Жена Хохолкина была тихая и бледная. Звали ее Танюша. На лето она с их единственным ребенком, тоже тихим и бледным, мальчиком по имени Сева, уезжала в деревню. Сам же Хохолкин ездить никуда не любил, он брал отпуск только лишь для того, чтобы посидеть с удочкой на берегу реки. Так было и год, и два, и три… Хохолкин сидел на берегу, жена Танюша была тихая и бледная, ребенка по-прежнему звали Сева, за зимой наступала весна, а не наоборот… И вдруг, в какой-то неуловимый момент, Хохолкину стало казаться, что он не сидит на берегу реки, а едет в поезде.
Дальше — больше…
Хохолкину стало казаться, что он едет в поезде, даже когда он и не сидит на берегу реки. Теперь, вставая по утрам с кровати, он первым дело глядел в окно, проверяя, как изменился пейзаж за прошедшую ночь. Пейзаж, между тем, оставался неизменным — стояли дома… дома… дома… Но Хохолкину всё равно продолжало казаться, что он едет… едет… едет… «Просто поезд сделал полный круг, — думал Хохолкин. — Выходит, я езжу по кругу? Странно…»
А тут ещё одна странность.
Из деревни должна была вернуться тихая и бледная Танюша с бледным и тихим Севой. А приехала крикливая и краснорожая Тереза с крикливой и толстозадой Элен. В то же самое время Хохолкин откуда-то знал, что краснорожая Тереза и есть бледнолицая Танюша. Вот только насчёт толстозадой Элен у Хохолкина имелись кой-какие сомнения — уж больно вечно жующая Элен не походила на евшего как птичка Севу.
— Танюша… э-э… Тереза, а где наш Сева? — несмело интересовался Хохолкин
— Какой еще Сева?! — тут же начинала раздражаться Тереза.
Она всё делала с раздражением — говорила, ходила, сидела и даже спала, а ела не только с раздражением, но ещё и с отвращением, словно живых тараканов пережёвывала.
— Ну сынок наш.
Эти последние слова Хохолкина почему-то особенно задевали нервную Терезу.
— Ты что, совсем дурак?! — верещала она и с тем же самым верещанием обращалась к дочери: — Элен, поди скорей сюда!
Элен была на кухне. Пила жидкий кисель прямо из кастрюли, пила долго, громко хлюпая, тяжело сопя, проливая на грудь.
— Счас, побежала, — отрывалась она на секундочку от киселя.
— Ну иди же сюда, Элен! — совсем выходила из себя Тереза.
— Ну чо тебе надо-то?! — выходила из себя и Элен.
— Фазер твой с ума спятил! — орала из комнаты в кухню Тереза.
— А я тут при чём?! — орала из кухни в комнату Элен.
А Хохолкин смотрел в окно. А за окном вместо осени была уже зима. А вместо большого города был маленький городок, в котором когда-то жил маленький Хохолкин. «Это же моя станция, — вдруг дошло до Хохолкина. — Мне же надо скорее выходить. Здесь же стоянка всего две минуты». Хохолкин срывался с места, бежал в прихожую, торопливо натягивал куртку, выскакивал в коридор…
— Селедки купи! — кричала ему вслед Тереза.
— И киселя! — кричала Элен.
Но Хохолкин их не слышал, он как метеор нёсся по лестнице, боясь, что поезд вот-вот тронется и ему снова придётся возвращаться к жующей тараканов Терезе и жрущей кисель Элен.
Хохолкин настежь распахивал двери подъезда и выскакивал на улицу.
Бушевала метель. Крупные хлопья снега косо неслись к земле. Позади раздался гудок локомотива и послышался убыстряющийся перестук колес: тудух- тудух, тудух-тудух… Хохолкин, подставив лицо снежинкам, ловил-ловил их губами. И еще дышал-дышал морозным воздухом и никак не мог надышаться.
Он успел. Успел соскочить с поезда.
Поезд ушёл без него.