Воспоминания врача Ольги Александровны Сергеевой о самом тяжелом периоде — первой блокадной зиме
«Лежали больные в своей одежде на жесткой кушетке, иногда по несколько часов в одной позе: худые, бледные, застывающие…»
В Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга недавно довелось обнаружить уникальный документ. Это блокадные воспоминания врача Ольги Александровны Сергеевой. Заинтересовали они меня тем, что были написаны по горячим следам, после прорыва блокады Ленинграда в январе 1943 года. Руководство города предложило людям, пережившим самое страшное время блокады, поделиться своими воспоминаниями.
Через 75 лет после этих событий хочется снять шляпу перед теми, кто выступил с такой инициативой для сохранения памяти у будущих поколений. Было предложено писать правду о блокаде, какой бы горькой она ни была. Записки Сергеевой – это описания тягот самого первого, смертного периода блокады. Но одновременно в них не чувствуется панического настроения, напротив, видна взаимовыручка людей. Убедительно показано, как профессиональный долг объединял врачей, а выжить помогало чувство сплоченности в условиях невзгод.
Родилась Ольга Сергеева в 1898 году, задолго до революции, семья ее явно не бедствовала. Окончила гимназию с золотой медалью и без экзаменов была принята в Медицинский институт. После Октябрьского переворота лишилась возможности учиться, перебивалась случайными заработками. В Гражданскую войну голодала. Через несколько лет ей все же удалось восстановиться в институте и окончить его. Затем перебивалась случайными заработками, нередко работала и бесплатно.
Перед войной была принята участковым врачом в поликлинику завода «Большевик». С началом войны он был засекречен под индексом «Завод № 232». Сегодня это огромное предприятие «Обуховский завод». Как следует из записей Сергеевой, поликлиника являлась любимым детищем тогдашнего директора завода Дмитрия Устинова, который позже стал известной личностью в СССР: министром обороны и членом Политбюро.
Ольга Сергеева явно намеревалась продолжить записи, возможно, даже написать книгу. По каким-то причинам этого не случилось. Воспоминания представлены главами, первая из которых называется «Поликлиника в конце 1941 года».
Из записей следует, что в отличие от большинства предприятий Ленинграда на секретном заводе «№232» в декабре 1941 года активная жизнь продолжалась. Сегодня нам известно, что там изготавливались минометы, другое вооружение. Сама поликлиника, как пишет врач, «продолжала снабжаться теплом и светом. Но внешний ее вид изменился. Снаружи окна были заделаны уродливыми деревянными ширмами, внутри завешаны черными шторами. Свет не проникал, и приходилось работать при электрическом освещении, которое у нас было до начала 1942 года».
Вторая глава воспоминаний «Дистрофия» посвящена работе поликлиники в самое смертное время: конец 1941-го – начало 1942 года.
Описание дистрофиков дано профессиональным языком, и в то же время оно глубоко человечно: «Дистрофики отличались отсутствием подкожной клетчатки и страдальческим выражением глаз. Вследствие поражения суставов и мышц, походка у них сделалась неуверенной, когда они начинали движение вытянутой вперед ногою. Внешний вид был ужасен. Многие, прежде культурные и чистоплотные люди, перестали мыться, даже перестали умываться. Лицо, ноздри, шея были черные от копоти, сухая кожа делала лицо старческим, неузнаваемым. Идет такой человек, вытягивая прямую не сгибающуюся в коленном суставе ногу, в испачканном поношенном пальто, обязательно подпоясан веревкой или ремнем, на голове шапка-ушанка, безумный взгляд, в вытянутой руке длинная палка, на шее веревка, на которой болтается какая-нибудь посудина или тощий портфель. «Дистрофик» – название прочно пристало к этой несчастной фигуре».
Такие люди приходили в заводскую поликлинику за помощью. Многих привозили на детских саночках, прикрытых одеялами и шубами. В больничном листке появилось новое слово: дистрофия. Но одновременно исчезли такие заболевания, как грипп, ангина, суставной ревматизм. Их затмила дистрофия.
В эту пору, как отмечает Сергеева, больные на работу не выписывались. «Выписка была только по случаю смерти. Количество больных настолько увеличилась, что терапевты не могли справиться с приемом, пришлось привлечь к этому узких специалистов: глазного, зубного врачей, дерматологов и медсестер».
В следующей главе врач описывает работу терапевтического отделения. Впечатляет описание условий, в которых работали врачи, состояние пациентов, сама атмосфера, в которой находились врачи и больные:
«Некоторые врачи практиковали так: вызывали сразу 4-5 больных, сажали их в ряд на кушетку и заставляли разуть одну ногу. И на основании осмотра одной ноги делали свое заключение и отметку в больничном листе».
Сергеева продолжает: «Что получали мы, работники поликлиники, от такого приема? Горький осадок своего бессилия: так хотелось накормить, обогреть, успокоить несчастных людей, но мы ничего не могли сделать».
Самым страшным местом в поликлинике был кабинет №22. Сергеева вспоминает:
«Запах смерти и тления ясно чувствую при одном воспоминании об этом месте. Если бы сто художников задались целью нарисовать что-то мрачное и зловещее, и нарочно сгустили краски, то и то у них бы не вышло так как мы это видели на самом деле».
В этом кабинете происходил не только прием больных. Он был промежуточным этапом к выносу в сарай, к другим мертвым людям. «Там уже лежали штабеля неубранных трупов. Можно пересчитать по пальцам тех больных, которых удалось вынести живыми из 22-го кабинета, но это позднее, когда открылись стационары. Сюда приносили умирающих от голода, обмерзших людей. Приносили их с улицы, из цеха, из квартир; приносили дружинницы и такие же дистрофики – рабочие, которые через неделю сами попадали в 22-й кабинет на носилках».
И далее: «Лежали больные в своей одежде на жесткой кушетке, иногда по несколько часов в одной позе: худые, бледные, застывающие. Иногда трудно было отличить живого от мертвого. Когда мест в 22-м кабинете не хватало, ни на кушетках, ни на полу, то часть умирающих выносили напротив, в 17-й кабинет, который совсем не отапливался. Некоторые умирали тут же, другие еще несколько часов жили».
Сергеева заканчивает свой рассказ такой сценой: «Однажды, приняв дежурство, я пошла в 17-й кабинет посмотреть больных и наткнулась на следующую картину: на трех кушетках лежали холодные трупы, а посередине комнаты, на полу еще живая женщина в полном сознании. Ей стало страшно лежать между покойниками, она встала, но не могла дойти до дверей, обессилев, упала. Ее перенесли в 22-й кабинет, где она вскоре умерла».
Врач Сергеева не пишет о том, что она хотела помочь этой женщине. Это читаешь уже между строк. Но это важно для понимания того, что происходило в стенах несчастной поликлиники, когда врачи делали все возможное для облегчения страданий пациентов.
Ольга Сергеева отмечает и такую ситуацию, когда у врачей притуплялись человеческие чувства: «Весь обслуживающий персонал так привык к страданию и стонам умирающих, что проявлял некоторую тупость и равнодушие, а может быть, это происходило оттого, что обслуживающие сами были дистрофики, голодные, замерзающие». Ольга Александровна понимает этих врачей, будучи сама в их положении: «Если бы способность реагировать не была понижена вследствие голода и дистрофии, то, я уверена, многие бы не выдержали этих картин».
Тем не менее страшный 22-й кабинет был привлекателен одной своей особенностью. В нем находилась печка, от нее исходило тепло, появлялась жажда жизни. Сергеева пишет: «Многие наши сотрудники очень любили сидеть в 22-м кабинете, вокруг топящейся печки, хотя это и было запрещено. Здесь они отогревались, кипятили воду, сушили одежду, делили и ели суп, полученный коллективно в столовой. Здесь отдыхали, делились впечатлениями, иногда шутили, смеялись, правда, редко. Все это происходило в присутствии голодных, умирающих больных, несмотря на тяжелый, смрадный запах, исходивший от некоторых из них. Реакция наших сотрудников на окружающую среду была вялая в силу того, что сами служащие большей частью страдали дистрофией. Распоряжения, сделанные администрацией, разойтись по рабочим местам, очистить место у печки для больных, выполнялись после неоднократного повторения и вскоре нарушались».
Ольга Сергеева приводит в своих воспоминаниях имена работников завода, которым, к сожалению, не удалось помочь, описывает эпизоды общения с ними. «Умер в 22-м кабинете машинист-стахановец Матвеев Аркадий. Болезнь, голод превратили этого красавца в безобразный скелет. Погиб инженер-химик Макаров, который очень держался бодро, даже проявлял некоторую жизнерадостность, дружил с нашими врачами, вел переговоры с грозным начальником столовой Смирновой относительно получения какого-нибудь супа по талончикам для врачей, занимал очередь женщинам-врачам на обед, за что и был прозван в шутку «женихом». И вдруг я слышу, что жених умер, и место его в столовой осталось пустым».
Заключительные строки воспоминаний врача Сергеевой были написаны через 20 лет после войны. С тех пор они хранятся в Центральном государственном архиве. Хотелось бы, чтобы они были доступны не только немногочисленным посетителям архива, а стали бы известны современным петербуржцам. Ведь это рассказ о людях в белых халатах, которые не сдались, несмотря на самые страшные испытания блокады. Это также правдивый, пусть и очень тяжелый рассказ о тех, кто хотел жить, но не мог преодолеть испытаний голодом и другими лишениями.
В 1942 году, когда уже начали работать стационары с пунктами усиленного питания, один из них помог выжить работникам завода, где продолжала лечить больных Ольга Сергеева. Ее воспоминания заканчиваются записью в книге отзывов заводской столовой, сделанной работницей цеха №36 Васильевой: «Я была трупом, а стала опять человеком».
В этой истории все же видится недосказанность. Захотелось найти родственников Ольги Александровны Сергеевой по указанному ею адресу. Отдаю себе отчет, что за 75 лет сменилось три поколения, и в этой квартире уже не один раз поменялись постояльцы. Но вдруг… Решил послать эти заметки людям, которые сейчас живут по адресу ул. Советская д. 27/2, кв. 7. Именно так он числится в воспоминаниях Сергеевой и с тех пор не изменился. Мне интересна реакция сегодняшнего поколения. Почувствуют ли люди сопричастность, хотя бы как квартиранты? Может быть, задумаются о том, каково было обитательнице этой квартиры в страшные блокадные годы. А вдруг там, действительно, окажутся Сергеевы нашего столетия. Тогда возникнет своеобразная перекличка поколений, оживет память о прошлом.
Кроме того, захотелось передать эти заметки в музей «Истории Обуховского завода». Музей большой, занимает двухэтажное здание той самой поликлиники. Он открыт был в 2014 году, и достоин своего завода-гиганта. Может быть, в дни 75-й годовщины полного снятия блокады удастся там организовать стенд с копиями рукописи Ольги Сергеевой, пригласить ветеранов на презентацию ее блокадных воспоминаний. Вдруг, кто-то что-нибудь вспомнит и прозвучат забытые фамилии заводчан, упомянутые в рукописи.
Это будет хорошим жестом сохранения блокадной памяти.
Юрий Лебедев, член союза писателей Санкт-Петербурга
