У Лихачева в его «Воспоминаниях» блокадная жизнь описана исключительно черными красками. У Гранина основная мысль в «Блокадной книге» – это гимн людям, которые превозмогли тягости, не расчеловечились.
В сентябре 1941 года началась длившаяся 872 дня блокада Ленинграда. Наш автор, петербургский писатель, журналист и переводчик Юрий Лебедев вновь обращается к теме блокады, на этот раз сравнивая два отношения к ней — Даниила Гранина и Дмитрия Лихачева.
Меня поразили совершенно разные оценки ленинградской блокады у Лихачева и Гранина. Друзьями они, как я со временем понял, никогда не были, но уважали друг друга по-настоящему. Это всегда случается, когда соприкасаются большие личности.
У Лихачева в его «Воспоминаниях» блокадная жизнь описана исключительно черными красками. «Дорога смерти», проходившая по Ладожскому озеру, люди, потерявшие человеческий облик от голода и холода, предательство, подлость и другие самые низменные чувства, с которыми он постоянно сталкивался. Запомнилась заключительная фраза из его «Воспоминаний»: «Были ли ленинградцы героями? Не только ими: они были мучениками…» Интересно, что в самом тексте о героях нет ни слова. Лихачев рассказывает о том, как быстро человек привыкает к нечеловеческому. Как омерзительно раскрываются люди в таких испытаниях.
У Гранина основная мысль в «Блокадной книге» – это гимн людям, которые превозмогли тягости, не расчеловечились. Это его термин. Однажды я привел Даниилу Александровичу высказывания из лихачевских «Воспоминаний». В ответ услышал очень грубую фразу. Понял, что такого Лихачева он совсем не приемлет. Потом, когда немного остыл, почувствовав, видно, что переборщил, писатель дополнил: «Дмитрий Сергеевич все-таки был гражданским человеком. Мы, фронтовики, смотрели на многое по-другому».
Со временем я понял, что основное различие Лихачева и Гранина заключалось не только в разном восприятии блокады в те годы, но и в отношении к жизни в СССР. Лихачев никогда не был советским человеком. Соловецкая тюрьма навсегда привила ему отвращение к новой власти, с которой он вынужден был мириться, чтобы не оказаться в тюрьме еще раз. Гранин же был продуктом советской эпохи, он мучительно преодолевал свою «советскость» в течение всей жизни.
«Блокадная книга» в этом смысле – все-таки советская книга, написанная в семидесятые годы. Лихачевские «Воспоминания», вышедшие уже в постсоветское время, выглядят по отношению к «Блокадной книге» диссонансом. Они, как призыв к скорби по маленькому человеку, оказавшемуся в трагической ситуации смертного времени. Никакого торжества духа здесь нет и в помине.
Меня до сих пор не оставляют в покое «Воспоминания» Лихачева. Думается: еще не подошло время для осмысления лихачевских и гранинских мыслей в совокупности. Надеюсь, оно все же наступит. И тогда мы поймем, что Гранин и Лихачев, каждый по-своему, правы. Их нельзя отделять. Они должны дополнять друг друга.
На открытии выставки 6 сентября 2019 года, посвященной 40-летию выхода «Блокадной книги», дочь писателя Марина Чернышова-Гранина сказала, что, сидя в окопах, он не представлял себе внутреннюю жизнь города. А Лихачев, напротив, знал то, что происходило внутри города, но на фронте он не бывал. Вот здесь между ними и возникло противоречие. Интересно, что пока я нигде не нашел отношения Лихачева к «Блокадной книге». Но также я не знаю, как Гранин оценивал «Воспоминания» Лихачева. Думаю, что они не принимали позицию друг друга и избегали говорить об этом.
Тема эта меня серьезно зацепила. В ней вижу ответы на многие вопросы. В частности, касательно людей «категории Елены Скрябиной». Так я называю тех, кто не принял советскую власть, но из опасений репрессий вынужден был покориться и жить двойной жизнью. В своей книжке «Блокадный пасьянс» я постранично разбираю дневник Скрябиной и сопереживаю ее трагической жизни, так как она не могла покинуть окруженный город с двумя маленькими детьми, ждала прихода немцев как избавителей от большевистского режима, в котором она просуществовала свыше двадцати лет. В Лихачеве и в его «Воспоминаниях» мысли Скрябиной в завуалированном виде я как раз и увидел.
Главный вывод, к которому я в конце концов подошел: блокада многолика, и нельзя ориентироваться лишь на гранинскую «Блокадную книгу». Не следует ее возвеличивать до апогея при всех ее достоинствах. Этим мы только подыгрываем защитникам советского строя. А ведь мы живем без него уже свыше тридцати лет. Пора избавляться от этих шор.
Может быть, ускорить этот процесс поможет описание ухода из жизни коллеги Лихачева по Пушкинскому дому В.Л. Комаровича. В «Википедии» я нашел лишь сухую фразу «Умер от истощения в блокадном Ленинграде в 1942 году».
Теперь, благодаря Дмитрию Сергеевичу, знаю, как это было:
«В Доме писателя готовили помещение для умиравших писателей. Диетической сестрой там должна была быть [литературовед] Томашевская. Открытие стационара откладывалось, а эшелон должен был уже отправляться дорогой смерти. И вот Жура (дочь) и Евгения Константиновна (жена) вынесли Василия Леонидовича Комаровича из квартиры, привязали к сидению финских санок и повезли через Неву на улицу Воинова. В стационаре они встретили Томашевскую и умоляли ее взять Василия Леонидовича. Она решительно отказалась: стационар должен был открыться через несколько дней, а чем кормить его эти несколько дней? И вот тогда жена и дочь подбросили Василия Леонидовича. Они оставили его внизу — в полуподвале, где сейчас гардероб, а сами ушли. Потом вернулись, украдкой смотрели на него, подглядывали за ним — брошенным на смерть. Что пережили они и что пережил он! Когда в открывшемся стационаре Василия Леонидовича навестила Таня Крюкова, он говорил ей: «Понимаешь, Таня, эти мерзавки подглядывали за мной, они прятались от меня!» Василия Леонидовича нашла Ирина Николаевна Томашевская. Она отрывала хлеб от своего мужа и сына, чтобы подкормить Василия Леонидовича, а когда в стационаре организовалось питание, делала все, чтобы спасти его жизнь, но у него была необратимая стадия дистрофии. Необратимая стадия — эта та стадия голодания, когда человеку уже не хочется есть, он и не может есть: его организм ест самого себя, съедает себя. Человек умирает от истощения, сколько бы его ни кормили. Василий Леонидович умер, когда ему уже было что есть».
