ВОРОБЫШЕК

Чаще всего с Юркой мы встречались в кинотеатрах. Он не пропускал ни одного трофейного фильма, а иные смотрел по несколько раз. И каждый раз, забывая, что я тоже смотрел тот или иной фильм, он вдохновенно рассказывал, рассказывал об увиденном на экране и не мог остановиться. В те часы, что он проводил в кинозале, в нём просыпалось удивление, наивность - черта воспринимать мир глазами ребенка. Я не единожды наблюдал, как сказочный, вымышлено прекрасный киномир давал ему возможность, как в детстве, жить восторженно открыто, давая волю фантазии мечте, надежде. Там, в полумраке кинозала, глядя на экран, он мог себе позволить заразительно смеяться и даже плакать. И в такие минуты он не был похож на человека, поражённого "блатной заразой".

Трофейное кино - трофейные фильмы! Немецкие, американские, английские - выработки довоенных лет. Их показ был событием не только в жизни моего друга, он был событием в провинциальной жизни всего города. Зрители буквально штурмовали кинотеатры. Залы заполнялись до отказа. И какими нужными и понятными были эти фильмы среди переживших голодные и холодные годы тылового лихолетья. Попадая в мир красивых людей и вещей, зрители реагировали на происходящее на экране эмоционально, своеобразно. Мужчины вслух выражали восторги, замечания. В мелодраматических местах всхлипывали женщины. Не отставали от взрослых мальчишки в первых рядах. Они улюлюкали вслед убегающему на экране, свистели, коллективно причмокивали на поцелуи, выкрикивали свои замечания. И нередко для наведения порядка прерывался сеанс и пацанов выдворяли из зала. "Протыриться", как выражались пацаны, попасть на трофейное кино было сложно. Уже с раннего утра возле касс творилось столпотворение, а к полудню вывешивалась табличка: "На сегодня все билеты проданы!". И тогда вступали в дело спекулянты, перекупщики, предлагая билеты втридорога.

Окончился очередной сеанс. Из дверей кинотеатра толпой выходили зрители. Когда толпа схлынула, у входа в кинотеатр заметил Юрку. Рядом с ним находилась высокая и плоскогрудая, безвкусно разодетая девица с наглыми глазами. Особа известная по кличке Утконос, постоянно промышлявшая здесь перепродажей билетов. Чрезвычайно деловито и по-мужски напористо, голосом таким резким, что можно им резать железо, она что-то выговаривала Юрке. И судя по его тяжёлому, жесткому взгляду, вызывала в нем раздражение. В полной нерешительности, подойти или подождать? - я остановился на незначительном расстоянии. И в этот момент, выругавшись по черному, Юрка резким движением руки двинул девицу в лицо:

- Меня это не скребёт, и не базарь! Грудь порвешь! А будешь хлебальником щёлкать, задавлю как гниду! А за пацана свой базар, отдашь ему всё до последнего чирика или всю кодлу твою с-сученую уделаю!

Понимая, что в такой ситуации мне не следует туда совать свой нос, даже, если это нос друга детства, я отошёл в сторону. Но Юрка обернулся, увидел меня и подошел ко мне.

- Зачем ты так?

- А-а, чмо! Козлина вонючая! Мальчонка продать билеты хотел, ну подработать, так эта прошмандовка отобрала у него билеты и деньги. Курва!

Когда Юрка злился, то всегда переходил на блатную феню. Меня это раздражало. Он, чувствуя моё раздражение, прекращал говорить на диком воровском жаргоне. Я долго расценивал это как то, что ещё не утратил на него влияния, которое имел в раннем возрасте. На самом же деле всё было не так. Будучи отчаянно одиноким, Юрка боялся потерять меня. Боялся, что оборвется, хотя и очень тонкая нить, связывающая его с детством. А он любил этот период своей жизни и с нежностью относился к нему. Вот и в этот раз, видя как я выжидающе замолчал, он перешёл на нормальную речь.

Жизнь постоянно разводила нас надолго. Мои дни были поглощены целиком и полностью моей любимой работой. А Юркины... Всякий раз при встрече на мой вопрос "Где пропадал?" - Юрка, как партизан, неизменно отмахивался одной и той же фразой:

" А-а, дела были". Но сам каждый раз непременно интересовался моими театральными делами. А я, ёрничая, развлекал его неправдоподобными рассказами о закулисной жизни. Как-то при такой встрече я задал ему вопрос: "Вот, по-твоему, в чём смысл жизни?" А он, даже не задумываясь, ответил: "В мечте".

Жизнь моего друга была ограничена, бедна. Но в душе его всё ещё теплилась тяга к прекрасному, заложенная самой природой. Юрка по-прежнему оставался поражённым поэтизированной человеческой слабостью. И именно слабость эта бессознательно привела его в театр, который поначалу был для него тайной за семью печатями. Но именно тайной своей пленил и изумил его театр, став миром мечты - чудом. Театр приоткрыл для него дверь в иной мир. И он внутренне эмигрировал туда, пытаясь соприкоснуться, осмыслить, понять этот мир, где его воображение дарило ему место более значимое, содержательное, чем криминальная среда. На смену жизни, пораженной блатной заразой, в нем стали проклёвываться робкие побеги другой жизни, дающей возможность испытать свои душевные качества на новой дороге человеческих возможностей. Театр становился для него путешествием в глубь собственной души. Но его уголовная стихия, исключающая любое нравственной искание, стонала, корчилась, противясь попыткам всмотреться в свою жизнь, задуматься над ней. И ему было необходимо уцепиться за что-то. И это что-то пришло неожиданно. Это было глубокое и полное чувство, это была любовь.

Сердечной привязанностью моего друга стала артистка кордебалета театра музыкальной комедии. Женщина с лицом, излучающим столько света, что при виде её невольно хотелось погреться под её лучами. Внешне она выглядела наивной девочкой, с обликом хрупкой Джульетты, на грани детской аккуратности и проснувшейся весенней чувственной силы. Женщины провожали её завистливыми взглядами, мужчины раздевали глазами. Приставали: "Симпомпончик!" Преследуемая сексуальной истомой блудливых взглядов представителей сильного пола, она после неудачного брака к мужчинам никак не относилась. Просто они, как класс, для неё не существовали. Вновь прекрасно себя чувствуя в мире одиночества - без партии сопровождения - она счастливо пребывала в обретенной свободе: танцевала, наряжалась, болтала о пустяках, смеялась... И вдруг словно наткнулась на что-то.

В один из дней, обычных будничных дней, как всегда она спешила на репетицию. На проходной театра её ожидал букет гладиолусов. В дальнейшем посылка цветов стала ежедневным ритуалом. А такие моменты сразу привлекает всеобщее внимание - это же театр. И по этому поводу роятся сплетни как пчёлы. Отголоски сплетен ещё витают в закулисье, а у проходной театра спешащие на репетиции артисты стали замечать мужественно выдерживающего их любопытные взгляды странного парня небольшого роста. От их внимания не ускользнул и тот факт, что когда появляется виновница ежедневных знаков внимания и проходит мимо парня так, словно его не было здесь, он угасает, как гаснет лампа, когда потихоньку закручивают фитиль. Жужжание голосов по этому поводу возобновляется с новой силой, а когда дознаются, кто этот таинственный поклонник, об этом подло злословят.

- Это же тема для пьесы!

- Да, и название кассовое напрашивается: "Влюбленный вор Ренальдо Ренальдини".

- Нет, лучше так: "Кордебалет с вором на льдине".

Внимание человека, ходящего на грани закона, больно жалящие насмешки коллег, сплетни, пересуды... Всё это наносило душевную психологическую боль молодой женщине. А это посильнее, чем боль от физического удара.

А Юрка, как в детстве, когда в таинственном полумраке чердаков разглядывая репродукции в старых журналах, изваял свою Галатею, возвышенный обман, то, без чего влюбленный человек абсолютно не может жить. И инфицированный этой сердечной привязанностью, чувством любви, он, как нищий часами простаивал у проходной театра. Трепетно и покорно ожидал появления придуманного им образа. И, конечно же, не догадывался, что между ним и этой женщиной общим было только одно: она была молода, и эта молодость совпала с молодостью моего друга.

Но любовь открывает наготу души. И оголившись, Юркина душа, как кузнец, который, прежде чем сварить два конца металла, очищает их от грязи и пыли - пыталась очиститься, шагнуть не на свою ступеньку общественной лестницы. Теперь его некультурное сознание - духовная неразвитость, ограниченная размерами криминальных понятий - бессознательно искало то, что недополучило в своей жизни. В надежде обрести внимание своего кумира - в поисках подлинной культуры - Юрка, с непостижимой всеядностью, без разбора посещал все театральные спектакли, ходил на всех гастролёров. Он мог на концерте джаза Утёсова восхищаться перефразированной строкой песни: "Дорогие мои москвичи" на "Дорогие мои омичи", а на Ленинградском балете, как ребенок, восторгаться балериной Дудинской. А в другой раз неистово рукоплескать артистке кино Ладыниной. Бегая по кругу: театр, гастролёры, кино, концерты - он боялся пропустить что-то важное. Но вот что мне в голову не могло прийти, что Юрка, которого, как мне казалось, я знал досконально, способен удивить меня такой неожиданностью. Он увлекся веками традиционным, старым оперным искусством. С завидным постоянством посещал все спектакли, гастролирующего Пермского театра оперы и балета. Этот вид искусства стал неотделим от его жизни, как та молодая женщина, в которую он оставался влюбленным. И я неоднократно наблюдал, что когда раздвигался тяжёлый занавес, мой друг испытывал такое же восхищение, которое охватывало его при встрече с его "возвышенным обманом".

Выдавливая из себя "жлобство", Юрка искренне пытался начать свою жизнь сначала. Хотел, но всё же боялся стать другим. Вор не профессия, а образ жизни. А гнуть природу, как известно, занятие непродуктивное.

На апрельских простуженных улицах города появились афиши. Небольшие листы бумаги не самого лучшего качества, на которых скромно значилось: "Александр Вертинский". О творчестве Вертинского я имел весьма отдаленное представление по имевшимся дома издерганным дряхлым пластинкам с его песенками-обворожительными сказками о чьей-то жизни, красивой несчастной любви, о чистых чувствах. А когда прослушивал эти стёртые-перетёртые записи на хриплом чахоточном патефоне, едва разбирал слова. Но даже такое знакомство давало ощущение мира романтики, поэзии, слов и иллюзий. И что исполнитель - человек из какой-то другой, фантастической жизни. С особым душевным волнением шёл я на этот концерт.

Незадолго до начала концерта среди оживленных лиц пёстрой городской публики, полных нетерпеливого ожидания, увидел Юрку Воробья. Войдя в театральный зал и найдя своё место в середине зала на краю ряда, он почтительно с жадным интересом стал смотреть на сцену. Внешне он выглядел необычно и явно выламывался из традиционного представления о человеке с криминальной судьбой. С него спала шелуха "воровской романтики": чёлка, тельняшка, хромовые сапоги. Теперь он был в безукоризненном костюме и при галстуке, что совершенно не соответствовало его натуре. При таком параде и его малом росте он смахивал на клоуна. В нём появилось что-то человеческое-трогательное и беззащитное. А клоун - это и есть человек, потому что он ребенок.

Без предварительного объявления на сцену вышел высокий элегантный старый мужчина во фраке. За ним последовал аккомпаниатор и сел к роялю. Зал наполнился тишиной ожидания. Тихим, но чётким голосом Вертинский объявил: "Пред ликом Родины". Пианист сыграл вступление, и маэстро, грассируя, произнёс первые строчки:

- Мне в этой жизни очень мало надо,

И те года, что мне осталось жить,

Я бы хотел задумчивой лампадой

Пред ликом Родины торжественно светить...

Он пел тихо, но его было слышно. Зал, затаив дыхание, слушал тихий, певучий, чуть надтреснутый голос Вертинского. А он даже не пел - говорил. Чётко выговаривал свою песенку. Его руки тоже "пели", тоже "играли". Они выражали все чувства, о которых говорилось в песне: и грусть, и любовь, и мучения, и тоску, и надежду.

Если в древности художник приравнивался в какой-то степени к волшебнику, то это воистину так. Рослый старый мужчина с русским лицом и печатью интеллигентности, как волшебник, приоткрыл мир такого искусства, который не был знаком, но который покорил зал.

На протяжении всего концерта, изредка, краем глаза, я следил за другом моего детства, за его реакцией. Вид у него был очарованный, окаменелый, и он с детским недоумением смотрел на сцену. Со стороны Юрка был похож на человека, который случайно обнаружил дыру у себя в голове. Каждую новую песню он слушал так внимательно, что мне порой казалось, будто я слышу скрип его мозгов.

По окончании концерта Юрка вышел из театра как сомнамбула, которая ходит во время сна с открытыми глазами. Его движения были медленны и вялы. Понаблюдав за ним несколько секунд, я окликнул его. Мы поздоровались. Рукопожатие его было необычно вялым.

- Как жизнь, Воробышек?

- А-а, как адмиральские погоны, извилин много, а просвета не видать, - с горькой усмешкой ответил он.

Меня распирало любопытство, что же понял мой друг, слушая песни Вертинского, с их пряным ароматом загадочных стан, грустным лиризмом измученного "эмигрантского" сердца. Как он понял песни, что рассчитаны на особое восприятие - "глаза в глаза", "душа в душу". И я спросил:

- Тебе понравились песни Вертинского?

Молчание длилось долго. Низко опустив голову - было непонятно, то ли он рассматривает трещины на асфальте, то ли пытается скрыть слезы - кончиком пальцев похлопав себя по левой стороне груди, где находится сердце, он ответил так:

- Они какие-то правдивые.

В потоке зрителей, выходящих из театра, мимо нас прошла Она. Увидев Юрку, явно ощутила неловкость, не зная, куда глаза деть. А в Юркиных глазах пробудилась нежность, на которую, как мне казалось, он не способен. Он смотрел вслед удаляющейся женщине так, как любуются прелестью тихой заводи, чего так недоставало в неспокойной жизни моего друга.

Жизнь развела нас надолго.

После четырех с лишним лет службы на флоте, вновь вернувшись в родной город и театр, за свалившимися заботами и проблемами я часто вспоминал о Юрке. Удивлялся: почему он не вырисовывается? В один из дней, будучи на базаре, зашёл поинтересоваться о нём к сапожнику дяде Грише. На дверях будки, прикреплённая сапожным гвоздиком висела бумажка. На ней коряво было написано: "Ушёл похмеляться, когда вернусь, не знаю".

Без особого труда нашёл я дядю Гришу у пивного ларька, среди мужчин, улизнувших из дома, чтобы встретиться с друзьями. Удобно расположившись на ящике из-под тары рядом с человеком опрятного вида, но испитым лицом, посеченным паутиной надломленных венок, он с наслаждением попивал пиво из трёхлитровой банки, слушая собутыльника.

- ...а у вас, говорит, лямблии. На рыбалке водичку из реки попивали? Поверишь, мне эти лямблии целый месяц снились! А вчера "обрадовал". Анализ хороший, лямблий нет, а вот с выпивкой кончать надо, если жить хотите. Печень у вас из рук вон.

- А ты в этой, полы паркетные, врачи анкетные, лечишься? - Глядя на собутыльника, как дети смотрят на ненавистную касторку, спросил дядя Гриша. - В обкомовской?

- В городской.

- Значит, не достиг сияющих вершин?

Я подошёл к ним вплотную. Наступила тягостная пауза, во время которой оба, не моргая, буквально впились в меня глазами. Не знаю, какие мысли кружили у них в головах, но я невольно отстранился, чтобы не вдыхать мутно-кислый воздух, распространяющийся от них.

- Дядя Гриша, Юрка Воробей не появлялся? - спросил я, мгновение помедлив.

Поставив банку с пивом на землю, дядя Гриша воззрился на меня запухшими, неулыбчивыми глазами:

- Да ты чё, паря, совсем отъехал? Он уже который год зону топчет. - В углах его рта заиграла улыбка, но глаза в этой улыбке участия не принимали.

Это было прекрасное утро, дарящее радость. Воздух был наполнен всей летней благодатью. Ослепительно сверкал Иртыш. Ярко светило солнце, припекая всё сильнее и сильнее. День обещал быть жарким, как и все предыдущие дни. Расположившись в укромном уголке пляжа у самой кромки берега, я с удовольствием обитал в этом ином, изолированном от повседневных забот мире. По соседству со мной расположились две женщины примерно одного возраста и интереса. Нежась под солнечными лучами, ни на минуту не умолкая, они без устали сплетничали с каким-то извращенным интересом, живя чужой жизнью:

-...у неё таланта не больше чем у коровы. На юбилейном вечере внучка метко её приложила: "Бабуленька, - говорит - когда ты была маленькая, динозавры уже были?"...

Оказавшись невольным слушателем, я безуспешно старался не вникать в их пересуды, не слушать. Но в какой-то момент не в силах преодолеть навязчивого, как кошмар предчувствия, стал настороженно прислушиваться.

- ..встретила этого торжественного дурака, Лешку, флейтиста. "Люська! - орёт на всю улицу, тряся над головой огромным букетом гладиолусов - Моя-то, дочурку родила! Малюсенькую, две с половиной октавки! Кра-си-вую!!!"

- Кстати, о гладиолусах. Ты помнишь тот романтический случай с влюбленным уголовником?

- Ещё бы. Даже будучи в колонии умудрялся цветы посылать.

- Так его сегодня хоронят.

- Надо же, в такую жару.

- Да, вот в такую жару истопил печь каменным углем, закрыл вьюшку и...

От затылка до позвоночника проползла ледяная дрожь. Сердце гулко заколотилось в груди. Меня охватило состояние, когда просыпаешься после кошмарного сна и не можешь вспомнить, что тебе снилось. Не в силах избавиться от бешеного биения в груди и в голове, я тщетно пытался подавить гнетущее чувство беды.

А вокруг жил своей жизнью, залитый солнцем городской пляж, полный движения и звуков. Рядом заливалась громким смехом за карточной игрой компания подростков. И невозможно было поверить, что где-то существует смерть.

Так солнечный прекрасный день, дарящий радость, стал вестником беды.

Я настиг печальный кортеж, когда он медленно двигался по направлению кладбища. Впереди процессии "братва", периодически сменяя друг друга, несла на плечах гроб того, что при жизни назывался Юркой Воробьем, или, вернее, ту оболочку, в которой когда-то жил тот, кто назывался так. Следом шла с откидными бортами полуторка. Летняя пыль вилась из-под её колес и оседала на многочисленные венки, заполнившие её кузов. От яркого солнца пыль светилась. Впереди у самой кабины стоял патефон. Но вот лента дороги привела к последнему приюту. Гроб опустили рядом с вырытой ямой. Прощающиеся чередой подходили к гробу покойного. Затем гроб опустили в яму, закидали тяжким одеялом - рыхлой землёй. И когда над могилой поднялся холм, молодая женщина, в которую он был беззаветно влюблен, - единственное, что он действительно хотел и единственное, что ему так и не далось - прижимая к груди обеими руками не букет, а целую охапку гладиолусов, подошла к могиле и усыпала её цветами. Нежные и вместе с тем такие величественные гладиолусы, будто расплескали по могильному холму краски утренних и вечерних зорь. Мягкие и торжественные, похожие на трепетные факелы, они словно говорили, что на каждый звук есть эхо на земле. Поёжившись как от холода, спрятав руки в рукава, как в муфту, женщина задумчиво отошла от могилы. Наступила долгая и мертвая тишина, какая бывает только в присутствии смерти. Люди стояли так неподвижно и тихо, что маленький воробей, спустившись с дерева, запрыгал по цветам, подозрительными глазками следя за стоявшими у могилы. В нависшей кладбищенской тишине послышался странный шипящий звук, и воробей улетел. Шипение нарастало. Я повернул голову в сторону звука, и мой взгляд остановился на стоявшем на табурете патефоне. Шипение внезапно оборвалось. Патефон начал подсапывать, и затем из его чрева поплыл голос великого исполнителя песен о любви - Александра Вертинского. Любви, этой трагедии человеческих чувств. Любви, которая вечна, как загадочная улыбка Моны Лизы.

Медленно бреду по улицам города моего детства. Города, где началось и закончилось пребывание в моей жизни Юрки Воробья, с которым мы были не только одногодками, но и обладателями одинаковых, первых в жизни человеческих документов - "ордеров на получение жизни" - свидетельств о появлении на свет Божий. Этот торжественный факт был зафиксирован на бланках "Свидетельство о смерти", где чиновник, перечеркнув слово "смерти", сверху завизировал "рождении", как бы предупреждая, что Жизни как таковой нет. Но пока берите, а там сосчитаемся.

Шуршат по асфальту автомобили. Мелькают прохожие. На углу очередного квартала по асфальту через дорогу двигается коробка из-под торта. Она перевязана яркой лентой, пышным бантом. Перед самой коробкой, взвизгнув тормозами, резко останавливается автомобиль. Водитель отирает лицо тыльной стороной ладони и выколупывается из машины. Подбегает к коробке и в недоумении останавливается. Из аккуратных прорезей в картонных стенках торчат голова, хвост и лапы кошки.

- Ну, оглоеды! Вот балбесы!! - Нагнувшись, водитель поднимает коробку с необычной начинкой. Оглядывается вокруг и останавливает свой взгляд на придорожном кустарнике. Шевельнулись ветки, обозначилось детское лицо.

-Твоя "рацуха"?! Шнурок! - Мальчишка делает вид, что не слышит, укрывается за кустом, выглядывая из засады. Водитель пытается освободить кошку. - Вот оболтусы, ну сурки! Спокойно,..спокойно...Ну что ты, все путём, кошкин дом...Теперь уже всё... Ну, вот видишь, вопрос исчерпан.

Почувствовав свободу, животное стремглав бросается наутёк.

- Надрал бы я тебе задницу, изобретатель кислых щей, сочинитель ваксы! - глядя в сторону пацана, говорит водитель. - Ну что варежку раскрыл, кошкодер! - и бросает в его сторону теперь уже пустую коробку. - Дуреет пацанва в городе, ох дуреет! Вот шнурки, ну зеленые побеги на грядках. И поди знай, чё вырастет, сорняк или цветочек?! - уже садясь за руль, заключает водитель и смеётся добродушно и заразительно.

Шуршали по асфальту автомобили, спешили люди. Со всех сторон меня обступали звуки, мелькание прохожих. Сверкая орденами и медалями, по-стариковски шаркающей походкой, чему-то улыбаясь, мимо проходит ветеран. Его старенькие, сухие, покрытые жёлтыми пятнами старческой пигментации руки как-то по-особенному, непривычно, но нежно держат ветку большого гладиолуса.

Как время идет, как меняет всё безвозвратно А жизнь, казавшаяся бесконечной, в один миг исчезает бесследно, навсегда.. А за каждым человеком своя история, судьба и жизнь. И жизнь, даже если она коротка, как само это слово, всё равно вмещает в себя много, но этого много бывает так мало. А искушение жизнью, пожалуй, самое сильное искушение.

Спешат люди. Проносятся автомобили. Где-то звенит трамвай. За углом или на соседней улице звучит тревожный звук скорой помощи. Над городом плывут взбудораженные облака времени, то, скрывая, то, вновь открывая голубые просветы неба. Вот так же, как и эти облака, с годами уже далеко отплыл от меня мой город детства...

В родном городе себя чувствуешь более одиноким, потому что от него этого не ожидаешь.

Декабрь 2000 года Варкаус-Финляндия

Игорь Донской