Литература

В уездном тихом городке

Петрозаводск, улица Красная, 1950-е годы. Марк Полыковский: "В одном из домов по правой стороне улицы я родился и прожил первые два года своей жизни".
Петрозаводск, улица Красная, 1950-е годы. Марк Полыковский: «В одном из домов по правой стороне улицы я родился и прожил первые два года своей жизни».

Марк Полыковский давно живет в другой стране, но в отличие от многих других наших земляков память о родном Петрозаводске в нем жива. Так и рождаются стихи.

Старый дом

Я представляю, как вхожу в тот дом,
где жил несчётно лет тому назад,
я узнаю его родной фасад
и козырёк над памятным крыльцом,
я открываю дверь в родной подъезд,
взбираюсь по ступенькам неспеша,
как прежде, стойкий запах гуляша
откуда-то разносится окрест… 

Вот справа дверь на первом этаже,
я жил за ней, теперь я здесь чужой,
мой ключ не отопрёт замок дверной,
нет книг моих на старом стеллаже
в квартире, где прожил немало лет
с родителями и своей сестрой,
где счастлив был и где болел порой,
где, если поискать, найдёшь мой след.
Отсюда топал с папой в детский сад,
потом – через дорогу в первый класс,
стоял под фонарём в вечерний час
и чувствовал подруги тёплый взгляд.
Здесь всё напоминает те года,
когда над Зарекой плыла моя душа,
и жизнь была светла и хороша,
и думалось, что это навсегда.
Я больше не приду в свой старый дом
и не зайду в подъезд – он мне чужой,
не хлопнет дверью за моей спиной,
никто меня не знает в доме том.

 

 

Под северной луной

Метёт пурга весь день напропалую*,
метёт и день, и ночь, и снова день.
Не то что не люблю такую мглу я,
но из дому высовываться лень,
а впрочем, нет, не лень, но всё ж погода,
а попросту – такое время года,
когда свою собаку со двора…
Но слышу за окном: «Гип-гип ура!»

И что с того, что ветер, и мороз,
и колкий снег в лицо, и мёрзнут уши,
нам радостно, что здесь, в краю берёз,
в такую стужу можно бить баклуши,
не мучаясь за партою с утра,
когда учёба – та ещё мура! –
в сравненье не идёт с катаньем с горки
и с играми в заброшенной каморке.

Мороз за тридцать, и метёт метель,
по радио сказали: нет занятий, –
и вот уже за тридевять земель
нам ненавистный план мероприятий
по сбору от лекарства пузырьков,
игре «Зарница»… Нету дураков
ходить на пионерские линейки –
нет! – лучше газировка по копейке

в любимом гастрономе на углу.
Набегавшись и наигравшись вволю,
её там пьём, ещё едим халву,
встречаем ботаничку «Вакуолю»,
она живёт в соседнем с нами доме,
берёт продукты в том же гастрономе,
осталась дома – так же, как и мы,
и тоже рада прелестям зимы.

Что нам мороз и что нам всем пурга!
Привычны темень приполярной ночи,
сугробы и снега, снега, снега –
Карелия, а не курортный Сочи,
где море, пальмы, солнце, и загар,
и может от жары хватить удар,
но снега нет, нет горки ледяной…
Нам радостно под северной луной!

*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Похож на голос головной убор…» (1960-е годы)

 

 

Пунктуация природы

Как восклицательные знаки ночи*,
стоят деревья в сумрачных аллеях,
и ночи всё короче, всё короче,
а дни весной длиннее и длиннее.

Весенний дождик ставит многоточье, –
мол, то ли ещё будет, то ли будет,
и молнии разносят небо в клочья,
тире поставив, – Розенталь** рассудит,

когда какие знаки препинанья
используют зима, весна и лето;
лишь осень ставит символ ожиданья –
вопрос, не зная на него ответа.

На небе звёзды – россыпью, как точки,
и тонкий месяц, словно запятая,
деревья дружно выпустили почки,
летит кавычкой-клином птичья стая…

Я знаю пунктуацию природы,
её не сыщешь в справочниках мудрых,
потратил я не месяцы, но годы,
чтоб затвердить свод правил этих чудных

и понимать, когда какие знаки
природа рассыпает предо мною,
читаю их и убеждаюсь паки,
как сладко жить под солнцем и луною.

*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Через два года» (1960)

**) Дитмар Эльяшевич Розенталь (1900 –1994) – советский и российский лингвист, автор многочисленных трудов по русскому языку.

 

В уездном тихом городке

Здесь можно жить, забыв про календарь*,
не ведая числа и дня недели,
и, если вдруг все листья облетели,
предположить, что наступил сентябрь.

Когда-то в позапрошлых временах
приравнивал я осень лишь к ненастью,
и, каркая, вороны на столбах
предвидели грядущие несчастья:
порвавшийся на всём бегу шнурок,
соседка взяла за руку другого,
невыученный вовремя урок
премерзкий флюс от зуба коренного.

Давно я эти беды перемог:
и волосы, и зубы поредели,
с соседкой напрочь кончен диалог
и сплю я лишь с женой в своей постели.
Зато в уездном скромном городке
мне всё, как прежде, дорого и мило:
лодчонка с рыбаками на реке,
некрашеные старые перила

и ветхое скрипучее крыльцо
у булочной в районе, где мы жили, –
бежал сюда, накинув пальтецо, –
с тех пор его пока не обновили.
Раскачивает ветром фонари,
всё та же осень, и всё те же лужи,
и те же на деревьях снегири
всё так же ожидают зимней стужи.

Я мог бы жить в уездном городке,
забыв про календарь и про газеты,
с утра на рынок бегать налегке,
носить себе домашние штиблеты,
в охотку есть селёдочку с лучком,
по осени – картошечку с грибами,
на завтрак – миску каши с молоком,
вставал бы на рассвете с петухами, –

я мог бы жить так, но не довелось,
и я о том, представьте, не печалюсь –
быть может, этим я и отличаюсь
от очень многих тех, кому пришлось…

*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Осенний вечер в скромном городке…» (1972)

 

***

Вдоль большака столбы1,

А пообо́чь2 – тропинки

К озёрам – голубым,

Как божии слезинки,

 

О чём на небесах

Грустишь, поведай, Боже.

Я знаю, на часах

Твоих одно и то же.

 

Сменяются века,

Года летят куда-то,

Под Солнцем облака,

Как старые заплаты,

 

Прикрывшие собой

Небесные прорехи…

Сельцо, дома с трубой,

Крыш ветхие застрехи,

 

Крапива, лопухи,

В сарае лошадёнка,

Пред нею ком трухи,

В дому в углу иконка,

 

Да вековая пыль,

Да тусклая лампадка –

Самделишный3 фитиль,

В углу с капустой кадка,

 

Да печь, при ней ухват, 

Да лавка у стола,

Хозяйки тусклый взгляд…

Тут голь – голы́м гола –

 

Злой доживают век,

Три ветхие старухи

Свой ноев дом-ковчег

Спасают от разрухи.

 

С небес крестьянский Бог

Льёт слёзы неустанно,

Он – Бог, он всё бы смог,

Не будь всё так погано…

 

Он немощен и стар,

От вечного страданья

Его бросает в жар.

Ах, Божьи назиданья!

 

Он сам к ним глух и слеп,

И голубые слёзы,

Хоть сам себе нелеп,

Роняет на берёзы,

 

На сосны и дубы,

На лес непроходимый,

На север нелюдимый –

Край благостной судьбы.

 

Из тысячи слезинок

Родится тьма озёр,

И тысяча тропинок

Сплетается в узор.

 

По осени немало

Там ягод и грибов,

Лошадка прёт устало 

Свой груз из трёх гробов:

 

Три древние старухи

В один и тот же час,

Заслышав скорбный глас,

Легли, сложили руки…

 

Пустые три избы

В пустой деревне – с краю,

Вдоль большака столбы,

Куда спешат, не знаю.

 

1) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Чёрные города…» (1962 – 1963)

2) Автор отдаёт себе отчёт в спорности постановки ударения в слове «пообо́чь» на третий, корневой слог. Тем не менее, эта форма узаконена в получившем широкое признание Словаре современного русского народного говора (д. Деулино Рязанского района Рязанской области) / Под ред. И. А. Оссовецкого. М.: Наука, 1969. 612 c.  

3)  Автор использует эту форму слова в значении «сделанный своими руками», достаточно часто встречающуюся в различных текстах, в частности, в «Дьяволиаде» (1924) Михаила Булгакова (1891 – 1940), в отличие от словарной формы «всамделишный», означающей «настоящий», «подлинный».

 

Банный день

Натаскаю я дровишек

Из поленницы, –

Кто попариться охочь, 

Не поленится, –

 

Да дровишек не осиновых,

Не бросовых,

Только жарких, да трескучих –

Берёзовых.

 

И растопка для печурки

Берестяная

Заготовлена, знамо,

Заранее.

 

Принесу водицу 

Родниковую

Да наполню ею 

Кадку дубовую.

 

Запылают в топке

Чурки берёзовы, –

Раскалённые каменья

Станут бронзовы.

 

А молодка-то моя

Выйдет в сенничек,

Принесёт она берёзовый

Веничек.

 

Мы распарим его в шайке

До упругости,

Чтоб приятен стал телесной

Округлости.

 

Ты ложись на полок –

Что ж тут маяться! –

Да погрейся, пока веничек

Парится.

 

Я легонько по спинке

Да по попочке

Поеложу клейкими

Листочками.

 

А потом меня веничком

По-доброму

Ты похлещешь, чтоб запело

Под рёбрами.

 

Пропитался воздух духом 

Берёзовым,

И тела окрасились

Розовым.

 

Сиганём-ка в речку

Обнажёнными, –

Не с чужими, чай, паримся

Жёнами!

 

А потом плеснём кваском

Да на каменку,

И, помывшись, дружно примем

По маленькой,

 

И споём про берёзу

Белоствольную

Да про степь –

Могучую и вольную.

 

Ночь. Вокруг берёзки

Тихо шепчутся,

Да на небе звёзды

Ярко светятся.

 

Бог времени

Бог Времени меня зовёт к себе,

Его призывы слышу в звоне капель,

И в зычных криках перелётных цапель,

И в завываниях в печной трубе.

Я звуки эти слышал, но давно,

Они ко мне сквозь время возвратились,

Но изложить на языке кириллиц

Мне откровенья эти не дано.

Пространство-время звуками полно:

То слышу стрекотание синицы,

То ночью тёмной скрипнут половицы,

То щёлкают костяшки домино,

А то забарабанит дождь по лужам,

Шуршанье шин по мокрой мостовой,

И трель свистка озябший постовой

Шлёт всем заблудшим и безгрешным душам, –

И в нём я слышу зов былых времён,

Призывный голос звёздных циферблатов,

В отсчёте смен восходов и закатов

Перечисленье праведных имён.

Бог Времени, я слышу голос твой

В шуршанье  жёлтых листьев под ногами,

С обременявшими меня долгами

Я расплачусь осеннею листвой,

Её багряно-золотым дублоном,

По прихоти твоей недолговечным, –

Позволь же быть, как в юности, беспечным

И, как прогнозы, неопределённым.

Бог Времени, я знаю, мы сочтёмся

И свидимся. Куда б ни вёл мой путь,

Он приведёт к тебе – когда-нибудь, –

Омоемся росою за знакомство…

 

В этом городе

В этом городе пусто и жутко без грёз,

В этом городе снега как будто не видели вовсе,

Разлохматились по ветру девичьи косы –

Под набатную музыку мартовских гроз.

 

На дрожащем мосту через море мечты

Я ловил в этом городе мартовский воздух,

Промелькнувшим прохожим в немыслимых позах

Удивлялся – и плакал, что это не ты.

 

Не броди ты за мной по пятам, пилигрим,

Нет в блужданьях моих никакого порядка,

В этом городе жизнь бессловесна и кратка,

Этот город весенний – не Вена, не Рим…

 

В этом городе грозы гремят без конца,

И дожди заливают и сердце, и душу,

Я – один на Земле и, наверно, не струшу,

Если вдруг ты коснёшься ладонью лица.

 

В этом городе в марте взорвалась сирень,

Здесь бренчат переливчато звуки капели,

Запах марта смешался со звоном апреля,

И кружится в моей голове дребедень.

 

А на озере густо гудит теплоход –

В этом городе поздних сиреневых вёсен,

Я вхожу в этот город задумчивых сосен,

Только сосны не те, да и город не тот…

 

Городок

Глядится в высыхающую лужу*

разбитый полстолетия тому

назад фонарь. Ему ночную тьму

сгущать, как моряку глядеть на сушу,

привычно, но привычней просто так

стоять столбом на сонном перекрёстке.

Когда-то здесь стреляли папироски,

и, помнится, подвыпивший чудак

всю ночь прождал залётную подружку,

и редко на щербатой мостовой,

засыпанной опавшею листвой,

ночной прохожий встретит легковушку.

Да и прохожий тоже редкий гость,

стоят дома по виду нежилые,

их ставни помнят времена былые,

лишь чудом сохранившаяся гроздь

на чахнущей рябинке у забора

манит вконец изголодавших птиц,

клевавших живность в зарослях мокриц –

такие нынче фауна и флора

в забытом Богом странном городке,

пусты аллеи из дубов и клёнов –

здесь мог бы жить, наверное, Обломов

и рассуждать полдня о пустяке:

бараньих рёбрышках и сырном супе,

наметившейся дырке в гамаке,

о крысах, что шуршат на чердаке,

о погнутом по глупости шурупе…

Там длилась бесконечная зима

с сугробами по пояс или выше,

дома подчас укутаны по крыши, –

зато полны до края закрома.

 

Давно так было. В позапрошлом веке

все радовались лету и зиме,

её предновогодней кутерьме,

Но тут пришли иные человеки…

Я долго жил в похожем городке,

там над домами развевались флаги,

а по утрам – сивушный запах браги,

да пиво разведённое в ларьке

у проходной известного завода,

а дома закопчённый керогаз,

картошка, у жены подбитый глаз,

да лозунг на стене «Всё для народа!»

 

Минуло лет – уже не сосчитать.

Вот дом стоит. Крыльцо давно прогнило.

Замшел забор. Безлюдно и уныло.

Кто разорил всё – ворог или тать?!

И лишь фонарь слепой над перекрёстком

припомнит, как по этой мостовой

я бегал с непокрытой головой

в штанах на лямочках – ещё подростком…

 

*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Осенний вечер в скромном городке…» (1972)

 

Ночной сверчок

Давненько было, жил у нас сверчок,

он притаился в кухне на балконе,

там в банке прорастал у нас лучок,

и он там жил – на луковом газоне.

 

Он издавал там трели по ночам,

сверчал – да так, что слышно было в спальне,

он подражал заезжим скрипачам,

его пассажи были гениальны.

 

Он мог исполнить на одной струне

все «Вариации» Никколо Паганини,

и мы с женой – с ним на одной волне –

слова произносили на латыни.

 

Я говорил ей: «Magna res est amor1».

Она в ответ мне: «Cognosce te ipsum2» –

и становилась холодна, как мрамор,

как будто залита аптечным гипсом.

 

Сверчок же продолжал концерт полночный,

переходя к «Магнификат» Вивальди,

и звук его, священно непорочный,

вдруг прорастал стихами на асфальте,

 

он пробивал асфальт дорог ущербных,

промёрзшие стремнины тротуаров,

мир очищал от запахов консервных

и неизбывной вони перегаров.

 

Сверчок сверчал в ночи не уставая,

но мы, увы, сморились и уснули –

 до утреннего скрежета трамвая,

до неизбежной утренней пилюли,

 

до утреннего солнышка в окошке,

до суматохи в утренней квартире,

до завтрака – жене, себе и кошке

и до зарядки в радиоэфире…

 

А вечером, когда уже все дома,

а на столе картошка, и лучок,

огурчики – подарок агропрома,

селёдочка, и свежий чесночок,

 

и радио талдычит без умолку,

и дух борща витает над столом,

и кошка клянчит рыбки, но без толку,

случился непредвиденный облом:

 

сверчок не засверчал, как накануне,

он не взмахнул над скрипкою смычком,

мы ждали музыки, но тщетно, втуне

и поглощали ужин свой молчком.

 

Сверчок исчез, и с ним ушла эпоха

вечерних посиделок за столом,

когда не ждали от друзей подвоха, –

ушла эпоха, отдана на слом.

 

1) Великое дело – любовь (лат.)

2) Познай самого себя (лат.)

 

Подснежник

От спящего заснеженного леса*,
от ламбы, мирно спящей подо льдом, – 
их вида – прочь от скучного прогресса, 
с природой в единении святом, 
ушёл бы и бродил в снегу по пояс,
пока о приближении весны
не разнесёт непостижимый голос
благую весть в предутренние сны. 

 

Ещё стоят заснеженные ели,
укутав ветви белой бахромой,
ещё шумят февральские метели,
что ни сосна – увенчана чалмой,  

но в воздухе какой-то пряный запах –
невесть откуда, из каких краёв,
и будит мысли о небесных хлябях
незимнее веселье воробьёв.  

 

 В заснеженном лесу сегодня тихо –
ни шёпота деревьев на ветру,
ни треска сучьев, не трубит лосиха, 

беляк укрылся в снежную нору,
искрится снег, укутавший валежник,
полянка меж деревьями тесна,
а посреди неё – расцвёл подснежник.
«Весна пришла! – кричу. – Пришла весна!»

 

*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Северная почта» (1964)

 

***  

Я шёл опять в твои замкнуться стены*,

Мой старый дом, мой милый старый дом.

Здесь нераздельны прежде и потом,

Почти неразличимы перемены,

 

Лишь закоулки памяти бесценны,

Мы здесь живём – с женою и котом,

Нам чужды суматоха и содом,

Не суетливы мы, но постепенны.

 

Мы здесь живём среди любимых книг, –

Пока мы с ними, дорог каждый миг

В твоих стена́х, мой дом, моя квартира.

 

Я видел, сколь обширен белый свет,

Но каждый раз обратный брал билет –

Домой, в свой дом, исколесив полмира.

 

*) Строка из сонета Максимилиана Волошина

 

***  

Эх, дурнопьян-трава*,

Сколько её вокруг,

И не нужны слова, 

Нужен заветный друг –

Тот, что тебя поймёт,

Лишь заглянув в глаза,

С кем никогда – вразмёт,

Кто изначала – за.

Знать, дурнопьян-травой

Все заросли луга,

Страшно, хоть зверем вой,

Хоть драпани в бега –

В край, где без водки пьян,

Где даже летом снег,

Где не цвёл дурнопьян,

Где обрету ночлег.

 

*) Строка из стихотворения «Лесное эхо» Аллы Шараповой.

 

CŌGITŌ ERGŌ SUM* 

Мы, возможно, останемся на века

в чертах потомков или в замыслах предков,

но чаще уходим, не говоря: «Пока…» –

и возвращаемся, только очень редко.

 

Уходим молча, как правило, навсегда, 

и даже если вдруг захотим вернуться, –

пусть кто-то верит, что это белиберда, –

знаем, чем грозит с полпути оглянуться.

 

Жена Лота стала соляным столпом,

мы же уходим в вечность, и не пристало,

даже если вдруг память резанёт серпом,

становиться чем-то вроде пьедестала.

 

Память потомков – надёжнее кладовой

нет, и как ни ряди, никогда не будет.

Уходя в вечность, лучше дружить с головой,

потому что мы люди. Всё ещё люди.

 

*) Cōgitō ergō sum (лат.)  –«Я мыслю, следовательно, я есмь». Философское утверждение Рене Декарта, фундаментальный элемент западного рационализма Нового времени.