Незабытое старое

С благословения Леонида Владимировича ...

Мои прежние воспоминания были обычно приурочены к юбилейным датам. Но надо ли ждать круглой даты, чтобы вспомнить о хорошем человеке? Сегодня без всяких дат хочу напомнить о моем давнем университетском преподавателе Леониде Владимировиче Павлове (1916 - 1985). Как студент очень и очень ему обязан. И эта благодарность живет в моей памяти.

Я его знал - как бы это сказать поточнее - весьма внешне. Не общался дружески, не бывал у него дома, не знал и не знаю его допетрозаводской жизни и биографии. Видел же его в разных ситуациях. Помню, как в Толвуе мы были на картошке в совхозе. Два преподавателя, Леонид Владимирович Павлов и Евгений Михайлович Эпштейн, играли в шахматы. Один - литературовед, другой - историк, и оба нешуточные шахматисты.

... 1955 год был очень трудным для меня. Я переходил с заочного на очное отделение и, чтобы не потерять год, должен был сдать с весны и до глубокой осени чуть ли не восемнадцать зачетов и экзаменов. Год прошел, как в чаду. А рассеялся этот кошмар на пороге знаменитого 1956 года - года начала оттепели и больших ожиданий. Мы были уверены, что сталинщина закончилась, и ожидали очередного утопического рая, который нам, конечно же, организуют власть предержащие...

Я увлекся тогда идеями ныне почти забытого философа и эстетика Александра Ивановича Бурова. Летом того бурного 1956 года прочитал в "Литературной газете" его большую статью, где говорилось, что не в народности, не в классовости и даже не в партийности заключается суть искусства - есть эстетическая сущность искусства. В конце того же лета появилась книга Бурова под названием "Эстетическая сущность искусства". Я ее буквально не выпускал из рук и рассказал о ней руководителю университетского литературного кружка Леониду Владимировичу Павлову. Он предложил мне сделать реферативное сообщение об этой книге на литературном кружке.

Долго, старательно и просторно писал и рождал я это первое свое детище. Исписал множество больших листов своими крупными, детскими, корявыми буквами. И, не перечитав все это, с ворохом листов пришел на заседание кружка. Что тут сказать? Я не говорил и не читал - водил пальцем по бумаге, плохо разбирал свои каракули и что-то невнятное бормотал. Это было такое долгое и стыдное позорище, что этот стыд жжет меня до сих пор. Будь я на месте Л.В., такое вяканье разгромил бы в пух и прах. А он, деликатно не касаясь качества доклада, говорил о книге Бурова, ее новаторстве, о том, как важно нам всем познакомиться с этим исследованием. Только добрая душа, чуткий педагог мог за этой моей беспомощностью что-то разглядеть. (И еще одна добрая душа меня поддержала: студент Рейма Руханен, сын старейшего писателя Карелии Урхо Руханена. Теперь Рейма известный журналист, а тогда был студент-филолог, на курс старше меня. Он учился в одной группе с Олегом Тихоновым, Ларисой Колесовой.)

Но все равно память того стыда хорошо живет во мне и в некотором роде управляет мной. Я дал себе слово, что без хорошо написанного текста и хорошо отрепетированного этого же текста никогда не стану говорить о чем-либо серьезном.

Леонид Владимирович разглядел в моем тексте какие-то достоинства. Больше того, он не только предложил мне написать рецензию для журнала "Север" (тогда он назывался "На рубеже"), но и сам договорился о публикации с главным редактором журнала Д. Я. Гусаровым. Гусаров же немного меня знал. В ту же осень 1956 года я ему принес какие-то полусумасшедшие заметки о восьми стихотворениях Пастернака. Но Гусаров не был бы Гусаровым, если бы напечатал эти сомнительные заметки. А вот с большой, чуть ли не в половину авторского листа, рецензии на книгу Бурова и началось мое сотрудничество с журналом.

И опять же по инициативе Л. В. Павлова я сделал доклад не только на студенческой конференции в нашем университете, но и в Ленинградском. И это уже было сделано куда увереннее.

Леонид Владимирович читал у нас на старших курсах. Особенно запомнились его лекции по русской литературе конца XIX и начала XX века. Большинство писателей той поры были эмигрантами, их имена нельзя было даже упоминать. Только-только начали печатать недавно скончавшегося в Париже Ивана Бунина, вышло его тощенькое пятитомное собрание сочинений. У кого-то и сейчас есть те голубые тома. Можно догадываться, каково было Леониду Владимировичу читать свой курс в такой ситуации. Он не был ни дерзким, ни сверхсмелым человеком, скорее осторожным. Но в достаточно узком кругу мог резко и едко сказать о попытках руководить литературой - намек на хрущевские встречи с писателями.

Хорошо памятны его лекции о Вересаеве, Бунине, Блоке. Когда вспоминаю о Блоке, так и слышу голос Л. В. У него был какой-то дефект произношения: звука "л" у него, как и в японском языке, не было. Так и слышу павловское "Буок" вместо Блок.

Одну из курсовых работ я писал у Л. В. Мне тогда нравился трактат позднего Льва Николаевича "Что такое искусство?" Нравилось, как лихо разделывался Толстой с декадентами, которых я тогда почти не знал. Известное дело: чем меньше знаешь, тем прочнее убеждения. Л.В. видел, что мне нравится разгром, учиненный Львом Толстым, и не мешал мне наслаждаться отрицательной силой толстовского трактата, понимая, что эта моя детская болезнь скоро пройдет. Спасибо ему.

И дипломную работу я писал у Л. В. Павлова. Но прежде надо сказать о своих увлечениях, одно из которых и стало темой дипломной работы. Про книгу Бурова я уже вспоминал. В 1957 году появился том Бабеля с предисловием Эренбурга, почти через двадцать лет после гибели писателя. Почему я купил два однотомника Бабеля, уже не помню. Только тут же, недалеко от книжного магазина, натолкнулся на поэта Владимира Морозова. Он один томик взял своей крепкой, короткопалой рукой и сказал: "Зачем одному человеку две одинаковые книги?..." Что ж, я рад, книга попала в такие хорошие руки, хотя читать и жить Морозову оставалось меньше двух лет.

Бунин же - особая статья и увлечение мое на всю жизнь. Вот и получается, как говорил один мой сокурсник, что у меня три "б": Бунин, Бабель и Буров.

Л. В. Павлов поддержал мое желание писать дипломную работу по Бунину. Помог ограничить себя "беспощадными" (слово в кавычках - бунинское) мотивами в прозе писателя конца 90-х и начала 10-х годов: повесть "Деревня" и ряд классических рассказов. И фон для одного "богатырского" мотива (Чаплыгин, Мамин-Сибиряк, Короленко, еще кто-то). На защите добрые слова сказала мой оппонент - преподаватель Зинаида Михайловна Кузьмина. Но я вовремя спохватился: академическая дорога, видимо, не для меня.

После надвоицкой школы кто мне первый помог в Петрозаводске? Леонид Владимирович Павлов. Зазвал в литературный кружок, с которым я был связан в студенческие годы. Из тех давних лет очень запомнилось одно занятие кружка, посвященное Есенину. Кончилось время, когда из тетради в тетрадь переписывались его стихи. Начали выходить книги Есенина. И вот одна юная студентка, беленькая и большеглазая, читала доклад о Есенине. Да и не доклад это был, а по сути объяснение в любви к поэту. Леонид Владимирович, понимая состояние юной души, не стал эту девушку подталкивать в сторону научного доклада. Я же, помню, не знал, куда девать глаза, - настолько все было интимно, что становилось неловко.

Как-то попал на заседание кружка, на который был приглашен Леонидом Владимировичем знаменитый писатель-сатирик Леонид Лиходеев. Все было очень интересно, одно крепко врезалось в память. Лиходеев почему-то заговорил об идеальной античной красоте, о красоте греческой скульптуры. И как-то между прочим, и в то же время очень насмешливо и едко, сказал, что ему, Лиходееву, такие женщины не попадались... Смеялись все, но особенно я запомнил хохочущим Леонида Владимировича. Он снял очки и буквально изнемогал от смеха...

Помог он мне, безработному, в 1959 году - привлек к работе общества "Знание", повез в так называемый университет литературы в Пряжу. И там я с восторгом вещал о поэтах - о Заболоцком, Мартынове, Светлове, Смелякове, Антокольском, Луговском, не помню еще о ком. Тогда их книги после большого перерыва стали печататься. С благословения Леонида Владимировича за несколько лет я изъездил почти всю Карелию с беседами о современных поэтах и прозаиках.

Потом, как водится, встречались редко и случайно. Последний раз я видел Леонида Владимировича Павлова очень морозным днем. Он стоял на углу улиц Свердлова и Кирова. У него уже было очень больное сердце, и в такой сильный мороз ему трудно дышалось. Я предложил проводить его до дома. "Ну, что вы, - сказал Леонид Владимирович, - тут же всего один квартал..."

В жизни мне повезло, по крайней мере, в одном: я встретил много хороших людей. Я благодарен судьбе и за Леонида Владимировича Павлова.

Иосиф ГИН