Именно Инха в своей книге и искусстве фотографии наиболее реалистично и полно запечатлел подлинную Карелию того времени, ту народную среду и народную культуру, в которой возникли и бытовали калевальские народные руны.
Выставка «Фотоэпос Инха: Карелия минус 124» в Национальном музее Карелии вызвала у посетителей жгучий интерес к книге Инто Конрада Инха (1865 — 1930) «В краю калевальских песен» (1911), в которой он рассказывает о своем пятимесячном путешествии по Беломорской Карелии в 1894 году. Русский перевод книги должен выйти в Карелии в ближайшее время. Как автор перевода предлагаю будущим читателям Инха взглянуть на его ставшее классикой творчество в широком культурно-историческом контексте.
На удивительно плодотворное путешествие в Беломорскую Карелию Инха подвиг прямо-таки героический энтузиазм, тот свойственный в высшей степени и ему духовный настрой финской интеллигенции конца XIX — начала XX века, который мы привычно называем карелианизмом.
Это идейно-художественное течение возникло в русле национальной романтики и черпало вдохновение в леннротовской «Калевале» и в глубоком интересе к Карелии — как к финской Карелии, то есть к исторической провинции Финляндии, так и к русской Карелии. Иногда его называют калевальским романтизмом, тем более что термин «карелианизм» изобретен задним числом. Его ввел в оборот профессор Юрье Хирн в 1939 году в своем эссе, посвященном калевальскому романтизму художника Аксели Галлен-Каллелы.
Термин «карелианизм» употребляется и в более широком значении, когда под ним подразумевается культурно и политически мотивированный интерес к русской Карелии, ее населению и укладу жизни. Судя по книге «В краю калевальских песен», в случае И.К. Инха нет ни малейшего намека на политическую ангажированность, которая позже, в течение первых трех–четырех десятилетий прошлого века, произрастала на почве бескорыстного, чисто культурного, научного и эстетического увлечения Карелией.
Книга И.К. Инха «В краю калевальских песен» и судьбы карелианизма
Попытаемся же осмыслить главный труд жизни Инха, его литературное произведение «В краю калевальских песен» и его искусство фотографии, на широком культурно–историческом фоне. На первый план выступает тесная связь его близкого к беломорско–карельскому народу творчества с расцветом «высокой культуры», «высокого искусства» Финляндии на рубеже XIX и XX века.
Эпос «Калевала» был центром кристаллизации национально–культурного самосознания финнов. Эту физическую метафору можно развить: кристаллизация бывает гомогенной или гетерогенной в зависимости от того, происходит ли она в однородной или неоднородной среде. Фигурально выражаясь, дальнейшее становление финского национально–культурного самосознания проявилось в связи с «Калевалой» как переход от гетерогенной кристаллизации к гомогенной.
Действительно, до конца 1880–х годов тематика и мотивы эпоса «Калевала» трактовались в финском изобразительном искусстве и литературе под сильнейшим влиянием западных школ — антично–классической, скандинавско–кельтской и дюссельдорфской школы (в живописи).
Например, Вяйнямейнен напоминал то античных певцов Гомера и Орфея, то скальда — древнескандинавского поэта, исполнявшего свои произведения под аккомпанемент музыкального инструмента,то средневекового барда или легендарного кельтского певца III века Оссиана.
Подобной «гетерогенно–европеизированной» трактовки калевальских мотивов не избежали и Сакариас Топелиус, Алексис Киви, Каарло Крамсу и О.Х. Эркко в литературе.
Затем, в начале 1890–х годов, произошел полный переворот, а именно карелизация, в художественной интерпретации персонажей и мотивов «Калевалы».
В этом проявился характерный для тогдашнего европейского искусства интерес к примитивному, изначальному и подлинному в культуре, поворот к регионализму.
Во Франции это был интерес к такой исторической области страны, как Бретань, в Британии — интерес к кельтскому прошлому, в Швеции — романтический интерес к исторической провинции страны Даланма, к эпохе викингов и средневековью.
Ну а в Финляндии Карелия стала восприниматься людьми искусства как последнее прибежище подлинно народной культуры, в которой сохранилось настоящее финское начало. Примечательно, что в этом калевальско–карельском ренессансе явно различались черты высокого европейского модерна, или так называемого нового искусства (jugendtaide).
В 1890 году писатель Юхани Ахо выступил в газете Päivälehti c призывом к финским художникам отправиться в Карелию для поисков реальных соответствий, параллелей калевальским мотивам.
Можно утверждать, что именно Инха в своей книге и искусстве фотографии наиболее реалистично и полно запечатлел подлинную Карелию того времени, ту народную среду и народную культуру, в лоне которой возникли и бытовали калевальские народные руны.
Образ Беломорской Карелии у карелианиста Инха отличает высокая художественность и поэтичность. Вот один из многих впечатляющих отрывков:
«На берегу Минозера я задержался на минуту, чтобы полюбоваться им. Озеро было такое тихое, как будто оно было погружено в глубокий сон, зеркальные отражения сосен застыли в неподвижности. За озером на пригорке дремала деревня среди небольших зеленых полей. Сонный пейзаж был как образ целой страны, которая начиналась отсюда. Она тоже спит еще безмятежным многовековым сном, мох и бородатый лишай скрывают ее былое величие. Она как бы отдыхает в белую летнюю ночь, в которой древние мелодии доносятся из такой дали и по–прежнему слагаются в гармонию для чуткого слуха. Я слушал и созерцал эту вневременную тишину, даже вряд ли удивился бы, если бы вдруг из–за мыса появилась лодка Вяйнемейнена — с вооруженными мужами на одном борту и разукрашенной девой на другом».
Инха путешествовал по Беломорской Карелии в 1894 году, в пору расцвета «классического» карелианизма, когда финская интеллигенция искала истоки и корни подлинно финской идентичности именно в карельской народной культуре, в карельском регионализме.
Основанная на тогдашних наблюдениях и впечатлениях книга вышла в свет в 1911 году, то есть уже во втором десятилетии ХХ века. Это десятилетие считается уже периодом посткарелианизма, или постренессанса карелианизма. Речь идет о более или менее удачных попытках возрождения карелианизма, в которых культивировались калевальская тематика и карельские мотивы.
В конце 1910–х и начале 1920–х годов в спектре карелианистских умонастроений ясно проступили шовинистические черты, связанные с так называемой «карельской авантюрой» против Советской России.
Второе издание книги Инха вышло в несколько сокращенном виде в 1921 году. В 1920–е годы карелианизм заявлял о себе в изобразительном искусстве Финляндии двояко: как культ Галлен-Каллелы, известного иллюстратора «Калевалы», и как резкое неприятие этого культа. В 1930–е годы и в начале 1940-х карелианизм позиционировал себя в общественном сознании как активное идеологическое и политическое течение с панфинским уклоном.
В послевоенные десятилетия в Финляндии не было особого интереса к изданию произведений, рассказывающих о заграничной Карелии в карелианистском ключе. 1950-е и 1960-е годы назывались в Финляндии «бескалевальским периодом» (kalevalaton kausi), подразумевая под этим угасание карелианизма. Ведь в карелианизме карельское начало неразрывно связано с калевальским эпосом, с калевальской народной культурой. Симптоматичен и такой факт: в многотомных энциклопедиях 1960–х годов Otavan Iso Tietosanakirja (10 томов) и Uusi tietosanakirja (24 тома) о карелианизме всего одна фраза.
В 1970-е годы начался новый всплеск интереса к «Калевале», поиск национальных корней и оживление так называемого фольклоризма во всех сферах искусства. Это уже период неокарелианизма. И все же третье издание книги Инха вышло только в 1999 году, когда праздновалось 150-летие эпоса «Калевала».
На мой взгляд, неокарелианизм живет и в наши дни, прежде всего в многогранной деятельности хорошо известного в у нас в Карелии финского фонда «Юминкеко». Самый яркий и авторитетный представитель неокарелианизма в этом веке — руководитель и душа фонда Маркку Ниеминен.
В 2015 году, к 150–летию со дня рождения И.К. Инха, фонд выпустил новое — четвертое — издание его книги, с которого его произведение переведено на русский язык. Самое наглядное свидетельство жизненности неокарелианизма в наши дни — культурный туризм финнов, приезжающих каждый год в Беломорскую Карелию, и тот факт, что книга «В краю калевальских песен» входит непременно в круг их чтения.
Карельский этнос в свете «Калевалы»
Восторженно-романтическое отношение И.К. Инха и вообще карелианистов к карельскому народу отмечено печатью некоторой культовости. Оно напоминает отношение русских народников к простому русскому народу, по выражению Николая Бердяева, «народопоклонство», которое он характеризует так: «В народе скрыта тайна истинной жизни, в нем есть какая-то особенная правда… «народ» живет органической жизнью, он знает какую-то непосредственную правду жизни».
Эта «тайна истинной жизни», «непосредственная правда жизни», «органическая жизнь» открылась Инха уже в финской Карелии, когда он побывал в так называемой Пограничной Карелии (Raja–Karjala). Это территория севера-восточного Приладожья, которая после Зимней войны отошла к СССР (Импилахти, Корписелькя, Салми, Соанлахти, Суйстамо, Суоярви) — район проживания финских карелов как субэтноса финского народа.
Для Инха «тайна истинной жизни» заключалась в близости архаичного уклада жизни этих карелов и бытовавшей в их среде народной поэзии к «древней вере в героев и богов», к миру «Калевалы», под непреходящим обаянием которой он находился.
В книге Инха раскрывается, точнее было бы сказать: самораскрывается, характерный для карелианизма духовный тип личности, в сознании которой живет мир эпоса «Калевала» как величественный образ далекого прошлого карельского народа в пору его расцвета и могущества. Эта романтическая убежденность в глубокой историчности леннротовской поэмы, якобы открывшей блестящее легендарное прошлое народа, побудила Инху искать даже в ландшафте беломорского побережья историческое сходство с пейзажами эпоса, связывать с этим регионом место действия поэмы и народных рун, конечно, в форме предположений.
Здесь невольно возникает сравнение, правда, весьма отдаленное, с немецким археологом Германом Шлиманом, которого вдохновляли в поисках Трои «Илиада» и «Одиссея».
Инха приводит слова Леннрота из предисловия к «Калевале», в которых создатель эпоса характеризует живущих по ту сторону границы карелов:
«Представляется, что та часть финнов Русской Карелии, у которой эти руны сохранялись на протяжении столетий, является потомками богатого, могущественного и знаменитого старинного народа Перми. В отличие от других финнов, у нее еще остается какое-то внешнее культурное наследие с древних времен, своеобразные следы былого общественного уклада, замечательная страсть к торговле, обходящая все запреты и препоны, спорость и выдержка в предпринимаемых ими делах – все это вместе с их нынешней территорией проживания, их памятью на руны, шведскими заимствованиями в их языке, оригинальными украшениями их женщин и тому подобным лучше всего объясняется древнепермским происхождением. По живости движений, сообразительности и торговой жилке остроботнийцы и карелы Финляндии приходятся им ближайшими родственниками, а последние вместе с ингерманландцами еще и столь же памятливы на руны».
Дело в том, что современники Леннрота на протяжении десятилетий считали, что ему удалось воссоздать по отдельным, разрозненным народным рунам якобы существовавший в древности целостный народный эпос, который в более поздние времена разрушился, так сказать, рассыпался. Отзвуки этого стереотипного представления романтиков об эпосе сохранялись в Финляндии даже спустя столетие в 1960-е годы.
Это заблуждение оказалось весьма стойким, несмотря на то что Леннрот рассказал о своем творческом методе подбора и комбинирования рун уже в предисловии к первому изданию «Калевалы» 1835 года.
В действительности «Калевала» создана из фольклорного материала, взятого из отдельных, не связанных между собой рун. Общим у них были только калевальский размер и факт заимствования друг у друга деталей, относящихся к совершенно разным географическим местам и историческим эпохам, начиная от шаманистского язычества и кончая миром средневековых баллад и легенд.
Современная наука установила непреложную истину: «Калевала» не может служить исходным материалом при изучении древней истории, древней поэзии и древней религии. Тем более что при создании романтического эпоса Леннрот не преследовал научных целей.
Наш выдающийся отечественный ученый Владимир Пропп понимал литературный характер «Калевалы». Приведу два характерных высказывания Проппа из его книги «Фольклор и действительность» (1976):
«Современная наука не может стоять на точке зрения отождествления «Калевалы» и народного эпоса… Леннрот не следовал народной традиции, а ломал ее; он нарушал фольклорные законы и нормы и подчинял народный эпос литературным нормам и требованиям своего времени».
У нас в Карелии наиболее адекватная, научная точка зрения на природу «Калевалы» представлена в работах Эйно Карху, Армаса Мишина и Эйно Киуру, а также в общей научной позиции Кирилла Чистова. Я бы резюмировал эту точку зрения так: «Калевала» отнюдь не собрание или сборник народных рун, это созданная Леннротом на основе народной поэзии сюжетная лиро-эпическая поэма.
Беломорские карелы глазами финна
Книга Инха ценна как очерк нравов и быта беломорских карелов на рубеже XIX и XX веков. Романтический ореол калевальской древности бросал отсвет и на восприятие Инха беломорских карелов во время его путешествия.
«Это живое неосознаваемое наследие прошлого больше, чем что-либо другое, утвердило меня в убеждении, что народ Беломорской Карелии был в свое время свободным и независимым. У него должна была быть довольно развитая культура с присущими ей жизненной энергией и самосознанием, которые составляют самый лучший и устойчивый признак деятельного народа. Эта древняя основа еще живет в народном характере, хотя внешние условия все больше эволюционируют в таком направлении, что она вряд ли сможет снова пробудиться к самосознанию. Необходимое в нынешнее время для формирования индивидуального национального облика просвещение уже труднодостижимо, оно требует такой большой работы, что путешественник с сомнением качает головой: вряд ли народ, создавший лучшую часть наших старинных рун, решится хотя бы стремиться к этому. Однако несомненно, что единственный путь к этому — более высокая культура».
Сегодня мы можем сказать, что карельский народ делает эту большую и трудную работу «для формирования индивидуального национального облик», особенно со второй половины 1980-х годов.
Тем не менее описания карельского народного характера, народных типов, обычаев и уклада жизни у Инха отличает реализм, конкретность деталей и, если употребить современное выражение, полное отсутствие «политической корректности», то есть ретуширования увиденного и пережитого.
Как и Леннрот, он не только восхищался национальным характером карелов, но и видел людские слабости и пороки, попадал в унизительные ситуации, когда не только его честь и достоинство, но даже его жизнь были в опасности. Чувство реальности, острая наблюдательность и здоровый критицизм не изменяли этому романтически возвышенному энтузиасту «Калевалы», карельской народной поэзии на всем его пути от финской границы до побережья Белого моря и обратно.
Так, из книги Инха явствует, что репутация карельских купцов в Финляндии отнюдь не всегда была безупречной. Торговая деятельность беломорских карелов наносила подчас самый серьезный ущерб финским партнерам, капиталом которых они распоряжались, но, вернувшись в родные края, они могли избежать всякой ответственности. С этим Инха не мог примириться, его нравственное чувство было возмущено такой практикой. Он видел и то, какими нечестными путями богатая прослойка беломорско–карельского населения наживала свое состояние на своей родине.
Иной раз даже в приграничных карельских селениях Инха сталкивался с откровенным равнодушием, с необъяснимой отчужденностью и неприязнью к финским путешественникам, не говоря уже о местах отдаленных, к северу от Ухты и ближе к Кестеньге. Сколько горьких минут и часов ему довелось пережить, какой разительный контраст с высоким горением духа в те редкие минуты, когда ему посчастливилось встретить и слушать настоящих рунопевцев! Все это рассказывается на страницах книги искренне и впечатляюще, не утаивая ничего из соображений целесообразности, или «политкорректности».
Корни этой отчужденности Инха видит в историческом прошлом:
«На взаимное отчуждение влияли страшные распри, которые на протяжении столетий омрачали добрососедские отношения по обе стороны границы. В ходе «грабительских войн» совершались взаимные набеги — финны доходили до Белого моря, а карелы с помощью русских — до Ботнического залива; творились всякие зверства и жестокости, какие только злоба и ненависть могут измыслить, враждующие стороны разрушали, жгли, грабили и убивали, где только могли. Хотя эти войны кончились уже в начале XVII века, они все же заложили основу тому резкому размежеванию, которое все еще сохраняется между соплеменниками по обе стороны границы. Именно к тем временам восходит та подозрительность и отчужденность, с которой путешественник все еще сталкивается на той стороне границы. Жесткость в жизни и нравах осталась, хотя распри и кончились».
У Инха и его спутника Карьялайнена был счастливый дар психологического вживания в душевный и социальный опыт беломорских карелов. Насколько мы можем судить по книге Инха, его восприятие Беломорской Карелии и ее народа не было отягощено какими-либо идеологическими установками, тем более политическими мотивами.
Это отличало его, например, от таких карелианистов, как Август Алквист и Аукусти Эрвасти, которые тоже совершили путешествие в Карелию по следам Леннрота и, подобно Леннроту, описали свои наблюдения и впечатления.
Алквист подчеркивал «карельскость» «Калевалы» и в то же время опубликовал произведение, ставшее прототипом великофинских утопий.
А упоминаемый Инха Эрвасти настаивал в своей книге «Воспоминания о путешествии по Карелии» (1889 год) на том, чтобы финны оказывали своим соплеменникам-карелам в России материальную и культурную помощь в благодарность за полученную от них «Калевалу» и отказались бы от снисходительно-пренебрежительного отношения к ним.
Позиция Эрвасти была сама по себе нравственная и гуманная, но все же он склонялся к тому, что карелов надо приобщить к финской культуре. Позднее на основе этой точки зрения сложилось великофинское карельско-просветительское идеологическое направление.
Ничего подобного не найти в книге Инха. Он высоко ценит и этническую самобытность карельского народа, и своеобразие карельского языка. Однако в вопросе об уровне национального самосознания беломорских карелов он предпочитает ссылаться на мнение Эрвасти:
Эрвасти попытался в своих поездках с помощью умело поставленных вопросов выяснить, присуще ли беломорским карелам национальное чувство или же они считают себя русскими. Он пришел к выводу, что они относят себя к отдельному народу, то есть не ощущают себя ни русскими, ни финнами. Однако пробуждения национального чувства в собственном смысле слова там вряд ли до последнего времени наблюдалось, еще менее ощущения того, что они принадлежат к тому же этносу, что и финский народ».
О переводе книги Инхи на русский язык
Какими соображениями я руководствовался в работе над русским переводом книги И.К. Инха «В краю калевальских песен»?
Переводчика называют транслятором, посредником в общении, взаимодействии культур, или в так называемой межкультурной коммуникации.
Его задача — воспроизвести созданное в одной культурно-исторической и языковой среде произведение как информационно-эстетическое целое в другой культурно-исторической и языковой среде.
Ясно, что главный критерий для оценки его результата — это эквивалентность перевода, максимальная передача информационного содержания и эстетического качества оригинала.
Книга Инха вышла в 1911 году. Он писал ее для своих современников на прекрасном литературном финском языке того времени. В наши дни, спустя более ста лет после выхода книги в свет, ее надо переводить для наших русскоязычных современников на современный русский язык, который отличается от русского языка начала ХХ века.
Кстати, финский язык наших дней отличается от языка Инха гораздо больше, потому что финский язык, развиваясь, изменялся гораздо более динамично, чем русский.
Таким образом, как переводчик я стремился как бы перенести нашего современника в 1894 год, год путешествия Инха по Карелии, чтобы он воспринимал увиденное и пережитое автором так, как будто И.К. Инха был нашим современником, видел карельскую действительность нашими глазами. Или, скорее, так, как будто мы видим тогдашнюю Карелию его глазами и выражаем его впечатления на нашем современном языке. Понятно, что никакая стилизация и архаизация стиля перевода здесь не нужна, она была бы просто неуместна.
Во второй половине прошлого века в теории и практике перевода главным критерием добротности перевода считали адекватность, то есть в первую очередь соответствие текста перевода тексту оригинала на разных уровнях языковой системы.
Позднее вместо адекватности стали настаивать на эквивалентности. Я бы пояснил этот критерий — я им руководствовался и при переводе книги Инха — следующим образом. Воспользуюсь понятиями семантической (смысловой, относящейся к смыслу) и эстетической информации.
В книге Инха эстетическая информация связана прежде всего с его восприятием природы — и родной финской природы, и природы Карелии. Глубокое и тонкое чувство природы отличает творческую личность Инха, его книгу о Карелии просто невозможно представить без поэтичных картин карельской природы. Его чувство природы — это особый художественный дар, сравнимый, например, в музыке с ладовым чувством.
При переводе этой природной лирики в прозе Инха я добивался не столько семантической адекватности, смысловой точности в смысле взаимно-однозначного соответствия «один к одному», в именно эквивалентности эстетического впечатления. С формальной точки зрения это может потребовать некоторой лексической избыточности, но она так же необходима, как и некоторые «вольности» в переводах поэтических произведений.
Вообще говоря, понятие эстетической информации трудно определить точно и внятно. В широком смысле речь идет о той информации, которая не укладывается в рамки информации семантической.
Вот, например, Инха остро ощутил на чужбине, в Карелии, тоску по родине. На страницах книги рождается яркий, глубоко проникновенный образ родной Финляндии. Для передачи этих чувств и связанных с ними образов недостаточно одной лексической точности перевода. В лексических соответствиях языка перевода иногда нет тех коннотаций, тех дополнительных значений и эмоционально-экспрессивных оттенков, которые свойственны словам оргинала.
В книге Инха много таких мест с «эстетической информацией», например, при описании менталитета и нравов карелов, трактовке калевальской народной поэзии, когда добросовестная «словарно–лексическая» точность перевода производила бы даже комическое впечатление неуклюжести. В этих случаях главное — передать эстетическое впечатление оригинала, создать эстетический эквивалент изобразительно-выразительными средствами другого языка.
С другой стороны, иногда возникало искушение немного сжать текст перевода на уровне отдельных фраз, исключить местами некоторую растянутость слога без малейшего ущерба для смысла. Но от такой сжатости языка перевода меня удерживало требование адекватности в передаче стиля. Ведь стиль — очень серьезная категория, мы ведь помним глубокий и точный афоризм Бюффона, французского естествоиспытателя XVIII: «Стиль — это человек». Бесцеремонное вмешательство редактора и переводчика в авторский стиль мы вправе расценивать как посягательство на идентичность человека.
Сделать далекое близким — в этом глубокий смысл и цель переводческого дела.
Фото из группы Национального музея Карелии: vk.com/rk_nationalmuseum
