«Сад был огромным миром детства. О моей жизни в саду я часто вспоминаю. Например, о том, что и крыжовник, и вишня за забором у соседей почему-то всегда казались слаще…»
Марк Полыковский продолжает рассказ об артефактах своего детства, которое прошло в Петрозаводске. На этот раз он вспоминает о каникулах. Летние каникулы Марк проводил у бабушки с дедушкой в эстонской Валге или в Казани.
Теоретически каждый учебный год вмещал в себя четверо каникул: осенние между первой и второй четвертями, зимние между второй и третьей, весенние между третьей и четвёртой и самые большие летние между четвёртой четвертью и следующим классом. Практически же я отчётливо помню только зимние и летние каникулы, осенние же и весенние в памяти не отложились, несмотря на то что они, несомненно, существовали. Причина такой забывчивости, видимо, во-первых, в небольшой их продолжительности, а во-вторых, весна и осень в нашем родном Петрозаводске никогда не отличались хорошей погодой и не очень-то способствовали безудержному отдыху от напряжённой учёбы. Что начало ноября – время осенних каникул, что конец марта – пора весенних каникул – запомнились мне как серые слякотные будни с ветрами, дождями и ливнями и лишь изредка проглядывающими сквозь облака лучиками солнца.
Нет, ни осенние, ни весенние каникулы ничем выдающимся в моей памяти не отложились. Если не было каких-то неотложных дел, сидели мы по домам и предавались домашним радостям, – когда сами по себе, а когда и с друзьями, если жили недалеко друг от друга. Читали книги из домашней или публичной библиотеки, обменивались ими с друзьями. А ещё брали книги в школьной библиотеке. Не знаю, как в других, но в нашей 8-й школе была великолепная библиотека. Там были не только те книги, которые рекомендовала прочесть программа обучения или учительница, – и сверх программы тоже. Например, академическое издание сочинений Н.Н. Миклухо-Маклая, дневники которого об экспедиции на Новую Гвинею я прочёл в 3-4 классе. Не знаю, теперь уже не установить этого доподлинно, всё ли я там понял, но то, что память об этом сохранилась до сих пор, всё же говорит о многом. И, в первую очередь, о качестве и пользе библиотек. Ну, и кое о чём ещё, что я затрагивать сейчас не буду.
А ещё мы играли в разные игры. Но об этом я уже писал.
Зимние каникулы
Зимние каникулы начинались 30 декабря и заканчивались 10 января. В нашем Петрозаводске это самый разгар зимы, которая, по моим детским и юношеским воспоминаниям, была куда более суровая, нежели теперь. Я прекрасно помню, как каждое утро вслушивался в утренние передачи радиоточки и ждал объявления о том, какая в этот день температура на улице: выше или ниже — 25°. Это было существенно важно, потому что, если было холоднее кем-то установленной границы, занятия в школе отменялись, и мы, школьники, радостно бежали на ледяную горку или играть в снежки, или на наш дворовый каток, каждую зиму заливавшийся жильцами нашего и соседнего домов.
Разумеется, так было и в дни зимних каникул, только теперь не надо было ждать объявления по радио, а независимо от температуры сразу бежать во двор.
Перед Новым Годом, в последних числах декабря, мы с папой шли на ёлочный базар и выбирали ёлку – высокую, под самый потолок. Как сейчас помню, ёлки на базаре были двух типов: маленькие, ростом до полутора метров по 3 рубля, и большие – по 5 рублей. Мы брали большую по пять, пахнущую хвоёй и снегом, и несли её домой. Устанавливали ёлку на самодельный деревянный крест с дыркой посредине, обрезая нижнюю часть ствола, чтобы хватило места для стеклянного шпиля или звезды на верхушке дерева. Много позже у нас появилась заводская тренога для ёлки. Не могу сказать, что она была более устойчива, нежели отслуживший своё деревянный крест, но зато бочоночек, в который втыкали нижнюю часть ствола, заполнялся мокрым песком, и это продлевало жизнь ёлочки, осыпалась она много позже.
Ёлку украшали всей семьёй, игрушек дома было много. Под конец обматывали её гирляндами из разноцветных флажков, блеска и мишуры, устанавливали на ней свечи в подсвечниках, а в более поздние времена – гирлянды с разноцветными лампочками. Под ёлочкой раскладывался ватный «снег», а в нём стояли ватные же Дед Мороз и Снегурочка – большие, с полметра высотой.
А ещё писали и получали от родных и друзей кучи новогодних открыток с поздравлениями и пожеланиями лучшего будущего. На это самое лучшее будущее надеялись, о нём мечтали и, главное, верили, что оно не за горами, что оно непременно наступит – если не в наступающем новом году, то вскорости. Мы сами были если не кузнецами, то кузнечиками своего счастья, хоть не всегда могли внятно определить, что же оно есть такое – это самое счастье.
И вот наступал Новый Год. 31 декабря родители старались пораньше прийти с работы, чтобы успеть доприготовить недоприготовленное, доделать недоделанное, раздвинуть стол, чтобы на нём уместились все праздничные кушанья и напитки, а всей семье сидеть за ним было просторно – и хватило места для гостей, если они были приглашены. Хотя, должен сказать, в новогодний вечер в гости ходили редко, ведь Новый Год – праздник семейный, в гости ходили или до, или после него, а чаще всего с друзьями собирались на празднование Старого Нового Года.
В нашей семье телевизор появился сравнительно поздно, уже на новой квартире, когда мы с нашей улицы Правды, бывшей Вытегорской, переехали на улицу Анохина. К тому времени я учился уже в 9-м классе, и было это в 1962 году. Так что до этого времени ни телевизионных огоньков, ни новогодних поздравлений и пожеланий от руководителей государства мы не видели. Но, разумеется, слушали бой курантов из постоянно включённой радиоточки и сливавшийся с ним звон бокалов с шампанским.
И, разумеется, было на нашем столе всё, что полагается к Новому году: заливная рыба, конечно же, судак, и про него никто никогда бы не сказал «Какая гадость эта ваша заливная рыба!»; холодец, который резался ножом и сохранял свою форму, а не расплывался весенней лужей; утка (иногда её замещала курица – по понятным причинам), фаршированная яблоками и черносливом; форшмак, украшенный мелко нарезанным яйцом – отдельными полосками из желтка и из белка; заливной язык с утопленными в желе полукруглыми ломтиками лимона. Всё это роскошество дополнялось сладким столом: хворостом и печеньем «Картошка» в мамином исполнении; мама же пекла торт «Наполеон» с заварным кремом, из магазина доставлялся торт «Полено», со временем превратившийся в «Сказку»…
Что же я ещё забыл? Впрочем, неважно, вы уже поняли, что на нашу семью из четырёх человек вполне хватало и на то, чтобы вовремя проводить старый год, и на то, чтобы со звоном курантов встретить новый. Мы с сестрой запивали всё это изобилие лимонадом и брусничным морсом, а родители – тем же морсом, время от времени прикладываясь к белому или красному винам, ни названий, ни вкуса которых я тогда ещё не знал.
Когда же кончали бить куранты, мы выбегали на лестничную площадку и дёргали за шнурки новогодних хлопушек, оглашая её взрывами и осыпая всё вокруг конфетти, а потом зажигали бенгальские огни и любовались рассыпающимися искрами. На лестницу высыпали остальные соседи, и все предавались общему веселью, заходили друг к другу попробовать вкусненького.
Да, но до этого мы с сестрой бросались к нашей ёлочке, ведь под ней нас ждали неизбежные подарки от Деда Мороза, которые он успел незаметно для нас туда подложить. Я хотел, но так и не смог припомнить, что же было такого особенного в тех новогодних подарках. Скорее всего ничего необычного. Очередной конструктор или биллиард, или книга. Неважно! Главное, что в памяти живо ощущение праздника, любви и единения с родными и близкими. А потом ожидание Нового Года, столь острое в молодости, с годами притупилось.
Ты прости меня, Новый Год,
Что приходишь опять нежданным,
В детстве, помню, ты был желанным –
Что ж теперь всё наоборот?!
Тот же властвует календарь,
Та же смена времён у года,
Но не жду твоего прихода,
Нелюбимый давно январь.
Этот год был опять суров,
Где вы, лысые и седые? –
Улетели в края иные
Пацаны проходных дворов.
Неужели вновь Новый Год
Там вдали наметёт сугробы –
Снегом белым, пушистым, добрым
Ночь укутает гололёд,
Неужели в тот поздний час
Оживут вновь не маски – лица,
В жилах снова кровь – не водица?
Только это всё не про нас…
Я не жду тебя, Новый Год,
И что лучше будешь – не верю.
Об одном лишь прошу: потери –
Дай мне знать о них наперёд…
Но вернёмся к нашим каникулам. Они как раз в самом разгаре, а это значит, что у каждого школьника на руках несколько приглашений на различные новогодние утренники, представления и прочие праздники с участием Деда Мороза, Снегурочки и прочих сказочных персонажей. И, главное, с раздачей подарков! Я хорошо помню, что бывал на таких ёлках в городской больнице, где работал папа, и в родильном доме, где работала мама, а ещё на сказочных новогодних представлениях в Драматическом и Финском театрах, не говоря уже о родной 8-й школе и Дворце пионеров. И отовсюду приносил сладкие подарки в специальных кульках или картонных коробочках. Там были конфеты, шоколадки и, разумеется, главное новогоднее лакомство – мандарины. Они были неимоверно пахучие, и то и дело на посверкивающем рыхлом белом снегу мы видели брошенные кем-то жёлтые мандариновые корки. Это было счастье в чистом виде.
Мандаринов было много, их не только раскладывали по подаркам, но и покупали в магазинах. Корки мы собирали, а потом делали из них цукаты или варили варенье – и это было божественно вкусно.
На фото, сделанном в пустыне Негев в марте теперь уже далёкого 2009 года, я стою не у мандаринового, а у апельсинового дерева, и фрукты эти теперь бывают не только Новый Год, но когда угодно. Чего у них нет, так это того незабываемого запаха…
Мандариновое дерево
С золотистыми плодами…
Как давно уже я с севера,
Время шелестит годами,
Будит рой воспоминаний
О давно минувшем детстве,
О той девочке желанной –
Жили рядом, по соседству,
Как под Новый Год кружили
На коньках по стадиону…
На морозе руки стыли
У подъезда под балконом,
И фонарь глядел украдкой
На невинный этот грех,
И желтели в беспорядке
Корки, брошенные в снег…
Ещё были катания на оленьих упряжках вокруг парка культуры и отдыха. На все зимние каникулы то ли из Мурманска, то ли из самого Ловозера каюры с оленями и санями прибывали в наш Петрозаводск на радость школьникам и прочей детворе. Удовольствие было неописуемое. А однажды мне, правда, очень недолго, довелось даже поуправлять упряжкой. Случилось так, что каюр, провезя по кругу группу ребятишек, в которой был и я, решил куда-то ненадолго отлучиться по своим каюрским надобностям. Усадив в сани очередных желающих, он сунул мне в одну руку вожжи, в другую хорей – длинный заострённый шест для управления оленями – и сказал: «Дорогу знаешь, вези!» И я повёз. Но олени, видимо, почувствовав своим оленьим чутьём неопытность водителя, стали показывать свой нрав и упираться рогами в снег. На моё счастье, каюр не успел уйти далеко и поспешил на выручку.
А кто помнит, как однажды Дед Мороз со Снегурочкой прилетели на вертолёте и высадились прямо у театра на площади Кирова, а потом водили там хороводы с прохожими и набежавшей ребятнёй? А как-то я был свидетелем тому, что вертолёт с Дедом Морозом приземлился на льду Онежского озера – не знаю уж почему.
Радости было много, но пролетали каникулы быстро, и наступала пора возвращаться в школу – до весенних каникул. Но о них я уже упоминал.
Летние каникулы
Замечательное объявление при входе в школу, не правда ли? Кто из нас не мечтал о таком! Кто из нас не ждал этого дня! И вот он наступал, этот радостный день, очередной класс позади, учебный год окончен, табели успеваемости на руках, до 1-го сентября полная свобода!
Это так. Но не совсем и не для всех.
Во-первых, всегда были ученики, которым требовались переэкзаменовки, чтобы худо ль бедно, но переползти в следующий класс. Это доставляло «немыслимую радость» и самим двоечникам, и учителям. Но делать нечего, это надо было перетерпеть, хоть это на некоторое время и отодвигало начало истинных свобод – у учеников, конечно, учителя и без того ещё какое-то время должны были ходить в школу, для них каникулы наступали несколько позже. Кроме того, все школьники обязаны были какое-то время отработать на пришкольном участке. Разумеется, не составило бы особого труда сачкануть от этих сельхозработ, но я этого не делал и исправно неделю или две, точно уж не помню, рыхлил грядки, что-то там поливал и выдергивал сорняки или, путая с ними, свежие проростки морковки или редиски.
Кончалась эта обязаловка, и наступали-таки настоящие летние каникулы, и можно было в полный голос воскликнуть: «Пусть всегда будет Солнце!» – вслед за Тамарой Миансаровой.
Так сложилось в нашей семье, что я так и не побывал в настоящем пионерском лагере – ни в Артеке, ни в Орлёнке, ни даже в обычном загородном. И как там, в лагере, я мог бы написать только со слов моих друзей, которым в этом плане повезло больше. Но не буду, потому что с самого начала решил, что в этих записках опираюсь исключительно на свой собственный опыт.
Итак, с наступлением долгих летних каникул в нашей семье, как и в любой иной, приходилось решать насущную проблему: что делать с ребёнком? Для её решения у нас было две возможности – либо отправить меня в Эстонию, в Валгу, к бабушке и дедушке (пока он был жив), родителям моего папы; либо в Казань к другим бабушке и дедушке, родителям мамы. Вопрос этот, разумеется, решали взрослые, исходя их своих взрослых соображений, я же был готов как к той, так и к этой возможности. Хотя, честно говоря, душа моя больше стремилась в Валгу.
Моя Валга
Валга милый тихий городок. Впервые меня привезли туда в нежном возрасте, когда мне было года два-три. С тех пор Валга вошла в мою жизнь и, несмотря на то, что давно уже ничто меня с ней не связывает, живёт в моей памяти.
Валга – маленький городок на самом юге Эстонии. Знаменит он тем, что посреди города проходит граница между Эстонией и Латвией. Эстонскую Валгу и латышскую Валку разделяет Лягушачий ручей, который курица переходит вброд. Когда-то это была настоящая государственная граница с пограничниками и всем сопутствующим антуражем.
К слову сказать, теперь, когда Эстония и Латвия снова стали независимыми государствами, всё вернулось на свои места вместе с антуражем: проверкой паспортов, штампами в них о переходе через границу и, разумеется, вполне опереточными пограничниками по обе стороны.
В описываемую же мной пору граница, разумеется, существовала, но поскольку и Эстония, и Латвия входили в состав СССР, то и граница между ними была скорее формальной, нежели чем-то определяющим. Мы свободно ходили, бегали, ездили из Эстонии в Латвию и обратно. И это вносило заметное разнообразие в, вообще-то говоря, унылую и вяло текущую жизнь уездного городка.
В Валге жили папины родители. И дедушка, и бабушка были врачами, закончившими Юрьевский (Тартуский) университет. В пору, доступную моей памяти, дедушка Самуил работал в латышской Валке. Иногда он брал меня с собой на работу. Одноэтажное приземистое здание, где все были в белых халатах, но что это было: больница, поликлиника, амбулатория или что-то другое, –память не сохранила. Да и мог ли мой детский умишко разделить эти понятия? Бог весть. Гораздо лучше я помню деда дома, сидящего за большим письменным столом в своём кабинете или ухаживающего за цветами в саду. Дед был довольно высокий, с усами. Его кабинет мне казался пропитанным какой-то тайной. В шкафу стояли книги, в основном, медицинские и преимущественно на немецком языке. Было несколько книг на идиш, но что это были за книги, мне, не знавшему ни языка, ни даже алфавита, не ведомо.
В другом шкафу располагались медицинские инструменты, тоже немецкие, в том числе большая рентгеновская лампа. Всё это сверкало никелем, завораживало, возбуждая моё любопытство, желание подержать в руках или хотя бы потрогать. Но это богатство запиралось на ключ и было недоступно моим детским ручкам, уже тогда проявлявшим достаточную сноровку по части разобрать, пощупать и посмотреть, что там внутри.
Бабушка Женни работала в эстонской Валге врачом-терапевтом в поликлинике, которая располагалась на главной улице городка. Я очень часто бывал у неё в кабинете, но особенно мне нравилось встречать бабушку после работы, мы вместе шли домой, заходя по пути магазины и покупая какие-то продукты. Бабушку в городе, казалось, знали все. По дороге мы останавливались поздороваться, а то и поболтать с кем-то из встречных, продавщицы в магазинах старались предложить что-то вкусненькое, подчас недоступное обычному покупателю.
В Валге у дедушки и бабушки был свой дом, большой и просторный, несмотря на свою одноэтажность. Вот он, наш дом, на композиции иерусалимской художницы Бэллы Гродинской.
В доме – шесть комнат, большие летняя и зимняя кухни. Парадный вход с улицы, как правило, был закрыт. В основном пользовались входом со двора, примыкавшего к дому с его обратной стороны. Двор большой, посреди детская песочница. У стены врыта большая скамейка, которую когда-то установили мы с папой. Между деревьями висел гамак, на траве стояло раздвижное парусиновое кресло.
Ещё во дворе находился необычный столик, сделанный из большого мельничного жёрнова. Со стороны двора к дому примыкала пристройка, в части которой прежде располагался дедушкин врачебный кабинет, а в пору моего детства – просто сарай. Но в том сарае оставалось и врачебное оборудование: гинекологическое кресло, шкафы со стеклянными дверцами, ещё что-то.
Хорошо помню настоящую карету, которая стояла во дворе напротив сарая. В этой карете я очень любил играть со своей двоюродной сестрой Региной, дочкой папиной сестры Сюты.
В конце двора была калитка, рядом с которой стояла собачья будка. Разумеется, в ней жила собака, обыкновенная дворняга. За калиткой начинался сад. Это было то место, куда я бежал утром, только продрав глаза, и где готов был провести всю оставшуюся жизнь. Сад был огромным, там было много всего такого, что притягивало меня своей таинственностью, а, может быть, просто возможностью убежать, спрятаться от всего мира и отдаться безраздельно своим детским тайнам и играм.
По всему периметру сада стеной стоял малинник. Малина разрослась, образуя пещеры-гроты, о которых, конечно же, никто не знал и в которых можно было прятаться. Кусты малины окружали со всех сторон, и отовсюду свешивались и просились в рот красные безумно вкусные ягоды. С тех пор я люблю малину, и теперь в зрелые годы не меньше, чем когда-то в детстве. В саду росли кусты смородины: чёрной, красной и белой. Там же рос красный и белый крыжовник. Было несколько яблонь с яблоками разных сортов, сливы – помню, как дед их сажал. Но главное богатство – вишни и черешни. Как я любил забраться на большущее дерево с созревшими жёлтыми гроздьями черешни и сидеть на нём, пока все ягоды в пределах досягаемости моих детских ручонок не отправлялись в рот.
Вот чего не было, так это клубники. У деда, а, возможно, и у бабушки от клубники приключалась жуткая аллергия. Часть сада занимали картошка и прочие овощи. Из них меня интересовал только горох, он считался большим лакомством. Позднее я познакомился и с бобами, любовь к которым осталась до сих пор. Их огромные стручки отваривались в солёной воде, после чего в ход, то есть в рот отправлялись и сами бобы, и отделенная от жилок мякоть стручков. Теперь я понимаю, что это очень хорошо с пивом, а в детстве запивал чаем.
Страстью дедушки были цветы. Со стороны двора сад обрамляли кусты роз и шиповника. В саду же росли георгины и астры, анютины глазки. Когда моя сестричка Анютка подросла, она бегала вокруг клумбы с ними и кричала: «Мои глазки! Мои глазки!» А ещё были маки, покрывавшие клумбу сплошным красным ковром. Дедушка ухаживал за цветами, доставал какие-то необыкновенно красивые сорта. Когда его не стало, цветник захирел, впрочем, как и многое другое.
Для всего хватало места в саду. Были там две беседки, одна круглая типа ротонды, вторая квадратная. Квадратная беседка, стоявшая в дальнем углу сада, служила мне убежищем. Там я проводил свои первые опыты над лягушками, которых было вокруг в изобилии. Я совершенно живодёрским способом распластывал их на дощечке и вскрывал, изучая внутреннее устройство. Помню, что меня очень удивляла способность отделённого от остальных внутренностей лягушачьего сердца очень долго биться самостоятельно. Там же в беседке хранились собранные мной разнообразные раковины улиток. Всё это вызывало у меня огромный интерес, ушедший, как, впрочем, и многое иное, в песок, оставив по себе лишь воспоминания.
Сад был огромным миром детства. О моей жизни в саду я часто вспоминаю. Например, о том, что и крыжовник, и вишня за забором у соседей почему-то всегда казались слаще…
Сад детства
Слаще сливы в чужом саду,
И малина вкусней стократ,
И смородину там найду –
Терпкий северный виноград –
Стоит лишь за забор сквозь щель
Протянуть ручонки к кусту
И сорвать и быстрее спель
Поднести в ладошке ко рту!
И не знал я, что в тот же час
От меня шагах в десяти
На крыжовник нацелил глаз
Сорванец лет пяти-шести.
А крыжовник в нашем саду
Для него, знаю, был вкусней…
Вдруг увидел я, на беду,
Щель в заборе, ручонку в ней,
Ну а он – ручонку мою,
Протянувшуюся к кусту…
Век прошёл. Снова в том краю
Я опять стою на мосту,
Лягушачий ручей под ним
По-эстонски журчит с одной,
По-латышски – с другой стороны.
В детстве всё это было игрой…
Сада нет, и забора нет.
Лопухи и крапива – пустырь.
Заметает в памяти след,
Да и подустал поводырь…
Но вернёмся в дом. Жизнь в Валге резко отличалась от жизни в Петрозаводске. Прежде всего, тем, что дом был всегда полон людьми. Кроме дедушки и бабушки, там постоянно жила Минна, их домработница, латышка, за долгие годы жизни в еврейском доме усвоившая все правила кашрута, еврейских праздников и прочих мелочей традиционного еврейского быта. Регинка, моя двоюродная сестра, из-за сложностей в семье, постоянно переезжавшей из одного города в другой вслед за отцом, бывшим по ту пору военным врачом, тоже постоянно жила у бабушки. В Валге она ходила в детский сад, а позднее и в школу. Опекала Регинку Моника, тоже латышка и тоже жившая в доме. На лето привозили меня, позднее и Анютку. Время от времени приезжали Сюта – Регинкина мама и моя любимая тетя, Макс – брат бабушки из Лиепаи, бывшей Либавы, ещё какие-то родственники. Приходило множество друзей и знакомых – чуть ли не все евреи Валги были гостями этого дома. По вечерам садились играть в кункен – карточную игру, напоминавшую покер.
Несмотря на всю свою еврейскость, дом бабушки и дедушки был по существу интернационален. В нём одновременно говорили на множестве языков: кроме русского и идиш, здесь звучали эстонский, латышский, немецкий языки, на которых дедушка и бабушка говорили свободно, с каждым объясняясь на близком ему наречии. Мне так и не удалось выучить ни один из этих языков (кроме русского, разумеется). Так и остались в моей памяти обрывки фраз и отдельные эстонские и латышские слова, позволяющие до сих пор обратиться к продавцу в магазине, но никак не вести связную беседу. А как жаль! Тогда уже я проявлял большой интерес к языкам, пытался самостоятельно их изучать, но настойчивости и усидчивости не хватило. Осталась только способность различать языки на слух, безошибочно определяя, откуда родом проходящие мимо туристы.
А ещё Валга была «заграницей». Как и вся Прибалтика, будучи под Советами, она с большим или меньшим успехом все ещё пыталась проявлять свой независимый характер. Вывески на эстонском языке, параллельно на русском тоже, но параллельно. На улице, в магазинах разговор в основном по-эстонски. И Валга никогда не была голодной. Нет, нельзя сказать, что в Петрозаводске жилось голодно. Во всяком случае наша семья никогда от голода, от нехватки продуктов не страдала. Но всё и почти всегда приходилось «доставать». Всё это Валге было неведомо. С рынка приносили деревенский творог, лучше которого я не ел в жизни, оттуда же сметану, жёлтую и густую настолько, что тяжёлая серебряная ложка в ней стояла. Магазины были полны свежайшими продуктами, которые предлагали вежливые, одетые в белые халаты продавщицы. Никакой грубости, никакого хамства, которым так славилась советская торговля.
Невозможно забыть бабушкины обеды. Она готовила сама, а когда была на работе, то это делала Минна по её рецептам и наставлениям. Сейчас я понимаю, что у бабушки готовили кошерную еду. Но это никогда не подчёркивалось, слово «кошерность» не произносилось. И всё было замечательно вкусно. Овощные супы на молоке, творожные шарики с тмином, молодая варёная картошка с укропом, и на десерт «вакль-петер» – нечто напоминающее молочное желе с ванильным соусом. Как жаль, что не всё запомнилось. Но вкус многого до сих пор ощущается во рту. Где вся эта прелесть?
Не только продуктами Валга подчёркивала свою «заграничность». В книжном магазине военторга, где торговала бабушкина приятельница и мать моего друга Залика, всегда лежали и стояли книги, которые в Петрозаводске достать было невозможно. В другом книжном магазине я покупал тетради и дневники для школы. Они отличались своим видом и оформлением от обычных тетрадей и дневников советских школьников. Промтоварные магазины, магазины сувениров – всё не так, как у нас. И одежда была другой, не той, которой торговали в Петрозаводске. Разнообразие подчеркивалось и тем, что, если чего-то не было в Эстонии, то в Латвии уж обязательно было.
В латышской Валке, сразу за Лягушачьим ручьём-границей, находился лимонадный завод, откуда нам периодически привозили ящик лимонада, выпускавшегося в специальных бутылках с фарфоровой пробкой, закреплённой специальным рычажком на горлышке бутылки. Привозили лимонад и забирали ящик с пустыми бутылками на телеге, грохотавшей по булыжной мостовой. Вообще по городу проезжало много телег. Наш знакомый Шлёмо собирал старьё, его лошадь с телегой частенько ковыляла мимо нашего дома. Я любил незаметно от кучера пристроиться на телеге сзади и проехать с грохотом по улице. Не менее любимым занятием было гонять обруч специальной ручкой, изогнутой из толстой проволоки.
Конечно же, в Валге жило немало ребят, с которыми я проводил время. Прежде всего это Регинка, позднее к нам присоединились подросшие Анютка и Алька – брат Регины. Среди друзей были дети наших знакомых. Очень дружны мы были с Заликом, мать которого работала в книжном магазине. Практически каждый день или я торчал у него, или он приходил ко мне. Позднее мы подружились с Бэллой, тоже дочкой бабушкиной знакомой. Приходили Регинкины школьные подружки, среди которых немало было детей военных, расквартированных в Валге, где размещался большой гарнизон.
Помню, как-то катаясь на велосипеде, мы с Алькой ненароком попали на территорию какой-то артиллерийской части, откуда нам удалось скрыться так же незамеченными, как и попасть в неё.
Городок Валга очень тесно связан в моей памяти с велосипедом. Своего велосипеда я не имел и часто брал его у Залькиных родителей. Это был ещё довоенный немецкий велосипед, очень тяжёлый, но и очень надёжный. На нём я гонял по городу и по всей округе. Позднее мы катались с Алькой, совершали с ним дальние поездки. Помню, как ездили за 30 километров в Йыгевесте, посмотреть мавзолей Барклая де Толли – героя войны 1812 года.
Мой дедушка Самуил умер довольно рано, в 1957 году. Долго болел, у него была непроходящая экзема на руках. И, видимо, не только это. После его смерти дом, сад – немалое хозяйство – осталось на бабушкиных плечах. Быт нисколько не изменился. И теперь я понимаю, каких усилий всё это стоило. Деньгами мой папа, разумеется, бабушку поддерживал. Но он был с семьёй в Петрозаводске, а она с хозяйством в Валге. Так что организовывать всё приходилось ей самой. То починку крыши дома, то проводить водопровод в дом от колодца, находящегося во дворе, то ещё что-то.
После смерти дедушки сад постепенно стал приходить в упадок. Уже не было такого множества и разнообразия цветов, исчез ковер красных маков. Зато существенно большее пространство стало занимать картофельное поле. Малина, крыжовник и смородина плодоносили по-прежнему, а вот слива, вишня, черешня, да и яблони начали угасать. Куда-то, видимо, не выдержав испытания временем, исчезли беседки. И вообще сад уже не казался таким огромным. Моё детство потихоньку перерастало в юность.
Понятно, что Валгу я любил больше всех других мест. И ездил туда куда как охотней, чем в Казань. А возвращение из Валги в Петрозаводск к началу занятий в школе означало для меня не только конец лета с его прелестной беззаботностью, но и возврат из столь любимого заграничного быта в привычный, но далёкий от любви советский круговорот.
Нет. Это совершенно не верно, что я не любил свой родной город на Онего. Любил да, видимо, и продолжаю его любить. Только теперь уже издали.
Казанские корни
Моя мама родилась в Казани в 1921 году. Её мама, моя бабушка, была родом из Ташкента, где у неё осталась многочисленная родня. А дедушка – из Двинска, в последующем Даугавпилса (Латвия). Занимались они абсолютно разными делами, да и характерами были совершенно несхожи.
Дедушка был банковским служащим. Но это в рабочие часы. А свободное время он отдавал музыке. Всю жизнь играл на скрипке. У меня сохранились афиши 1915-17 годов, в которых анонсировались концерты, устраиваемые моим будущим дедушкой и в которых он, конечно же, принимал участие. Сохранились и ноты вальса «Надежда», написанного дедом в августе 1915 года и посвящённого им некой Марусе.
Бабушка работала зубным врачом в платной поликлинике, была такая в Казани, и когда мне надо было поставить пломбу или выдрать разболтавшийся молочный зуб, этим занималась бабушка.
Я очень хорошо помню и дедушку, и бабушку. Впервые меня привезли в Казань, когда мне не было ещё и года. Этого я, разумеется, не помню. Но помню многие последующие приезды. Дедушка не мог без музыки. У него было две скрипки итальянских мастеров. Не из первого ряда, но и не из последнего, не ширпотребовские инструменты. Дед на них много играл.
А ещё дома регулярно собирались трио, квартеты. Помню пианистку Ольгу Михайловну и скрипачей Сергея Сергеевича и Сергея Ивановича. Не знаю, чем занималась пианистка, кроме игры на фортепиано, Сергей же Иванович был доцентом в химико-технологическом институте, а Сергей Сергеевич – в авиационном. Был ещё виолончелист, подробности биографии которого память не сохранила, запомнилась только его фамилия – Модзалевский. Кстати, удивительные пируэты случаются в жизни. Совершенно случайно выяснилось, что в одном с нами доме здесь в Израиле живёт женщина, работавшая в Казани на одной кафедре с Сергеем Ивановичем, она вспомнила, как тот рассказывал ей о моём деде.
Дедушка с бабушкой жили в самом центре города в старом доме буквально в одном квартале от центральной площади. Дом был старый, и потому все удобства были во дворе. Двор – территория дружбы, там я проводил летние дни в компании таких же мальчишек. Были среди них русские и татары. Помню татарскую семью, жившую в подвале нашего дома. Я нередко заходил к ним с Рашидом – моим приятелем, у которого была сестренка Фарида. Удивительное дело, пишу и в памяти всплывают давно забытые имена, атмосфера тех послевоенных лет.
В Казани почти всё время мы проводили во дворе, где было много интересного. Через весь двор в нужник важно шествовали татарки с медными длинноносыми кувшинами. Следом подкрадывались мальчишки постарше, чтобы подсматривать в дырочку. В конце двора сидел сапожник и чинил обувь. Я мог часами сидеть и наблюдать за этим занятием, особенно меня восхищало, что для починки башмаков у него были деревянные гвоздики, похожие на коротенькие заострённые спички.
В центре двора у сарая сидел сосед и из гипса отливал уточек. В тазу у него был разведён раствор гипса, который он заливал в половинки пластмассовых игрушечных уточек разных размеров. Когда гипс почти застывал, он соединял эти половинки, затем снимал пластмассовые формы – и получались белоснежные гипсовые уточки. В их спинках делалась ножом прорезь, затем уточки раскрашивались. В результате готовый товар – копилки – были готовы для продажи на базаре. Иногда сосед разрешал и нам, ребятам, сделать по уточке для себя.
Напротив нашего дома был овощной магазин. Почему-то запомнилось, как мы с дворовыми приятелями покупали в нём огромные кабачки, выскребали кабачковое нутро, а в оставшейся оболочке прорезали глаза, нос, рот – получалось некое подобие рожицы. Когда наступал вечер, а надо сказать, что в Казани, как и везде на юге, вечер наступал внезапно, без сумерек, темнота была полная, лампы на улице чаще всего не горели, – так вот в этой темноте мы выходили на дорогу, вставив зажжённые свечки в полые кабачки-рожицы. Некоторые прохожие испытывали подлинное потрясение.
Казанский двор оставил отметину на моём теле, когда я повис ляжкой на колючей проволоке, пытаясь вызволить мяч из ямы, примыкавшей к подвальным окнам, чтобы в них проникал свет.
Я писал уже, что казанские дедушка и бабушка были совершенно несхожи между собой ни по интересам, ни по темпераменту. Я больше тянулся к деду, бабушку недолюбливал. А вот Анютка – наоборот. Дед-музыкант был вообще творческим человеком. Среди его друзей значились и художники. Помню поход к одному из них в гости. В нашем доме висят карандашный портрет мамы, нарисованный в 1943 году, и двойной портрет дедушки и бабушки. У Анютки – очень хороший писаный маслом портрет мамы в детстве, наверное, лет пяти с огромным бантом на голове. Всё это было нарисовано друзьями деда.
Дед много читал. Как правило, несколько книг сразу. И записывал в специальном блокноте названия прочитанных книг. Этой его привычке я следовал много лет не только в школьные годы, но и после. Ещё дед был великолепным рассказчиком. И чего я, повзрослев, не мог понять, – последовательным марксистским ортодоксом. Не думаю, что дед состоял в партии, во всяком случае никаких документов на этот счёт не сохранилось. Хотя сохранилось очень многое. В том числе и такие документы, за одно упоминание о которых можно было с полным правом рассчитывать на исправительно-трудовой лагерь.
Хорошо помню наш с дедом спор о партийности в науке. Судя по содержанию, он относится ко времени, когда я уже был студентом. Дед с ортодоксальной убеждённостью доказывал мне, что наука должна быть партийной, я же недоумевал, как эта самая идеология может отразиться на содержательной части математики и физики. Но такие споры у нас были редкими и на наших отношениях никак не сказывались.
Странная штука память. Ну почему я до сих пор помню перечень наречий на «ять», когда-то пересказанный мне дедом? Давно канули в лету и сама эта буква «ять», и всё с ней связанное, а ведь сохранился этот осколок памяти о ней, изучавшейся дедом в гимназические годы.
Бабушка моя не была сильна в подобных делах. Зато она обладала бешеным темпераментом и умением преподать себя. Сделав какую-то мелочь, она могла подолгу рассказывать об этом, создавая впечатление, что копеечное дело стоит не меньше рубля. Это мне ужасно не нравилось. Но для своей дочки, для Диночки, моей мамы, она готова была пожертвовать чем угодно. Папа мой не очень это показывал, но и его её присутствие подавляло. Выносить бабушку в больших количествах было трудно. В конце концов, это понял и дед.
Помню, как однажды вдруг бабушка неожиданно приехала к нам в Петрозаводск. Она пребывала в совершенно растрёпанных чувствах. Я частенько слушал пластинки, и тут у меня на проигрывателе как раз стояла пластинка с «Романсом Рощина» (композитор Никита Богословский, стихи Николая Доризо) из кинофильма «Разные судьбы» (1956, режиссёр Леонид Луков) в исполнении Марка Бернеса. Великолепный романс, хороший фильм. А в романсе есть такие слова:
Как боится седина моя
Твоего локона,
Ты ещё моложе кажешься,
Если я около…
Бабушка расплакалась, попросила меня записать для неё слова, что я и сделал. Видимо, бабушка ощущала несходство её с дедом характеров и судеб.
Будучи студентом, я собирался перевестись в Казанский университет, но из этого ничего не вышло, потому что в январе 1970 года с интервалом в два дня дедушки и бабушки не стало. Если к этому добавить, что родились они с разницей в один день, то получается почти как в сказке: они жили счастливо и умерли в один день.
