Утро начиналось с окраин. Так было заведено из века в век. Деревянные дома, словно обгоревшие пни, полукольцом обступили каменную церковь. Каждой деталью рисуется её силуэт на розовеющем горизонте.
Свежо, как в первый день творения.
У подножия церкви по стылой слюде непроснувшихся луж скачут округлые воробьи и чвиркают наперебой: чвир-вир!.. чвир! ир!..
Город просыпается неохотно, как с тяжёлого похмелья: свистит, сопит, ворочает железными суставами мостовых кранов, испускает тяжкий дух из огнеупорных глоток и шумной отрыжкой с машинной фабрики распугивает людей от пивного ларька, а за ними с перекрёстка разбегаются и автомобили.
Величавый стан церкви постепенно светлеет. Солнечный желток, уколовшись о кресты, стекает на купола – и они загораются радостным цветом. Голубые линии карниза, наличников становятся торжественнее и чётче по мере того, как глубже делается небесное море, и набелённые стены превращаются в сахар.
Низенькие дома вокруг церкви с самого рождения перепачканы коричневым или грязно-зелёным. Они показывают из своих отверстий то орущих женщин, то отрыгивают пьянющих мужиков, то шлёпают дверьми, то истошно визжат калитками. Они живут как сироты, оттого и жмутся друг к другу, не отводя остекленевших глаз от церковной позолоты, они бы давно столкнули её с обрыва, на котором она стоит, в тёмные воды реки, но что-то их не пускает.
В тихой реке церковь видит своё сияющее отражение и печалится. Ей жалко этих деревянных горбунов, так же как юной сестре милосердия трудно переносить взгляды неизлечимо больных.
Однажды она позволила снять с себя позолоту. Это было в то время, когда многоголосый, многоглазый город высунул в небо кумачовые языки знамён, виляя хвостами конниц и беспардонно пукая из орудий куда заблагорассудится. Купола вымазались помётом и покрылись мохнатым пеплом голубей, который иногда смывал дождь.
Очень скоро в оконных зрачках домов образовалась сосущая, щемящая чернота. Деревянные болваны гнили, рассыпались. Пьяные мужики и бабы крушили их внутренности, как безглазые глисты, и, когда возникла угроза их полного истребления, город замолчал.
В гробовой тишине он вдруг вспомнил, что сам родился возле этой церквушки, тогда ещё бревенчатой. Вспомнил дремучий лес у крепостной стены, как оттуда вылетели вдруг змеиные жала копий. Вспомнил огненный халат, накинутый на церковь скачущими как саранча иноземцами. Вспомнил её обожжённый скелет и длинную ленту из обозов с угрюмыми мужиками и перепуганными бабами. Текли обозы с людьми из города, как кровь течёт из ран умирающего воина.
Город превращался в кладбище. Дома каждую весну оседали в землю, как свежевыкопанные могилы. Крыши занимались травой и корявыми деревцами.
Город вспомнил худого чёрного монаха, что вырос будто из-под земли со своей братией – и они дружно подняли новую церковь, уже каменную.
После первого удара колокола город стал оживать с каждым днём. Возвращались люди, задымились печи, замелькали на улицах бабьи платки.
В тот город, древний, люди вернулись…
В кумачовом городе народ пропал, не покидая его. Человеки превратились в мышей: они воровали всё, что плохо лежало, тащили в свои норы любую безделицу, таскали даже друг у друга, у соседа, у семьи, словно завтра уже наступал Конец Света. Вот тогда-то они и сгрызли позолоту с церкви…
Когда воровать стало нечего, все решили, что Конец Света уже наступил. Люди вопросительно глядели друг на друга, иногда принюхивались при встрече, пытаясь уловить смутный запах надежды, но…
Тогда люди придумали меняться между собой, чтобы создать иллюзию или честного воровства, или нечестной торговли – Бог их знает. Они меняли трубы на водку, шило на мыло, книги на колбасу и прочее.
Жизнь опять вроде бы закипела, но только на короткое время – город чувствовал, что у него выгребают все внутренности и скоро он превратится в карточный городок, который рухнет весной от тяжести рассевшихся по крышам перелётных птиц.
Он взглянул на церковь и удивился её гордой осанке. Он удивился нищим беззубым старухам и тощим голубям у подножия церкви, которые находили там пропитание. Мало того, старухи умудрялись из своих скудных запасов бросать несколько монет на серебряный поднос в храме.
«Старухи мелкие головки бросали в щепоти креста…»
Город решил, что здесь скрыта большая тайна и, если он разгадает её, то спасётся.
На Пасху город накинул золотое одеяние на церковь, как удалой коробейник набрасывает шаль приглянувшейся красавице на плечи. Отблеск позолоты заиграл в оконных стёклах городских домов, в линзах очков сутулых чиновников.
Ночью загорелись на улицах свечи и, будто бы звёздный невод, брошенный на землю, закружил по городу, улавливая человеков…
Священники в золотых одеждах выплыли на улицу, громко возглашая окрест. Город зажёг свои оконца и испуганно притаился, прикрывшись выцветшими занавесками.
Он понял, «сия тайна великая есть» — и не каждому дано открыть её.
Он увидел, как церковь, окружённая молитвенным пением, тянулась к небу и с ним разговаривала.
