Новая книга Дмитрия Вересова «Слепок теплого неба» скоро увидит свет. Публикуем несколько стихотворений из нее и слово о поэте Ирины Ларионовой.
Поэтическая арттерапия
Дмитрий Вересов – блестящий поэт, тонкий, душевный. Я давний почитатель его поэзии, в моей личной библиотеке есть все его книги. Люблю учить стихи Вересова наизусть.
Трудно говорить обычными словами о поэзии. Скажу так: стихи Дмитрия Вересова — что-то вроде арттерапии, они буквально лечат, способны успокаивать душу, гармонизировать состояние мятущегося человека, что так ценно в наше время, особенно после вынужденного уединения, страхов и переживаний. И юноша, и умудренный опытом жизни человек найдут в этих стихах отклик и утешение. В них затрагиваются вечные темы, в них переплетаются образы любви и смерти, печали и духовной радости. Метафоры Вересова затрагивают тончайшие струны души, в его стихах столько искренней любви к миру, природе и людям, Творцу. В них нежность и одиночество, счастье и грусть, свобода и судьба. Откуда поэт берет свои образы? Только вдохновением свыше.
Ирина Ларионова
***
Отражение леса на плоской воде,
сопряжение оттиска с оригиналом,
где намешана охра с неистово алым,
птицы, рыбы, их тени и камни на дне.
Богородицей светится месяцеслов,
распадаются истины в шелест и сумрак,
чем прозрачнее роща, тем четче рисунок
редких елей, ветвей, непреклонных стволов.
Равновесие света и небытия,
ось сосны, совмещенная с тающей рощей,
с белым облаком… Бог мой, что может быть проще
и мудрее, чем чистая осень Твоя…
***
Возьми на память слепок неба
и набело перепиши
ночное сокрушенье снега
и одиночество души.
Снег об стекло – слепою птицей,
как безответная любовь,
пусть ничего не повторится,
и словно повторится вновь.
***
Октябрь
Когда спокойствие — на вес
и оптом неудачи,
войти в бесплотный светлый лес
недалеко от дачи,
уйти подальше от тщеты
любви, не помнить годы
среди щемящей нищеты
и царственной свободы,
взрывать ногой листву и мох,
простой доверясь схеме —
по небу ходит грустный Бог,
под Богом ходим все мы.
***
Мы живем на этом свете
словно вопреки,
дедовские чиним сети
у чужой реки.
Что же было там, в начале,
помнится с трудом,
время – собирать печали
или строить дом,
время – следовать заветам,
воронам кружить…
Мы живем на свете этом,
где ж еще нам жить.
* * *
Ничего необычного – осень сухая, как порох,
светлый сквер и над ним облака, как дыханье, легки,
и не видно земли, лишь оранжевый шелест и шорох,
слишком тесно и густо под кленами листья легли.
Время поздних прозрений, остывших иллюзий настало,
эта женщина в красном пальто, нет, не ждет никого
на последней скамье, просто смотрит на листья устало…
И в её одиночестве – осени всё колдовство.
* * *
Лето тихо скончалось, а мы не заметили вовсе,
как и радостей, тех, что откладывали на потом,
безутешной вдовою не бродит потерянно осень,
впрочем, я не об осени, всё говорю не о том…
Зацвели вдруг озера, опомнившись, будто в июле,
глухо падают яблоки, словно стучит метроном…
Мы внезапно проснулись, не помня, когда же уснули,
не о том я спросонья шепчу… Или всё же о том.
* * *
Ель, озаренная первым младенческим снегом,
в парке на белой дорожке – цепочка следов
робких, похоже что женских, и видно без слов,
как же она одинока, как все мы, под небом
низким и строгим… Да, есть в ноябре эта тайна
и обреченность, точь-в-точь по следам семеню,
чтобы вобрать ее жизнь, я как будто вину
чувствую… вряд ли все это случайно.
* * *
Это память моя шебуршится в ночи беспризорною мышью…
Где-то в семидесятых, в начале,
был дворником в нашем дворе
незлобивый блаженный, все звали его не иначе как Мишей,
ему было за сорок, но Мишей он был даже нам, детворе.
Миша жил улыбаясь, с дежурною горстью ирисок в кармане,
он любил угощать ими всех просто так невпопад, наугад,
бородатый, лохматый,
он дворницкий день начинал очень рано,
как же чист был наш двор,
чистый-чистый как мишин младенческий взгляд.
Так и помнится – вот он шагает
с метлой на плече, как с мушкетом,
мне навстречу, окутанный зноем и падшей с небес синевой…
Но однажды тем самым, последним,
тем страшным расплавленным летом
его тело нашли за сараем с проломленною головой.
Вроде бы и искали убийцу, но нет, да и как — непонятно
для чего и зачем, и, похоже, не местный, конечно же — гость,
только чем поживиться у Миши он мог,
ведь что было отнять-то?
…Лишь бессмертную душу его и ирисок подтаявших горсть…
* * *
Разжимается памяти горсть,
всё со временем кажется свято,
даже та, между рамами вата
и рябины оранжевой гроздь,
поцелуй, чуть дыша, наугад –
самый первый в её подворотне,
бедный Брежнев на съезде дремотном,
весь дрожащий под звоном наград,
бег по крышам, и драки и боль,
кровь на белом снегу возле школы,
но хранили нас ангелы, что ли,
жаль, что ими отыграна роль…
Жаль, что нет больше той чистоты,
графоманства огня золотого,
я боюсь, что однажды с порога
вдруг ослепну во тьме немоты,
и мерцания смерти боюсь,
только в памяти я и беспечен,
там, где мнилось, что буду я вечен
как любовь, как Советский Союз.
* * *
Вновь зачем, скажи на милость,
всё печалью замело,
ничему не научилось
сердце глупое моё.
Ведь казалось, что былое
отшумело, отошло,
но калёною стрелою
душу снова обожгло.
Если больно – значит, надо,
я кружу бездумно по
Губернаторскому саду
в строгом, как любовь, пальто,
надо мною – воздух синий,
под ногами – рыхлый лед.
Господи, как я – всесилен…
Нет, храбрюсь, наоборот.
***
Бессмертье, родина, свобода –
слова, затертые почти.
Ну суйся в смерть, не зная брода,
и об отечестве молчи.
Пиши о мокнущих осинах,
о сломанном карандаше,
о белом снеге, небе синем,
о смутной музыке в душе,
о милосердии, о звездах,
как на стекле дробится дождь…
А родина – она как воздух,
который просто молча пьешь.
