Он был страшный. Когда он сидел напротив меня во время еды, я смотрел только в свою тарелку.
И все-таки я видел краем глаза как медсестра указывает ему, совсем молоденькому, место напротив меня – его пересадили, и он все время норовил занять старое – и он неловко, удивительно как только не падает, садится за стол. А сев, он гыкает, и рот его так и остается открытым. Во время еды мне казалось, что его рот не закрывается, и все, что он отправляет туда своими неловкими движениями, падает обратно в тарелку. Весь он какой-то побитый и измазанный зеленкой, насколько и где именно я не рассматривал – всегда отводил глаза, просто не мог смотреть.
– Видно надоел он там им, вот и вломили ему, – со вздохом говорила медсестра, которая хорошо к нему относится.
Но по имени его никто не называл. Обычно он слышал: пошел вон отсюда, или какие-то угрозы. И даже эта медсестра все время путала его имя:
– Тимур! Тимур!!! Господи, почему Тимур-то… Артур! – он поворачивал голову. – Что ты опять качаешься у окна, упадешь ведь на пол! Сядь и смотри телевизор, а то отведу тебя в палату.
И он с неожиданным проворством, насколько позволял синий больничный халат, какой вне больницы носят столяры, бросался к свободному стулу у стола, который во время еды служил обеденным.
Я никогда ни с кем не делился тем, что мне приносили родители и жена, но и никогда не просил у других. Один из тех, кто лежал со мной в одной палате, солидный полный мужчина с седыми усами, приносил пакет с едой в палату. Другой – полная противоположность ему – молодой, худощавый, даже можно сказать худой как смерть, со спутанными, вечно всклокоченными волосами, просил:
– Угости чем-нибудь.
Или так:
– Дай бублик!
Или:
– Угости ром-бабой!
– Чего?! – грозно спрашивал солидный, делая вид, что не расслышал просьбу.
Тот повторял свою жалобную песню:
– Угости ром-бабой!
– А ты мне что? – грозно спрашивал мужчина.
– Я отдам, ко мне в воскресенье придут, – пытался взять в долг молодой.
Мне становилось противно и я выходил в коридор. Но и там все жевали, я же съедал принесенное мне сразу, при родственниках.
В часы посещений выходить из палат запрещалось, выходили только те, к кому пришли посетители. Когда же ко мне приходили в неурочное время, то у родственников тоже пытались попрошайничать. Мама однажды даже принесла несколько горстей леденцовых конфет – специально для одного из просящих, хотя я был категорически против, чтобы она ему что-то давала.
К Артуру не приходили. У него не было родственников, его никто не кормил в день посещений. У него не было пакета с едой в специальном шкафчике, из которого выдавались пакеты два раза в день, чтобы больные могли поесть принесенные продукты. И когда выписка моя была уже не за горой – через неделю или около того, я подумал – а что если, выписавшись, сказать родителям:
– Вы хотели принести что-то кому-нибудь? Вот, пожалуйста, принесите Артуру пакет, туго набитый пакет со жратвой. Я могу сам сходить и купить все, что вы скажете. Единственная подсказка – нельзя покупать то, что хранится в холодильнике. Потому что из холодильника берут сами, а он такой рохля, что у него все отнимут.
А относить пришлось бы им, это могут делать только родители – я нет. Это не то, что между делом принести пару горстей конфет.
Но, может быть, от этого было бы только хуже. Он приходил бы к шкафчику за едой, а там бы уже ничего не было. Что хуже я даже не знаю. Так я ходил по коридору, размышляя об этом, а Артур как обычно мычал: агы, агы. Но в этот раз он вставлял понятное слово: домой! Медсестра, проходившая мимо, сказала:
– Да, домой, завтра поедешь.
Это означало, что Артура выписывают в интернат.
Как он радовался на следующий день! Его переодели в интернатскую одежду – новую клетчатую пижаму и теплые зимние сапоги.
– Как его отправлять? – возмущались медсестры. – Он в одной легкой пижаме к нам поступил!
А я разглядывал его зимние сапоги на молнии и не смел поднять глаз на него. Наверное, он был счастлив.
Я впервые увидел, что Артур может быстро соображать и двигаться. Когда ему сказали, чтобы он отнес свои больничные тапочки и сдал санитарке при входе, он бегом бросился к двери, чуть не сбив меня с ног. Оказалось, что он способен бегать!
Я не знаю, что выражало его лицо – я так ни разу и не посмотрел ему в глаза. И дело не только в том, что он был страшный. Просто мне было стыдно за то, какой он есть. Или вернее, стыдно за то, что я не такой как он. Да, это было доброе утро для него. Оно бывает только один раз за госпитализацию – это утро твоей выписки домой. Домой!
