Осинин. Сараев. Милонов. Чехов. Ермолова. Яремский. Казаков. Хмарин. Фомин. Лобанов. Качалов. Артемьев. Володин. Майорова. Пантелеймонов. Гриша… Гриша.
Всего 822 человека. Ленинградцев много. Второй год на острове живут. А ещё врач, мы с Колькой – фельдшеры, две медсестры и сотня человек обслуги, наёмные. Вроде как ухаживать приставлены.
Зачем за ними ухаживать? Да всё просто. Осинин парализован – сквозное в голову, Сараев – слепой, ожог роговицы. У Ермоловой – культи обоих локтей, в Сталинграде оторвало. Ну куда их всех? У Фомина – сквозная рана гортани, у Хмарина – из десяти пальцев только три осталось, медали щупать. У Артемьева – культя правого бедра. И так у каждого.
Больше всего Грише досталось. Уникальный экспонат: нет обеих рук, обоих ног, немой и глухой. Мы даже фамилии его не знаем. Только видеть теперь и может. Интересно, чем вообще коновал на фронте думал, когда его спасал? Ну остался человек жив, а дальше? Это что, жизнь?
Я в первый год, помню, зашёл к нему как-то. Он спал. Смотрю, дети за окном – глазеть пришли, черти. Шуганул их, а этот птенчик и проснулся, смотрит. Ну не уходить же? Дай, думаю, посижу с ним, порадуется. Сел: гляжу на него, он – на меня. Глаза огромные. Чистые, чистые, как слеза. И не шевелится совсем. Минуту, две, десять, пятнадцать. Я испугался, тронул его – живой. А как замрет, так и на человека не похож, как кукла. И тридцати нет мужику. Без рук, без ног, закутанный. Ну младенец, одно слово. Лицо вот только… Будто не здесь он, а где-то далеко от нас от всех живёт своей, настоящей жизнью. Ну вот зачем его спасли?
Я когда сюда собирался, Карягин, снабженец, вслед мне бросил: «Сдохнешь ты там с ними!». Думаю вот теперь, что зря он так. Нас ведь таких много. И ничего, живём.
Ох, и место этот Валаам! Красиво ведь, но холодно-то как. Равнодушно. Как Соловки вторые, ей Богу! Лагерь. Здесь у нас ведь не только инвалиды… Тут и ссыльные, и уголовники, и штрафники, и туберкулёзники, и бродяги, и психические. С последними возни особо много.
Эти чумаки на Никольском живут – отдельно, но их на работы к нам водят: катер там разгрузить или дров наколоть. Так за ними глаз да глаз нужен!
Гордякову дети крикнут: «Немцы!», так он давай по двору скакать – из зенитного топора мессеры сшибает.
Мишка Качалов бушлат в сентябре пропил, на коленях приполз, просил новый дать, расписку накарябал: «Больше не буду. Подпись: Качалов». Спасу никакого нет от них.
Хотя и потешные есть. Юрка Пастила, например. Низенький, шепелявый, зубов нет вообще, а улыбается постоянно.
− Юр, – спрашиваю. – Девок-то любишь?
− Да не, – отвечает. – Заразы они все.
Хотя поначалу все ожесточились. Сильно. Не выдерживали. Закеев, танкист слепой, через месяц повесился. А мужику всего тридцать один было.
Инвалидов много, няньки чуть ли не ночевали с ними рядом. А всё равно на всех ни любви, ни заботы, ни жалости не хватит. Многим мужикам и тридцати не было. То драку затеют, то выть начнут. Всем от тоски тошно. Кому из дому пишут – а им и читать уже невмоготу.
Как-то раз наёмные прибежали: Володин с собой покончил. Так жалко и так погано на душе стало, знали бы вы. Он всего-то без рук был, но весёлый, живой. Ему бы ещё жить да жить. Ему даже вместо рук крюки приладили! Продержался б немного – не стал бы так. Но не выдержал Витя. На колокольню забрался, рубашку скинул, крикнул: «Ребят, поберегись!» и вниз головой спрыгнул.
Ну и кого мне за всё это винить? Власть? Войну? Страна вся в руинах лежит, мы не одни такие. Ленинград до сих пор трупы собирает. Этих хотя бы пристроили. Что, хотите сказать, они неправильно сделали, что на фронт пошли? Конечно, правильно. Только вот война не только города рушит, но и судьбы. А кого винить, я не знаю. Некого. И когда смотрят они на меня своими извиняющимися кислыми улыбками, я не знаю, что им ответить. Не знаю. И через год, и через тридцать лет не буду знать.
Я ведь их жалел сначала всех. Но затем понял: пустое. Не жалости они хотели от нас, нет. Их от жалости самих корёжило. Их потому и сослали всех сюда, на остров этот. Гордые они слишком были, независимые. Ну правда, чего им теперь-то бояться? Это пострашнее смерти.
Работящие все почти. Даже те, кто без рук. Был тут один золотой – Федька Шахтин. Одной руки нет, так он и с протезом такое делать выучился, что не всякий вольнонаёмный смог бы. И из дерева резал, и ботинки шил, и кашеварил отменно. Нет, всё-таки они сильнее. Не прав Карягин был. Раз они даже на войне выжили, то здесь и подавно продержатся.
Помнится, когда Володин с колокольни прыгнул, я с тоски туда же залез. Посмотреть просто. А может, и не посмотреть – муторно очень на душе было. Не знаю. Стою, вниз смотрю. Ветер, тихо. Представляю, как Витя вниз летел.
Стою и вижу: сидит наш дядя Миша Аксёнов на скамейке. А он тоже фронтовик, ног обоих по бедро нет. Тележка его в стороне стоит. Сам одетый, напомаженный. А рядом Клавка-санитарка сидит, за руку держит. Говорят о чём-то. А дядя Миша её взял да поцеловал.
И тут мне очень захотелось жить.
