такой разговор), он тем не менее лояльно относился к власти, равно недоверчиво внимая партийным боссам и диссидентам, которые нет-нет, да и обнаруживались в творческой среде. Сам же никогда не примыкал ни к тем, ни к другим, принципиально не вступая в компартию просто потому, что испытывал почти физическую нетерпимость к любой толпе, кастовости. «Порядочному человеку палочка не нужна», — мягко наставлял он, намекая, что партбилет является подспорьем в борьбе за колбасу, путевки, премии. Когда у тебя есть Дело, которым живешь, стоит ли думать о привилегиях? — по такому принципу. А колбасы, которую удавалось достать, как раз хватало мне. Большего ему не требовалось, ведь, прижав однажды к груди безобразно пухлого младенца, папа с благоговейным смирением взял на себя все обязанности, связанные с его появлением на свет. Я же платила ему тем, что была болезненна, как будто проверяя на прочность.

А он был со мной терпелив, умел уговаривать, когда больно или страшно. И справедлив. С ним одним на свете я могла говорить, не боясь немедленно быть отруганной. В каждой ситуации папа разбирался, выслушивая доводы, имея свою точку зрения по любому вопросу, при этом никому ее не навязывая. Бывало, пускался в занудные пояснения, просто потому, что хотел, чтобы мне было легче дойти до истины. Самые важные вещи произносил тихо.

Впрочем, никогда не забуду, как смирный папа засучил рукава, готовясь бить морду моему жениху. Это надо было суметь так довести человека! Сколько я ему седых волос добавила, страшно подумать. При всей своей мягкости, он был стоек. Конечно же, это вообще примета того поколения. Человек прошел войну. Правда, он всегда стеснялся этой темы, не считая себя достойным высокого звания Ветерана. Все потому, что захватил войну не с начала: долго учился на артиллериста, а потом  уже был зенитчиком, когда немцы отступали. Охранял тылы от вражеских самолетов. Когда в детстве до меня, наконец, доперло, что война — это когда убивают, а не просто парадные песни и открытки с танками в садике, я с кровожадным любопытством спросила: «А сколько ты убил людей?». Никогда не забуду, как у него изменилось лицо. «Какое счастье, что мне не довелось выстрелить в человека. Я бы, наверное, не смог», — не дословно, но смысл тот.

Игорь Румянцев. 1946 год
Игорь Румянцев. 1946 год

Такие люди не созданы для войны. Не стеснялся слез, если они выступали от переживаний. Впрочем, никогда от горя, только от радости. Часто смотрим кино, а там артисту особенно удалась какая-то фраза или жест, тогда папа восторгался, смахивая слезинки. При этом он прошел все тяготы войны, отморозил в окопах ноги, умел обращаться и любил все виды оружия, как настоящий мужчина.

Всегда был в отличной форме. Помню, как он страдал, что я у него получилась неспортивная, с вечной тройкой по физре. Дома не жалел времени, чтобы научить меня хотя бы делать кувырок назад, не говоря уж о сальто, которое сам умел крутить в обе стороны. На лыжах каждую зиму бегал. Бил чечетку. Занимался сценическим фехтованием и с удовольствием обучал всех желающих.

В Эрмитаже часами водил по Рыцарскому залу. Он в своих представлениях о чести и есть рыцарь. Очень несовременный. Однажды, доведенный нашими девчачьими жалобами, вышел во двор, чтобы разобраться с братьями-хулиганами 8-9 лет. Они смеялись над ним, а он не орал, не грозил, а продолжал взывать к их сердцам, рассказывая о мушкетерах, о том, как это здорово — защищать девочку, будущую женщину. Он так и говорил, с придыханием. Девчонки слушали во все глаза, и даже наши хулиганы тогда притихли, что не помешало им в будущем плохо кончить.

Конечно, он был особенно хорош в героях плаща и шпаги. Тогдашнее воспитание давало себя знать. О нем говорили — «аристократ духа», а он отшучивался. Впрочем, знаю, что ему было приятно. Вскользь как-то коснулся темы, что в нем четверть крови грузинских князей. Более не распространялся. В те годы, когда он был молод, об этом вообще вслух говорить опасались, а в старости он не считал нужным. Дон Сезар или Петруччо — я ничего этого не видела, меня не было. Как жаль, что я так мало знаю о папе, всего лишь 46 моих лет из 95-ти его.

При всей своей подчеркнутой интеллигентности, он необычайно прост с людьми. Продавщицы в нашем «119-м» его обожали, подсовывая в советские годы из-под прилавка кусок сыру, за которым у него не было времени толпиться в очереди. Он умел обаять. А продавщицы, на его счастье, тогда еще посещали театр. Белоручкой не был никогда. Все умеет делать сам по дому, обожает мастерить. Мог из хлама соорудить всерьез стреляющее оружие.

Мечтал, когда дойдут руки, вырезать корабль, какой в детстве делал — чтобы все по-настоящему, только маленькое. Когда время у него появилось, руки уже не служили ему верой и правдой, но все равно парусник вышел — загляденье. Мне не довелось в этот момент сопеть ему в ухо и подавать то шпагат, то дощечки, но это уже делал мой сын Степа, за которого он так же безропотно взял на себя ответственность, выгуливая доходящего ему до колен внука во дворе. Теперь, когда колени папе отказали, уже Степа носит его на руках.

Невыносимо жаль, что годы берут свое, и иногда мне приходится употреблять глаголы прошедшего времени. Но для меня он — всегда такой, подтянутый и франтоватый весельчак, как в детстве.

Допускаю, что в юности он был совсем иным. Непоседливым повесой, который предпочитал веселую компанию и красивых девушек семейным обстоятельствам. Ну и правильно. Артист и должен быть таким, думаю. Но ребенок заставляет остепениться. И с тем же неподдельным интересом, с каким раньше провожал глазами чей-то стройный стан, он проверял мой дневник, тщетно пытаясь обнаружить там что-нибудь утешительное.

Кстати, папа был скромного мнения обо мне. Хвалил редко и только по делу и вообще сильно сомневался, что из меня выйдет что-то путнее. Наверное, горевал по этому поводу, но виду не показывал. Так я и живу с оглядкой, чтобы в конце концов заслужить папино одобрение. В память о маме я стала снимать на «Нике» передачу о карело-финской культуре. Ради папы я вела на сайте блог «По-отечески», где в каждом тексте пыталась сказать ему спасибо за жизнь. Старый сайт почил, вместе с ним все мои опусы. Главное, что папа успел их прочесть.

Получилось, что мы обменялись рукописями: ведь он отдал мне дневники, которые вел почти всю жизнь. Это не то, что сейчас блоги ведут. Он описывал и работу над ролями, свои мысли, споры с режиссерами, наблюдения. Там есть и события, которые в семье обходили разговорами. Теперь у меня всё встало на свои места. Добрые люди говорили когда-то, что он-де не сразу вжился в роль папы. Ха-ха, дневник говорит об обратном!

Игорь Румянцев

Фото из семейного архива Румянцевых и из архива Русского театра драмы