Известному карельскому писателю сегодня исполняется 50 лет
В миру Саша печник. Хорошая профессия, образная. Как отдельно взятые кирпичи не похожи на конечный продукт, печку, так отдельно взятые слова и мысли и не похожи на текст. Кирпичи нужно еще ладно сложить один к одному и скрепить раствором, чтоб печка не развалилась.
Александр Бушковский… Саша.
Мы познакомились в 2007-м, когда он вышел на пенсию в звании майора после тяжелой контузии. Впрочем, в редакцию «Севера» он пришел не как майор, а как очень застенчивый автор, который принес на рассмотрение несколько своих рассказов. Я прочла. Не рассказы, конечно, но зарисовки, написанные неплохо, но – будто выхваченные из большого произведения. Ни развития сюжета, ни внятной концовки. Я так ему и объяснила, что вы мне, Саша, просто расскажите, как обстоят дела, с чего началась история и чем она закончилась. Он закивал, очень смущаясь: «Ага, ага». А я вернула рассказы и подумала, что жаль будет, если он больше не придет. Многие начинающие авторы не выдерживают даже первой критики.
Но Саша вернулся недели через три и положил мне на стол несколько вполне состоявшихся рассказов. «Правда, в одном, — сказал он, – мне начало не нравится. И переделать не могу. Не переделывается оно». Начало и впрямь было совсем невнятное, а дальше очень даже хорошо пошло, так гладко и складно, что и придраться не к чему. «А давайте это начало просто выбросим, – сказала я. – Без него гораздо лучше». Саша согласился. Это, кстати, был рассказ «Спецназ-блюз», который в таком вот обрезанном виде вышел в «Севере» в мае 2007 года. А потом этот же рассказ получил премию, кажется, Федора Абрамова, если я ничего не путаю, – сведений об этом я сейчас не нашла. Но и не важно, какую именно премию. Главное, что Саша вот так, в одночасье, стал настоящим писателем.
Но почему-то здесь это далеко не сразу поняли. Тогда время такое было в «Севере», точнее, вокруг него, что писатели из местного населения сильно возмущались и даже письма писали в Министерство культуры, ООН и Гаагский суд, что им вот уже за пятьдесят, на пиджаке два ордена, десять медалей и один нагрудный знак, а их в «Севере» не печатают. Потому что полезную площадь в «Севере» занимают опусы неизвестно кого. Кто такой этот Бушковский? Мы не знаем такого писателя. Что он там мямлит? Откуда он взялся? У него ни премий, ни рекомендательных писем. Вот раньше в «Севере» Белов печатался (в 1965 году), а теперь Яна публикует какую-то шпану.
Вообще, любой талант у кого-нибудь да рождает истерику. Коллективно приветствуется только серость – она всем понятна. Серость отвечает духу времени и состоянию коллективного сознания.
Я ничуть не преувеличиваю. Однако все это давно прошло, и нынешняя редакция с гордостью говорит, что в «Севере» печатались Бушковский и Жемойтелите. Спасибо, ребята, на добром слове. Только писательское мастерство измеряется не орденами (у Бушковского таковые тоже имеются, он их на войне заслужил) и не рекомендательными письмами, а именно тем, что человек доверяет листу бумаги и как оно у него получается. Так что прежде надо просто иметь литературный вкус. Что? Я неприлично выражаюсь? Так вы уж меня, пожалуйста, терпите.
В общем, Саша стал писать хорошо и много. В основном о войне. Сейчас немного найдется авторов, которые действительно умеют писать о войне и которые на войне бывали. Такая парадоксальная ситуация, что о войне не понаслышке знают не старики, а еще молодые люди, потому что война идет уже много лет на окраинах бывшей империи, и такая это война, что все на ней непонятно, и никакой гордости за одержанные победы, а только перманентная растерянность, о которой Саша проговорился в рассказе «Юрчик», назвав «последствиями болевого шока». Ранняя проза Бушковского – это и есть «последствия болевого шока», которые автор пытается спрятать внутрь текста. Писательство сродни психотерапии, когда травмирующие обстоятельства нужно пройти еще раз, чтобы наконец понять, что после этого можно и нужно жить дальше. Отрицательный опыт перемалывается в текст, и черная мука букв рассыпается по страницам… Пишут вообще люди сильно стукнутые, которым нужно освободиться от застарелой травмы. «Я теперь сам узнал, что такое война и почему о ней не хочется говорить, а только втихаря плакать», – вот ведь не хочет о войне говорить Саша, а все равно говорит!
Когда рассказов накопилось достаточно, я так решила, что нужно Саше издать хорошую книжку. Такую, что возьмешь в руки – и жить хочется. Несмотря на то, что там в том числе про смерть написано. И название книжке еще дали провокационное: «Страшные русские», потому что мы, русские, действительно страшные. Это так Саша считает, и я где-то с ним согласна.
У меня к тому времени уже свое издательство было — «Северное сияние». Рукопись «Страшных русских» мы подали на конкурс господдержки книгоиздания, конкурс она прошла, а вот денег на книжки так и не выделили. То есть не нам конкретно, а вообще никому. Не нашлось денег в государственных закромах, мыши погрызли. И тогда я решила идти в Министерство культуры на разборку, Сашу с собой взяла для поддержки. В общем, пришла и сказала: «Вот. Это майор СОБРа, 13 лет провел на войне, за родину воевал, даже издательский конкурс на общих основаниях прошел, а родина теперь ему денег на маленькую книжку найти не может». Саша сидел рядом просто для иллюстрации в сильном смущении. Это только на войне майор СОБРа, а в начальственных кабинетах очень даже тихий и безобидный человек. И его хочется защищать.
Деньги выделили задним числом. То есть книжку сперва выпустили (кредит брала), а потом расходы мне возместили из госказны. Книжку получилась маленькая, но хорошая.
Когда тираж нужно было из типографии вывозить, я попросила Сашу помочь с машиной и рабочей силой. И Саша прислал на помощь отряд СОБРа! Вышли из броневика этакие молодцы в камуфляже и серьезно спрашивают: «Так, что нужно делать?» Если бы я велела захватить типографию, они бы управились за пятнадцать минут без потерь в живой силе. Но я сказала, что нужно просто вывести тираж. «И всего-то?» – собровцы даже немного расстроились…
Я намеренно не делаю здесь критический разбор Сашиных произведений, потому что статья не критическая, а юбилейная. Саше исполняется пятьдесят. Пора окончательного взросления по нынешним временам. Пора подводить первые итоги. Например, Лев Толстой, когда ему исполнилось пятьдесят, оценил пройденный путь и пришел к выводу, что до сих пор он, как и большинство людей, жил жизнью, лишенной смысла. Все, что он ценил – удовольствия, слава, богатство, дети, подвержено тлену и забвению. Все это оказывается ничтожным в перспективе бесконечности мира. И он отверг сам себя. «Я, – писал Толстой, – как будто жил-жил, шел-шел, и пришел к пропасти, и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели». Однако он не умер, а пробудился к новой жизни. Сердцем, умом и волей, всей своей страстной натурой, он принял Христа и посвятил свои силы целиком тому, чтобы следовать ему. Брюзжать и морализировать стал в прозе, если честно.
Саша вот не морализирует. На раннем этапе его лирический герой практически совпадал с авторским Я, но это общая тенденция современной литературы. А настоящий писатель должен уметь стать другим, думать как другой, смотреть на мир глазами героя, отличного от себя. Саша еще артачился, не мог понять, зачем и как это – влезать в чужую шкуру. А ведь получалось спонтанно. Например, в рассказе «Край» герой – человек явно неадекватный, поступками которого руководит некая внутренняя логика, отличная от сермяжной логики нашего мира, как и поступками полудурка Лехи в рассказе «Солдатики». Кто вообще такие солдатики? Это молодые люди, которых сперва сознательно учат убивать других молодых людей, а потом с почестями провожают на войну. Вот, говорят, что чеченцы с детства любят воевать, то есть выходит, что они любят убивать. А Саша с ними 13 лет воевал и теперь вопрошает: «Люди, мы что вообще такое творим?» Ладно, мне как литературной дамочке можно заткнуть рот программой патриотического воспитания, но когда об этом говорит майор СОБРа, он дело говорит, черт возьми. Впрочем, подобные вопросы в свое время мучили и Льва Николаевича, но мир так ничему и не научился.
Читаешь рассказы Бушковского и проникаешься мыслью, что человека убить легче, чем животное. Животные чем виноваты? Да ничем. Они не преступают законов своего биологического вида, не идут против натуры. Некоторые именно как представители этого самого вида гораздо развитей и понятливей людей. Это люди жадны до денег, вообще до чужого, завистливы, лживы…
В свое время некоторых читателей раздражала безнаказанность зла в Сашиных рассказах, причем в рассказах «мирных», в которых лирический герой продолжает сражаться с деревенским хулиганьем или просто озлобленными людьми. В рассказе «Мама», максимально приближенном к действительности, когда автор и не скрывает своего тождества с героем, у Бушковского в ответ на хамство возникает навязчивое желание припугнуть обидчицу ножом. Причем действие происходит в сельской поликлинике – месте исключительно тихом: «Мне хочется войти в кабинет, резко открыв дверь. Толкнуть эту женщину в плечо, поскольку она качается на двух ножках стула, и, пока она поднимается на ноги, вытащить нож». Его останавливает только известная истина: достал нож – режь, однако сам порыв свидетельствует о том, что в обычной жизни добиться чего-то конкретного можно если не взяткой, то приставив нож к горлу.
Человек превратился в насекомое, но не в глазах Бушковского, а вполне объективно. Причем дважды: человек – таракашка для государственных мужей, это факт. Но вместе с тем человек сам по внутреннему велению измельчал, опустился и вот уже готов пресмыкаться пред тем, кто сидит ступенькой выше.
С течением времени Сашин боевой пыл будто угасал. В «Индейских сказках» он научился смешить читателя. Кстати, юмор тоже режет, так что одно плавно перетекло в другое. Юмор даже изощреннее. Вот размахивает человек ножом – его рано или поздно скрутят и запрут в каталажку. А когда он смеется над мерзостью жизнью, с ним ничего поделать нельзя. Хотя нынче вроде бы уже можно: пришьют оскорбление какого-нибудь меньшинства или руководящих органов. Однако «Индейские сказки» привлекать не за что. Разве что за метафору. Потому что по сути «Индейские сказки» – это одна большая метафора сельской жизни, когда население отдаленных (и не очень) районов возвращается к первобытному образу жизни, то есть охоте, рыболовству, собирательству, правда, обильно сдобренному водкой. Это так называемый глубинный народ, живущий на большой глубине российской экономики, куда практически не проникают пенсии и социальные пособия, работа и зарплата.
И, хотя при советской власти в лесных поселках были и клубы, и участковые, и дети вырастали образованными, – вон, вырос же Саша в поселке Гирвас, и литературе его научили в тамошней школе и больше нигде, – то все уже давно прошло. Я плохо представляю, чему сейчас учат в школе на уроках литературы, однако у нынешних старшеклассников слова друг с другом частенько не складываются, это я заметила.
Сравнение карелов с индейцами Саше подсказали в Северной Финляндии, когда мы там с группой товарищей были на литературных гастролях. А ведь действительно, карелы растут из леса, воды и камней, они – органическое целое с природной средой обитания, уходящая натура, цепляющаяся за каменистую почву, как кряжистые сосны, корни которых находят малейшую трещину в скале, чтобы прорасти вглубь.
Корни у Саши глубокие настолько, что, по его собственному выражению, «это так хорошо, что даже немного плохо». Именно. Есть опасение, что именно за эту составляющую Сашиного творчества ухватилась московская критика, которая клюет на этнографию как на мормышку. Из Москвы именно так и представляется, что Карелия – дикий край, жители которого разводят северных оленей, питаются ягелем и молятся деревянным идолам.
Этнография – это вообще очень интересно, но чтобы проникновенно и правдиво писать о жизни своего народа, надо с детства жить этой жизнью, а мы ведь были обычные советские школьники, о прежней жизни знали только понаслышке. Конец советской эпохи – чем не тема? Неуютное, но такое родное время, в котором мы сформировались, в котором прочли книжки, которые нужно было прочесть, и научились тому, чему научились.
В конце концов современная жизнь глубинки – тоже этнография, потому что благодаря оторванности от большого мира (в Гирвасе автобусная остановка теперь за 10 километров от поселка) в сельской местности весьма скоро неминуемо образуются субэтносы – там, где деревня не вымрет окончательно. Вот я и говорю, что в «Индейских сказках» этнографии больше, чем в премиальном романе «Рымба». Последний понравился мне меньше «Индейских сказок», может быть, потому, что в «сказках» нет нарочитости, там все как бы само собой происходит, да еще с подтруниванием: чем мы не индейцы? А разве мы в детстве не играли в индейцев? Не любили Чингачгука? Кстати, у современных финнов имена и фамилии до сих пор встречаются индейские, например, Сиско Пиккупеура – Сестра Маленький олень или Veikko Suvilehto – Брат Летняя роща. В «Индейских сказках» Саша – тот же пацан, который играет в индейцев, и его и захватывает, так же, как и читателей. Индейцы – изначально воины, и этот образ тем более близок автору. В «Рымбе» пацан попытался повзрослеть, однако напрасно.
Мы никогда не станем серьезными и скучными до занудства старперами, даже когда нам стукнет по сто лет.
В миру, кстати, Саша печник. Хорошая профессия, образная. Как отдельно взятые кирпичи не похожи на конечный продукт, печку, так отдельно взятые слова и мысли и не похожи на текст. Кирпичи нужно еще ладно сложить один к одному и скрепить раствором, чтоб печка не развалилась. Хорошая печка греет дом весь день и всю ночь, и всем вокруг хорошо оттого, что она есть.
А нам-то как хорошо оттого, что живет рядом с нами такой писатель Александр Бушковский. Кирпичи в его текстах плотно пригнаны друг к другу, как в основании египетской пирамиды, лезвие между ними не втиснуть.
Да он и сам отлит по образу огнеупорного кирпича, выдержит и тысячу градусов, не подведет.
