Сезон белых плащей

(Трое суток в Петровске)

Пьеса в 4-х действиях с прологом, эпилогом и песнями автора

Все совпадения случайны

 

 

 

Действующие лица

Валерий Дмитриевич Панин — 47 лет, журналист

Александра Сергеевна Панина — 72 года, его мать

Татьяна Анатольевна Майорова — 43 года, домохозяйка

Андрей Иванович Майоров — 43 года, банковский служащий, ее муж

Юлия Андреевна Майорова — 23 года, аспирантка, их дочь

Рокер Паша — 25 лет, музыкант

Маша — 23 года, дежурная в отеле

Врач — 50 лет, хирург

 

ПРОЛОГ

Последние дни апреля в небольшом северном городе. Утро. На скамейке в больничном парке сидит и читает местную газету Мать. Ее голова закутана в платок. На носу – старомодные очки. Она – в поношенном пальто и в видавших виды ботинках. Чирикают птицы, пасмурно. Появляется Панин. Он – в стареньком белом плаще, который был в моде в восьмидесятых годах прошлого века, мятых брюках, нечищеной обуви, без шапки. В руках у него – бывалая спортивная сумка и гитара в простом матерчатом чехле. У него – землистый цвет лица, он плохо побрит, под глазами – мешки. Чувствуется, что он с похмелья.

 

П а н и н. Вот ты где спряталась…

М а т ь. Валера?!

П а н и н. Я, понимаешь, сразу в палату, а мне – кофе выпила, и гулять пошла…

М а т ь. Соседки смотрят «Модный приговор». А вечером будут смотреть «Давай поженимся». Я здесь возненавидела всех российских баб. Валера… Господи, откуда?

 

Панин бросает сумку, торопливо, но бережно кладет на нее гитару, неуклюже подходит к Матери. Та с трудом встает на ноги, роняя газету на землю. Потом подносит руки к лицу, снимает очки и так, с прижатыми к лицу руками и очками, утыкается в грудь Панину. Тот неумело пытается обнять ее за плечи.

 

П а н и н. Ну, что ты, мама… Ну, перестань. Я же приехал.

М а т ь. Как ты сюда попал, ведь у нас карантин.

П а н и н. Ну, не плачь… Ну, что ты…

М а т ь. Надо уйти за пищеблок, там погреба. За ними все прячутся. Не то главврач застукает. Он тут уже бродил с утра, глазами зыркал.

П а н и н. Мама…

М а т ь. Вообще-то он хороший. Как специалист. Но человек уж очень тяжелый. Я его давно знаю.

 

Мать слегка отстраняется от Панина, вытирает слезы, всматривается в его лицо. Панин хочет ее поцеловать, но она отстраняется еще больше.

 

М а т ь. Постарел. Ты завтракал?

П а н и н. В поезде перехватил. Неважно.

М а т ь. Опять «неважно».

 

Мать кашляет, достает носовой платок.

 

П а н и н. Пить только хочется.

М а т ь. У меня есть минералка! Но она в палате. Я сейчас!

П а н и н. Да ладно, перебьюсь.

М а т ь. Посидишь за погребами, пока я схожу. Только…

 

Снова сильно кашляет, держась за грудь.

 

М а т ь. Сейчас, погоди… Сейчас…

П а н и н. Да переживу я, не суетись! Погреба какие-то. Давай здесь посидим.

 

М а т ь и П а н и н опускаются на скамейку. Кашляя, М а т ь по-прежнему всматривается в его лицо. Тот поднимает с земли газету, разглаживает ее на коленях.

 

П а н и н. Ну, конечно, «Петровский вестник» родимый. И что пишут?

М а т ь. Что вторая жена не смотрит за тобой так же, как и первая.

П а н и н. Вторая, как и первая, смотрела только на себя. Сопровождая наблюдения нытьем о морщинах и целлюлите.

М а т ь. Так я и знала.

П а н и н. Я был ни при чем, но попадало все равно мне.

 

Читает в газете.

 

П а н и н. «Начальники новые – порядки старые». Понятно…

М а т ь. Что это значит – «был», «попадало»? Почему в прошедшем времени?

П а н и н. Ей все время не хватало денег. Она думала о них даже во сне. Потом просыпалась и думала о них в постели. До часу дня. Развод.

М а т ь. Ты же хорошо зарабатывал. А любовь? Ведь была же такая любовь!

П а н и н. Мама, никакой любви вообще нет. Есть три сущности: мужчина, женщина и деньги. Все, что происходит, лишь разные комбинации между ними.

 

М а т ь. Еще есть внуки. Вернее, их полное и, кажется, окончательное отсутствие. Ты давно сдавал кровь на сахар?

П а н и н. Сахар в крови на рождаемость не влияет.

М а т ь. Ты все время хочешь пить. Это может быть признаком диабета.

П а н и н. Это признак бессонных ночей. В купе образовался долговременный спаянный коллектив. Заметили гитару, отказать я не смог…

М а т ь. А откуда у тебя этот плащ?

П а н и н. Не помню. Кажется, подарил кто-то из жен. Давно. А что? Плащ как плащ.

 

М а т ь держит паузу, подбирая слова. Потом нерешительно гладит П а н и н а по рукаву.

 

М а т ь. По-моему, он уже не очень… модный.

П а н и н. Что ты говоришь!

М а т ь. Да и сезон белых плащей еще не настал.

 

П а н и н, наконец, закрывает газету и поворачивается к М а т е р и.

 

П а н и н. Зато настал сезон белых халатов. Этот ваш главврач не только людей гоняет, он их еще пугает до смерти!

М а т ь. Как… «пугает»?

П а н и н. Ведь это он мне телеграмму прислал – «срочно приезжайте».

М а т ь. Телеграмму? Он не говорил.

П а н и н. Не говорил? Забавный дядя.

 

Пауза.

 

П а н и н. Ну, не говорил и не говорил. Я бы и сам приехал! Пять суток на поезде, какие проблемы?

М а т ь. Кажется, я понимаю. Видимо, им нужно согласие родственников.

П а н и н. Согласие? На что?

М а т ь. На операцию. Он говорил про операцию. А родственник у меня один – это ты. Иван Петрович не в счет. Я с ним больше не живу.

П а н и н. Хоть одна приятная новость. А что у тебя такое?

М а т ь. Они говорят: «хроническая обструктивная болезнь легких». Вот как! Или сокращенно –«ХОБЛ».

П а н и н. Дела… Сложная операция?

М а т ь. Вырежут легкое, да и отпустят. На тот свет.

П а н и н. Ну что за шутки, ей-богу…

М а т ь. Впрочем, тут еще есть врачи. Я их знаю. Приезжала раньше.

П а н и н. Старая школа?

М а т ь. Проклятое советское наследие. Поэтому надежда еще есть.

П а н и н. Можно, я покурю?

М а т ь. Кури, конечно. А меня заставили бросить. Теперь, чтобы не курить, пью воду.

П а н и н. Ну и правильно.

М а т ь. Очень хороший способ. Как понервничаешь, наливаешь полный стакан. И медленно – главное, медленно – пьешь. Маленькими глоточками и с ощущением победы над собой.

П а н и н. Вижу перед собой полный стакан холодной газированной воды.

М а т ь. Сейчас принесу, погоди. Ты не сказал, как у тебя на работе?

П а н и н. Нормально пока.

М а т ь. А так — все по-прежнему? Рюкзак, ледоруб? Гитара, я смотрю…

П а н и н. Почему бы и нет? Но сейчас реже – получил отдел…

М а т ь. Молодец…

П а н и н. Пришел новый редактор. Племянник мэра. Двадцать семь лет, в профессии – полный идиот. Месяц просто сидел и кроссворды решал. Потом вдруг вызывает: «Вы, Валерий Дмитриевич, неплохой журналист, вот только темы берете какие-то неактуальные. Горные лыжи, прыжки с парашютом… Поисковые отряды… Это — нафталин, говорит, отрыжки застойного периода. Народу это не нужно».

М а т ь. Что же нужно народу?

П а н и н. Оказывается, почему педикам – извини! – нельзя ходить с флагами по проспекту Свободы. Или сколько деток оставила в нашем городе звезда шансона. Общечеловеческие ценности, говорит, надо проповедовать. Но – странно. Увидел телеграмму – и тут же выписал как бы командировку. Даже гостиницу оплатил.

М а т ь. Зачем гостиницу? Поезжай ко мне. Ключи я оставила у Веры Ивановны, она живет напротив, ты ее должен помнить.

П а н и н. Прости, мать, я же не знал про Ивана Петровича. И потом — отчет о командировке, туда-сюда. Как тут кормят?

М а т ь. Нормально. Не вздумай ничего таскать!

П а н и н. Я тебе телефон привез. Для связи.

 

Достает из сумки простой мобильный телефон для пенсионеров, отдает матери. Потом на своем телефоне набирает ее номер.

 

М а т ь. Вот это хорошо. Но, наверное, очень дорого?

П а н и н. Ерунда. Вызов у тебя будет такой… специфический. Как и у меня, ни с кем не спутаешь.

 

Из мобильника матери доносится сигнал вызова – песня из кинофильма «Самогонщики»: «Без каких-нибудь особенных затрат…»

 

М а т ь (улыбаясь через силу). Как раз для меня…

П а н и н. Теперь вот посмотри – отпечатался мой номер. По нему и звони. Или вот в функции «Имена», видишь? «Блудный сын» — это я и есть. По-библейски определенно.

М а т ь. Ну, зачем ты так про себя. Боже мой, сколько здесь кнопочек…

П а н и н. Много тут разных… прозвищ. И функций.

 

Увлеченные телефоном, М а т ь и П а н и н не замечают, как к ним подходит В р а ч – полный, лысеющий человек в белом халате.

 

В р а ч. Это уже все границы переходит! Это возмутительно просто! Как вы вообще сюда попали?

М а т ь. Ой…

В р а ч. Молодой человек, немедленно покиньте клинику! Госпожа Панина, сейчас же пройдите в палату!

П а н и н. Что же вы так кричите? Вот так преступление! Сын к матери приехал.

В р а ч. Вы что – по-русски не понимаете? Вон за ворота!

П а н и н. Сначала телеграммы шлют, потом гонят!

В р а ч. А , так вы – Панин? Ну, исполать вам, сыночек! (Кланяется.) Сподобился, слава те, Господи!

П а н и н. Да, Панин. Валерий Дмитриевич. Заведующий отделом краевой газеты «Таежные дали».

В р а ч. Замечательно. Однако не могу не напомнить вам, глубокоуважаемый Валерий Дмитриевич, что вирусы гриппа в должностях-то не очень разбираются. Будь вы хоть сам главный редактор.

М а т ь. Вы простите нас, доктор. Валера так долго ехал. И мы так давно не виделись.

В р а ч. Понимаю. Но вам со дня на день предстоит сложнейшая операция. Риски здесь недопустимы. И любые контакты должны быть совершенно исключены.

П а н и н. Я абсолютно здоров, не беспокойтесь.

В р а ч. А ваше здоровье, представьте, меня ну никак не волнует. Хотя оно и слегка пошатнулось, как я погляжу.

П а н и н. Не надо намеков.

М а т ь. Ради Бога, простите нас. Просто столько лет… Я сейчас же уйду. Можно, только водички Валере принесу?

В р а ч. Ему бы сейчас другое не помешало, вашему Валере.

П а н и н. А вы бы не хамили.

М а т ь. Валера!

П а н и н. Что ты перед ним унижаешься, мать? Тоже мне, Айболит Иванович! Ладно, уйду я. Раз тут такое гестапо! К-каранти-ин…

В р а ч. Вот-вот. Идите отсюда, и не просто идите…

П а н и н. Мама, я завтра снова приду.

В р а ч. Ну, это мы посмотрим…

М а т ь. Валера, не сердись. Доктор прав… Давай прощаться. Ты приехал и мне теперь легче. Теперь у меня есть телефон, я буду тебе звонить. Каждый день.

П а н и н. Ты держись, мать. Пробьемся.

М а т ь. Пробьемся!

В р а ч. И не вздумайте целоваться!

 

М а т ь медленно, то и дело, оглядываясь, уходит. Пауза.

 

В р а ч. Сколько лет вы ее не навещали?

П а н и н. Вам-то какое дело?

В р а ч. Лет десять, я думаю. А то и больше.

П а н и н (раздельно, чеканя слова). Не лезьте в чужую жизнь.

В р а ч (неожиданно мягко). Жизнь? Да уж лучше в жизнь, чем… Курить есть?

 

П а н и н достает сигареты, дает В р а ч у.

 

П а н и н. Врач, исцелися сам.

В р а ч. Благодарствуйте.

 

Садится на скамейку, закуривает. Панин продолжает стоять, покачиваясь с пятки на носок.

 

В р а ч. Садитесь, что вы качаетесь?

П а н и н (негромко). Насколько я понимаю, пока сам пациент в сознании, согласия от родственников не требуется. Что с ней?

В р а ч. Рак правого легкого. Очень запущенный. Но ей об этом знать не надо. Понятно?

П а н и н. Рак?…

В р а ч. Попробуем спасти. Шансы еще есть, хоть и мало. Вы мне нужны как… моральная поддержка. Вы сядете, наконец?

 

П а н и н медленно опускается на скамейку рядом с В р а ч о м.

 

П а н и н. Может… перевезти ее куда-нибудь?

В р а ч. Не доверяете? Ну, давайте, везите. Только время потеряете. А там и не возьмутся, уверяю вас. И я бы не взялся. А вот профессор Феоктистов берется. Кстати, он-то как раз из Москвы.

П а н и н. Это… сколько-то стоит?

В р а ч (насмешливо). Желаете проспонсировать? И гитарку для этого прихватили? А может, расчет на небывалые гонорары в этой вашей… как ее… краевой газете?

П а н и н. Я задал вопрос.

В р а ч. Нет уж, спасибо. Как-нибудь обойдемся.

Пауза. В р а ч тяжело встает, нервно тушит сигарету о край урны.

 

В р а ч. Государство, тишкина жизнь… В онкоцентре, в палатах, народу набито в четыре раза больше, чем положено по нормам. Оборудование сгнило все, медикаментов нет, медперсонал разбегается… Все к черту разрушилось, а нам бы только песни петь.

П а н и н. Разрушили.

В р а ч. Что? Да какая разница…

П а н и н. Если уж так все плохо…

В р а ч. Ну?

П а н и н. Почему ваш Феоктистов берется?

В р а ч (засовывает руки в карманы халата, делает несколько шагов вдоль скамейки). Лет двадцать пять назад, в ранге первого секретаря горкома, она открывала эту самую нашу больницу. И представила коллективу главврача. Тогда еще очень молодого пульмонолога Феоктистова. А до этого лично отстояла его на бюро горкома. Ну, там доносы всякие, пятый пункт… Такое не забывается.

П а н и н. Вы полагаете?

В р а ч (резко останавливаясь). Кстати, с тех пор в Петровске не построили больше ничего. Вообще ничего. Если не считать памятного знака на привокзальной площади и торгово-развлекательного комплекса с ночным клубом и подпольным казино. Где гитаристы играют.

П а н и н. Вы… это мне для чего сейчас говорите?

В р а ч. Чтобы помнили.

П а н и н. На память не жалуюсь.

В р а ч. Похвально. Но в случае с вашей матерью звучит неубедительно.

П а н и н. Слушайте, вы!

В р а ч. Что – «слушайте»? Что — «вы»? Знаете, как она вас ждала? Как они, старики, вас всех вообще ждут? «У Валеры очень трудная работа. Он часто остается за редактора. Его просто не отпускают. Его все любят, он такой талантливый, он такие песни пишет!». А Валера является только через две недели, по всему видать, после жестокого запоя, да еще и с гитарой! Нашел место и время. Менестрель…

 

Врач быстро уходит со сцены. Перед тем, как скрыться, на мгновение оборачивается и говорит уже другим тоном, спокойным и деловым.

 

В р а ч. Не обижайтесь. Просто без вас нам ее не вытащить.

 

Врач уходит. П а н и н медленно встает, берет в руки гитару, смотрит на нее. Потом вдруг судорожно проводит по лицу другой, трясущейся рукой.

 

П а н и н. Сезон белых плащей… Мама.

 

После этих слов кусает ладонь и замирает. Падает занавес. В качестве музыкальной интермедии звучит песня «В этом городе».

 

 

 

В этом городе так ненадежна и зыбка весна.

И возврат холодов наблюдается в майские дни.

И ветра так нездешне скулят у окна…

Даже днем здесь в квартирах не гаснут огни.

 

В этом городе есть пять театров, Дом куклы и знак,

Что стоит у вокзала, о прошлых победах скорбя…

Стадион есть… Конечно, с названьем «Спартак»…

Но представь: нет тебя, нет тебя, нет тебя…

 

Я давно догадался, что в городе что-то не так.

А теперь понимаю – ему не хватает тебя.

 

Триста лет здесь живет большей частью народ трудовой.

Двести семьдесят тысяч дорог, нареченных «судьбой».

Но одной здесь не сыщешь дороги такой,

По которой могли бы пройти мы с тобой.

 

В этом городе – пристань пяти отдаленных морей.

Здесь швартуют суда, о разлуках и встречах трубя…

Тридцать банков, больницы, прекрасный музей…

Но представь: нет тебя, нет тебя, нет тебя!

 

В этом городе много хороших и верных друзей,

Только мне очень плохо у них без тебя.

 

В этом городе есть замечательный древний собор,

С куполами, летящими в синюю вечную высь…

Сотворись! Из весенних карельских озер,

Из дождей… И из старой тоски — сотворись!

 

 

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

Сутки первые. Холл в маленькой гостинице «Прибрежная». За стойкой регистрации сидит юная Маша, старающаяся казаться взрослой. На стойке рядом с ней – стеклянный пузырь с карамельками. За ее спиной, на стене, круглые циферблаты с надписями «Нью-Йорк», «Лондон», «Париж». Настенные часы с надписью «Москва» показывают 11.15. В холле – столик с газетами и потрепанными глянцевыми журналами, пара пластиковых кресел, информационный стенд, закрытая типовая дверь с надписью «Café». На двери висит табличка «Сlosed». П а н и н – встрепанный, в расстегнутом плаще, горячо объясняется с М а ш е й. У его ног – сумка и гитара, брошенные небрежно.

 

П а н и н. Я пять суток не спал! С дороги я, ну как не понятно!

М а ш а. Странные какие. У нас тут все – с дороги. Я вам повторяю – заселение производится только после 12.00.

П а н и н. Вас что – устроят эти несчастные полчаса?

М а ш а. Смотрите. Вы же сами не захОчете в неубранное. Еще и возмущаться станете.

П а н и н. Да черт с ним, с неубранным! Я неприхотливый. Я – альпинист! Дома иногда я ночую в спальном мешке.

М а ш а. Не топят у вас? У нас тоже дубак бывает. Скоро все в мешки полезем.

П а н и н. Ну, при чем здесь топят – не топят. Просто привычка.

М а ш а. А жена ваша как… тоже – в мешке?

П а н и н. Слушайте, девушка, дайте мне ключ, я сам приберусь.

М а ш а. Ваша организация забронировала номер с двенадцати. Пожалуйста, подождите. Возьмите конфетку.

П а н и н. Да черта мне с вашей конфетки! …Вода у вас есть хотя бы?

М а ш а. Смотрите. По коридору направо и налево, в тупичок. Там туалет.

П а н и н. Черт! Я не хочу в туалет! Я пить хочу!

М а ш а. Ну, там и попьете. У нас можно из-под крана.

 

Пауза.

 

П а н и н. Как вы интересно говорите.

М а ш а (перебирая какие-то бумаги). Ничего тут интересного. Заводы в городе все стоят, как после оккупации. Развал и погибель. Зато вода теперь экологически чистая.

П а н и н. Интересно – в смысле, без гласных. Вы их глотаете, что ли? Или просто не выпускаете?

М а ш а. Не пОняла. Куда не выпускаю?

П а н и н. Наружу. Где-то они у вас там… западают.

М а ш а. Ну, не знаю. Здесь все так говорят. Может, вам чайку вскипятить?

П а н и н. Чай? Вот это правильно. Вот это очень правильно. Сделайте одолжение.

 

М а ш а достает из-под прилавка электрочайник, чашку с блюдцем, сахарницу. П а н и н, подняв с пола сумку и гитару, оглядывается, идет к журнальному столику.

 

М а ш а. Вы даже не представляете, как мы тут мыкаемся.

П а н и н. Почему же не представляю. Я сам мыкаюсь.

М а ш а. Хуже только гастарбАйтеры живут. А у вас, в Сибири, есть они?

П а н и н. Имеются.

 

П а н и н садится, достает из сумки журнал «Наука и жизнь» , смотрит на часы, со вздохом раскрывает.

 

М а ш а. Была тут у нас делегация. Из Казахстана. Ничего, обходительные. Шапку свою подарили.

 

М а ш а достает из-под прилавка азиатский головной убор, зеркало и начинает примеривать.

 

М а ш а. Видели такое? Нравится? Правда, мне идет?

П а н и н. Эта штука называется «тебетей».

М а ш а. Тюбетеечка такая…

П а н и н. Это киргизы были, не казахи.

М а ш а. Позитивные такие.

П а н и н. Разные они. Как и мы.

М а ш а. Когда Союз развалился…

П а н и н. Развалили.

М а ш а. Что? Ну да, развалили. Все озверели прямо, дружка на дружку кидаются. А у вас, в Сибири, тоже мужиков меньше? Чем женщин?

П а н и н. Смотря где. В нашем городе, например, почти поровну.

М а ш а. А у нас зато – одни бабы. Замуж выйти практически невозможно. Просто подлость закона.

П а н и н. Как?

М а ш а. А какие остались – пьют без просыху. Как же нам без таджиков? Кто работать-то будет? Вам сахару сколько лОжить? Один, два?

П а н и н. Ложьте два.

М а ш а. Я вам еще лимончика порежу.

П а н и н. Просто слов нет!

 

Из коридора быстро и энергично выходит Ю л я. Она в дорогом полушубке, в красивых высоких сапогах. Длинные пышные волосы распущены по плечам, кажется, что со сцены в зал пошла волна духов. Золотые украшения подобраны со вкусом. Натягивая тонкие перчатки, Ю л я подходит к стойке регистрации. М а ш а торопливо снимает тебетей, прячет его.

 

Ю л я. Привет. Мой тут не пробегал?

М а ш а. Разве что проползал.

 

Ю л я. Нормально нельзя ответить? Отель, блин.

М а ш а. Ваш. Тут. Не. Пробегал.

Ю л я. Наверху его нет, значит, тут пролез. Вот что ты здесь вообще сидишь?

М а ш а. Если не верите, спросите вон у мужчины.

 

Ю л я оглядывается, замечает П а н и н а, читающего журнал. Пожимает плечами, осматривая его с недоверием. Но все же подходит к нему, так же энергично.

 

Ю л я. Извините.

П а н и н. Да?

 

Ю л я. Вам не попадался тут один молодой человек? Такой… Типа… рокер. В шапке вязаной и джинсах?

М а ш а. На попе отвисших.

П а н и н. Нет. Впрочем, я никогда не видел рокеров в вязаных шапках.

Ю л я. Вот же – гитара у вас.

П а н и н. И что?

Ю л я. Должны были видеть

П а н и н. Ничего я вам не должен, сударыня.

 

Маша приносит П а н и н у чашку чая, ставит перед ним на столик. Смотрит на П а н и н а с уважением, на Ю л ю – с неким торжеством. Ю л я снова пожимает плечами, поправляет волосы, отходит к стеклянной входной двери, смотрит на улицу.

 

Ю л я. Ну и гостиница… Ночью спать не давали, теперь хамят.

П а н и н (Маше, преувеличенно громко). Спасибо, милая!

М а ш а. Не за что. Печеньку не желаете?

 

П а н и н, жадно прихлебывая чай, мотает головой.

 

Ю л я. Разлетелась. В ресторане его покормят. И похмелят.

П а н и н. Вот это уже не ваша забота, девушка. С чего это вы решили, что мне обязательно нужно в ресторан?

Ю л я. А кто вчера тут, извините, вопил на весь город про «ах какую женщину?» Лабали так, что стекла тряслись!

П а н и н. Я не лабаю по ресторанам, с чего вы взяли?

Ю л я. Так… Прикид у вас стремный. Почем плащец оторвали?

М а ш а. А что такого? Был банкет, закончили вовремя. Нормальный бизнес. Клиентам, между прочим, нравится.

Ю л я. Можно еще в переходах бренчать. Тоже хорошо подают.

П а н и н. Опять ошибка. Староват я для переходов.

М а ш а. У нас и переходов-то никаких нет.

Ю л я. Да, дыра у вас редкостная. Значит, остается самое мерзкое. Вы – бард.

П а н и н. Ну, допустим.

Ю л я. Не люблю бардов.

П а н и н. И правильно.

Ю л я. Барды – это такие вечные неудачники с грязными ногами.

П а н и н. Жизненный опыт у вас – не позавидуешь.

Ю л я. Старые, обрюзгшие, с жалкими улыбочками. Воют чего-то… непонятное. Короче, самодеятельность.

П а н и н. Вот здесь я с вами точно не соглашусь. Некоторые теперь играют не хуже, чем в филармониях.

Ю л я. А что играют-то? О чем поют? Все про каких-то пиратов и прачек. Достали уже просто. Или про то, что в какой-то там Тарусе только петухи да гуси. Ну, что это такое? Нацепят улыбочки свои опухшие, и пошли – «надоело говорить и спорить». Сами уже всем надоели до чертиков.

П а н и н. Так вы не слушайте.

Ю л я. Как же – «не слушайте». Только телик включишь – вот они, красавцы. Улыбаются и воют.

 

П а н и н, наконец, не выдерживает, прыскает в чашку и смеется. Глядя на него, начинает улыбаться и М а ш а.

 

Ю л я. Ничего смешного. (В сторону, вполголоса.) Идиоты…

 

Из коридора выходит М а й о р о в – полный, холеный, в элегантном пальто, тщательно причесанный. Из-под расстегнутого пальто видны безупречная белая рубашка, дорогой галстук, шелковый шарф. Покосившись на смеющегося П а н и н а, обращается к Ю л е.

 

М а й о р о в. Ну что – не нашла?

Ю л я. Опять как в воду канул.

М а й о р о в. На улице смотрела? Может, к машине пошел. Мама звонила – уже на подъезде.

 

Ю л я привычно пожимает плечами и выходит из гостиницы. М а й о р о в снова смотрит на П а н и н а, потом обращается к еще улыбающейся М а ш е, протягивая ключ от номера.

 

М а й о р о в. Ничего себе – апартаменты у вас. Вода в раковине стоит, как в болоте.

М а ш а. Оставьте, пожалуйста, заявочку на сантехника.

М а й о р о в. А что, без бумажки никак нельзя? Просто позвонить нельзя?

М а ш а. Смотрите. Это не просто формуляр. Это форма отчетности.

М а й о р о в. Мне-то что за дело?

М а ш а. Вот где галочка – просто распишитесь, пожалуйста. Извиняюсь, такой у нас порядок.

М а й о р о в (расписываясь привычно, размашисто). А в три часа ночи сосед в душ полез. Плескался там, как тюлень, и почему-то скулил. Жалобно так. Но спать-то все равно не давал.

М а ш а. Сосед ваш сегодня съехал. Он вчера в казино продулся.

М а й о р о в. Да? И сильно?

М а ш а. Все спустил абсолютно. Рыдал тут полночи, рубашку на себе рвал. Вахтенный, проездом в Египет.

М а й о р о в (снова оглядываясь на П а н и н а). Так селите их хотя бы через номер. Все равно гостиница пустая стоит.

М а ш а. Обязательно учтем.

М а й о р о в. И первый канал не работает. Какую-нибудь Турцию идеально показывает, а своих – обязательно с рябью и без звука.

М а ш а. Заявочку, пожалуйста, оставьте – на антенщика. Спасибо за уделенное время.

М а й о р о в. Да что же это у вас везде, куда ни плюнь – все через бумажку? Кемпинский, ёлкина мать! Хилтон прибрежный!

 

В это мгновение из кармана панинского плаща раздается телефонный вызов – песенка «Без каких-нибудь особенных затрат». Панин быстро встает, отворачивается от М а ш и и М a й о р о в а, нажимает на кнопку приема.

 

П а н и н. Да, мама, слушаю тебя. Все в порядке, уже в гостинице давно. Да, да… В двух шагах от нашего дома. Новая, недавно открыли.

 

М а й о р о в с ручкой в руке подходит к П а н и н у и начинает бесцеремонно его разглядывать. Заметив это, П а н и н отворачивается больше, но М а й о р о в обходит его сбоку и, уперев руки в бока, рассматривает его еще нахальней.

 

П а н и н. Как у тебя дела? Я говорю, как ты сама себя чувствуешь?

М а й о р о в. Ёханый бабай!

П а н и н. Да нормально все. Сейчас заселюсь и поем где-нибудь.

М а й о р о в. Так не бывает!

П а н и н. И воды куплю.

М a й о р о в. Петруччо?!

П а н и н (закрывая ладонью телефон, М а й о р о в у). Не ори.

М a й о р о в (декламирует). «Она меня тем временем честила негодным струнодером и болваном, и всякими поносными словами…»

П а н и н (улыбнувшись). «Клянусь душой, веселая девчонка…» Нет, мама, что ты, это я не тебе. Да ну что ты! Это тут один вампир из гроба восстал. Это у нас, у вампиров, пароль такой.

М а й о р о в. Петручидзе!!!

П а н и н. Ну, что ты будешь делать? Мамуля, прости, он все равно не отстанет. Я тебе вечером перезвоню, ладно? Ну, пока…

М а й о р о в. Панин! Валерка!! Петруччо!!!

П а н и н. Здравствуй, Андрюша!

 

П а н и н и М а й о р о в обнимаются.

 

М а й о р о в. Двадцать лет! Постой – двадцать три уже!

П а н и н. Я и не заметил.

М а й о р о в. А я гляжу – физиономия, вроде, какая-то родная. Он, думаю, или не он?

П а н и н. А я тебя сразу узнал. «Сантехника мне! Антенщика мне!».

М а й о р о в. Валера… Ты почему здесь?

П а н и н. Приехал мать навестить. Это же моя родина – Петровск.

М а й о р о в. Да? А работаешь все там же? В далях своих таежных?

П а н и н. Там же. А ты? Тянешь лямку-то?

М а й о р о в. Бросил давно. Хватит, наелся. Я теперь, брат, в Москве. Я теперь, брат, начальник управления общественных связей Эс-Банка.

П а н и н. Ого!

М а й о р о в. Есть немного.

М а ш а (положив трубку телефона). Валерий Дмитриевич, можете заселяться. Ключик возьмите.

М а й о р о в. «Валерий Дмитриевич»! Дай, помогу, Валерий Дмитриевич. (Подхватывает сумку П а н и н а.) О, и здесь гитара! Струнодёр ты чёртов! Спишь ты с ней, что ли?

П а н и н. Решил заодно родной КСП проведать. Они давно звали. (Берет у Маши ключ, читает ее бейдж.) Спасибо… Машенька. Я вам что-то должен? За чай?

М а ш а. Подарок от заведения, Валерий Дмитриевич!

М а й о р о в. «Валерий Дмитриевич»! Да знаете ли вы, девушка, кто такой этот самый «Валерий Дмитриевич»?

М а ш а. Очень приятный мужчина.

М а й о р о в. Это был лучший бард факультета! Его фотки девчата на тумбочки ставили. Мы битлов ставили, а они – Панина!

П а н и н. Тогда еще и слова такого не было – «бард».

М а й о р о в. Альпинист! Парашютист! Каратист, ёлкина мать!

П а н и н. Ну, давай, давай…

М а й о р о в. Вернется из Теберды какой-нибудь – загорелый, крутой, загадочный… И давай девкам головы крутить!

П а н и н. Стой, я журнал забыл. (Посмеиваясь, возвращается к столику. М а й о р о в за ним.)

М а й о р о в. Что за журнал? Ну, конечно – «Наука и жизнь». Он что – выходит еще?

П а н и н. Только дорогой, зараза.

М а й о р о в. А в сумке, конечно, шахматы. Постой, угадаю: такие дорожные, с дырочками. Ведь есть же? Есть?

П а н и н (кокетливо). На магнитиках.

М а й о р о в. Петруччо… Ах ты, черт старый! Старый ты хрен! Дай я тебя облобызаю! (Снова пытается обнять П а н и н а, тот уворачивается.)

Па н и н. Да хватит уже, что о нас Маша подумает…

М а й о р о в. Немедленно вспрыснуть!

П а н и н. Дай хоть сумку бросить.

М а й о р о в. Вот Танька приедет сейчас, петроглифы ее к черту отменим, закатимся в «Купеческий двор» — я был, нормально – и окропим!

П а н и н. Таня… тоже здесь?

М а й о р о в. Здесь, здесь, где ж ей еще быть. В церковь поехала, к заутрени. Тут храм есть прекрасный.

П а н и н. Что-то за ней раньше не замечалось.

М а й о р о в. В Москве из дома не вытащишь, а как выберемся куда-нибудь – платок повяжет и давай по церквям шастать.

П а н и н. Это модно сейчас.

М а й о р о в. Нет, у нее серьезно. Кстати, и у меня. Я, брат, тоже воцерковился. Лет пять назад.

П а н и н. Сподобился, значит. Ну, правильно.

С улицы в гостиницу шумно входят Т а н я и Ю л я. Стоит ли упоминать, что и на Т а н е все самое дорогое и изысканное: меха, сапоги, золото, макияж. Впрочем, белый пуховой платок на голове повязан слегка небрежно. Она очень ухожена, красива и свежа, несмотря на известный возраст.

 

Ю л я. Карета подана!

Т а н я. Майоров, ты уже сдал ключ? Мне на секунду.

 

Внезапно, увидев П а н и н а, замирает на месте. Ю л я с недоумением смотрит на нее, потом на П а н и н а и М а й о р о в а.

 

П а н и н (неожиданно хриплым голосом). Долго жить будете, Татьяна Анатольевна.

М а й о р о в. Ну? Узнаешь? Кто этот мощный старик?

Т а н я. Боже мой…

М а й о р о в. Именно!

Т а н я. Валера?!

П а н и н. Здравствуй, Танюша.

М а й о р о в. Ну? Чего встали, как «укопанные»? Целуйтесь, давайте!

 

П а н и н и Т а н я неуверенно и как-то неумело целуются «в щеку», как бы клюют друг друга.

 

П а н и н. Нет, не так. По-русски давай. Вы же с Андрюшей уверовали, как стало известно широкой общественности.

Т а н я. Давай… по-русски.

 

П а н и н и Т а н я целуются «в щеку» еще дважды, на этот раз крепче. М а ш а и Ю л я смотрят на них, как говорится, во все глаза, М а й о р о в, уперев руки в бока, радостно улыбается.

 

Т а н я. Что ты здесь делаешь?

П а н и н. К матери приехал. Я же местный.

Т а н я. Да, точно… Ты рассказывал. Господи, сколько лет прошло!

 

Т а н е и хочется разглядеть П а н и н а получше, и стеснительно отчего-то: то посмотрит на него пристально, то тут же отведет взгляд. Кажется, что вся ее роскошь неожиданно поблекла, обесценилась. П а н и н же, напротив, словно обрел непонятную уверенность, расправил плечи и смотрит на Т а н ю с нескрываемым интересом.

 

М а й о р о в. Так двадцать три уже, мать! По нашей Юльке считай!

П а н и н. Точно. Двадцать три года, как мы… клятву дали.

Ю л я. В чем же, интересно, клялись вы и мои родители?

П а н и н. В верности родной коммунистической партии.

М а й о р о в. И ее марксистско-ленинской печати.

Ю л я. А как клялись? На крови, что ли?

П а н и н. Главным образом, на портвейне.

М а й о р о в. Такая традиция, Юленька, была: пятого мая, в День печати, выпускники журфака приходили на Марсово поле и там давали соответствующую клятву.

П а н и н. Все хором орали: «Клянусь!» На все это самое Марсово поле бУхали. Чехи, негры, наши – все хором. Даже израильтянин один. А потом переглядывались и посмеивались. Как-то неудобно было. Только я-то, братцы, клялся на два года раньше, чем вы. Я уже был «дедушка». А вы были «салаги».

Ю л я. Теперь остается только понять, при чем тут коммунистическая партия. Вы же ходили на Марсово поле. Так?

М а й о р о в. Ну, да.

Ю л я. А ведь там захоронены «жертвы февральской революции». «Кэк бе» демократы. Не стыкуется.

Т а н я (словно опомнившись). Сразу видно нашу золотую медалистку! (Гладит Ю л ю по плечу.)

П а н и н. А мы и были демократы.

М а й о р о в. Были и остались.

П а н и н (оглядев его с иронией). Ну да, ну да…

 

Пауза.

 

М а й о р о в. Вот, Юля, познакомься: это Панин, Валерий Дмитриевич. Наш с мамой студенческий друг. Журналист, альпинист и визборист.

Ю л я. Последнее не поняла.

П а н и н (торопливо). Да мы уже познакомились.

Т а н я. Валерий Дмитриевич замечательно поет песни Визбора. Был такой знаменитый бард.

М а й о р о в. Валерий Дмитриевич и сам прекрасно пишет. Лауреат всевозможных фестивалей.

Ю л я. А.

П а н и н. Мы уже выяснили, что Юля не любит бардов.

Т а н я. Просто она не слышала, как ты поешь. Ей попадались не лучшие… экземпляры.

Ю л я. Мама!

М а й о р о в. Петруччо, покажи ей сегодня класс! Как надо на гитаре играть.

Ю л я. Не желаю я никакого класса!

М а й о р о в. Ты же хотела научиться. (П а н и н у.) У меня с ней терпения не хватает.

Т а н я. Юля у нас прекрасная пианистка.

Ю л я. Слушайте, родители, мне не нравится этот жанр!

М а й о р о в. Ну, так просто посидишь.

Ю л я. Мазы нет.

П а н и н. Чего нет?

Т а н я. Это означает – нет настроения. Кстати, а где Павел?

Ю л я. Не знаю я, где Павел. Пропал. Испарился. Свинтил.

Т а н я. Юля, иди в машину, скажи Сереже, что мы сейчас будем. Что-то я хотела в номере… А, ладно. Ну, иди.

 

Фыркнув, Ю л я выходит из гостиницы. Повисает пауза. Что-то бормочет М а ш а, говоря по телефону. Где-то включили радио, стукнула дверь наверху.

 

М а й о р о в. Чего ты ее услала? Подумаешь, фифа. Не хочет она.

Т а н я. Валера, мы тут на озеро собрались, Майоров тур заказал. Здесь есть уникальные петроглифы. Такие каменные письмена.

М а й о р о в. «Киса и Ося здесь были».

Т а н я (отмахиваясь от мужа). Давай с нами? А потом – в музей. Здесь есть отличный краеведческий музей.

М а й о р о в. О, правильно. Поезжайте! А я – в магазин, все равно все не поместимся. Здесь есть уникальные местные настойки. Петруччо, на клюковке! А?

Т а н я. Тебе что врач сказал?

М а й о р о в. Так они же лечебные!

П а н и н. Лечебные можно. И я бы подлечился! Но, Танюш, сейчас бы просто в душ забраться. И поспать. Пять суток на поезде, подо мной еще пол качается.

М а й о р о в. Давай отсыпайся тогда, а вечером – к нам. Там, на втором этаже, увидишь – апартаменты, там мы и обретаемся.

Т а н я. «Апартаменты»…

П а н и н. Предстану.

Т а н я. Ничего с собой не бери, только гитару.

П а н и н. Есть!

 

С улицы доносится автомобильный гудок.

 

М а й о р о в. Вот секунды не подождать. Провинция!

Т а н я. Да это Юлька хулиганит.

М а й о р о в. Ладно, по коням. Мне еще в местный филиал надо.

Т а н я. Майоров, ты – в отпуске!

М а й о р о в. Ты вывески здешние видела? Срам один. Облезлые, побитые… Придется кое-кому хвост накрутить.

П а н и н (подмигивая Т а н е). Начальничок стал!

Т а н я. А то! Ну, стало быть, до вечера. Отдыхай!

 

Майоровы удаляются. П а н и н подходит к стеклянной двери, смотрит им вслед. Неожиданно открывается дверь кафе. Из нее осторожно появляется П а ш а, неслышно подходит к П а н и н у, тоже смотрит в стеклянную дверь. Паша одет в красивую куртку с капюшоном, джинсы, модные ботинки. На голове у него вязаный берет, из-под него торчат длинные волосы. На груди висит фотоаппарат «Зенит».

 

П а ш а. Убыли. «На свете счастья нет, а есть покой и воля».

П а н и н (вздрагивая от неожиданности). Это вас тут все искали?

М а ш а. Его, его…

П а ш а (кивая на панинскую гитару). Гибсон? Фендер-стратокастер?

П а н и н. Изделие Бобровской фабрики музыкальных инструментов.

П а ш а (сплевывая). Ништяк.

П а н и н. Не жалуюсь. (Кивает на фотоаппарат.) «Зенит»?

П а ш а. Клевая камера. Патриарх российской светописи.

П а н и н. Скорее, советской. Есть еще одноименная замечательная команда.

П а ш а (протягивая руку). «Всех на свете победит ленинградский наш «Зенит». Паша. Рокер Паша.

П а н и н. Валера. Просто Валера.

П а ш а. А Петруччо?

П а н и н. Псевдоним. Для своих.

П а ш а. А в чем прикол?

П а н и н. Был у нас студенческий театр. Как-то поставили Шекспира. С туристскими песнями. Я там строптивую укрощал, с помощью вот этой самой гитары. И когда исполнил для Катарины бессмертный сонет про нипупка, ползущего по гребню горы, зал полег. В прямом смысле. Вот с тех пор и Петруччо.

П а ш а. Получилось?

П а н и н. Что?

П а ш а. Укрощение?

П а н и н. Она сама меня укротила. Впрочем, ненадолго.

П а ш а. Это они любят. Хлебом не корми.

П а н и н. Поэтому вы и прячетесь?

П а ш а. Танюшка хочет, чтобы я обхайрАлся.

П а н и н. Странное какое желание у Татьяны Анатольевны.

М а ш а. «ОбхайрАться» — это у них «постричься».

П а ш а. А мне — в лом.

П а н и н. Понятно.

П а ш а. Давай на «ты», мне западло выкать.

П а н и н. Так перешли, кажется…

П а ш а. Юлька – дура, Йосича не знает. (Оглядывается на М а ш у.) Сэнкс, бэйб.

М а ш а. Не за что, приходите еще. Он, Валерий Дмитриевич, тоже ничего поет. Только непонятно.

П а ш а. Нет человека, но есть стиль. Пойду, пройдусь. «Хочется побыть среди людей».

 

Паша натягивает капюшон прямо на шапку и берется за ручку двери. На мгновение поворачивается к М а ш е.

 

П а ш а. Если опять будут искать, я – в воркшопе.

М а ш а (прыскает). В чем-чем?

Но П а ш а не слышит, он уже за дверью. П а н и н по-прежнему стоит, глядя на улицу.

 

М а ш а. Валерий Дмитриевич, в чем это он будет, не знаете?

П а н и н. Кажется, это лекторий. Впрочем, могу ошибиться.

М а ш а. А-а… Надо записать.

 

Падает занавес. В качестве музыкальной интермедии звучит песня «Она мечтала».

 

 

Она мечтала о колье. И чтоб в глубоком декольте.

И в стразах.

И в бутиках искать новьё и получать от мужа все –

И сразу.

Она мечтала жить в шелках,

Совсем не думать о деньгах:

Дворец в Эмиратах,

И грудь – в каратах,

И в центре гостиных – сама.

Любое желанье… На том основанье,

Что так и должна жить жена!

А он все верил в этот бред,

Он был поэт, и в этом нет

Сомнений.

В своих стихах он был неплох,

Ему твердили, что он – бог

И гений.

Но для нее стихи – «бла-бла»,

А гений не давал бабла.

И с легкостью странной

Он продал талант свой

За долг настоящих мужчин.

По общему мненью,

Карьерой стал гений,

А богом назначился чин…

 

И он обрел тугую стать, он может все «на раз» достать

И выбить.

Теперь у них и впрямь все есть,

Есть, что надеть, и что поесть,

И выпить.

Но ей к психологу пора.

А он все чаще пьет с утра…

 

Банальная драма!

Лишь кардиограмма

Заменит собой эпилог.

И занавес дрогнет,

Она и не вспомнит,

Что рядом жил проданный бог.

 

 

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

Все те же первые сутки. На сцене развернуты апартаменты Майоровых. Слева – полутемная комната Юли и Паши, с двумя кроватями. За письменным столиком сидит Ю л я и работает в интернете, дверь в соседнюю комнату закрыта. В центре – ярко освещенная гостиная, где живут супруги М а й о р о в ы. Здесь тоже есть две кровати, внушительных размеров шкаф и признаки некой гостиничной роскоши. На заднем плане – большое окно и балконная дверь. Справа – небольшая кухня, коридор с дверью санузла, выходная дверь. У канапе в средней комнате богато накрытый стол с экзотическими бутылками и фруктами, изящным букетом цветов. Весьма просто одетый П а н и н, в пиджаке с альпинистским значком, сидит, держа гитару, на канапе. Напротив , в подвинутом кресле, устроилась Т а н я в вечернем платье и с уложенными волосами, в середине, лицом к зрителям, восседает М а й о р о в. Он без пиджака, в расстегнувшейся на животе потной рубашке, встрепанный, со съехавшим на бок галстуке. Все хором, с самозабвением, допевают песню про нипупка, причем М а й о р о в стучит вилками по бокалам , а Т а н я хлопает в ладоши.

 

П а н и н, Т а н я и М а й о р о в (хором). А нипупок!

 А нипупок!

 А нипупок ползет по гребню!

 

Повторяют припев дважды, после чего радостно смеются и аплодируют сами себе.

 

М а й о р о в. Как мы пели ее в спектакле! Как пели!

П а н и н. Помнится, к негодованию декана, разухабистый мотивчик был дружно подхвачен залом.

Т а н я. А Петруччо потом привлекли по комсомольской линии. За строчку из самиздата и издевательство над классикой!

П а н и н. Не скрою, высокая идея и главный герой были взяты автором из незабвенной «Сказки о тройке». Но все дело в том, что автор-то – не я. Пострадал я тогда, братцы, совершенно напрасно!

М а й о р о в. Да ладно. Все знали, что это ты сочинил.

П а н и н. Впервые я услышал этот шедевр при странных и , можно сказать, трагических обстоятельствах. Потом я его просто записал. По памяти.

Т а н я. Ты не рассказывал.

П а н и н. Дело было на высоте четырех тысяч метров над уровнем моря, после одного восхождения. Мой замечательный друг Аркадий сломал ногу, к тому же внезапно испортилась погода, и нашу палатку — здесь важно отметить, что, к счастью, без нас — сдуло в пропасть со всем ее содержимым. Связи нет, еды нет, даже примуса нет. А я, ко всему прочему, еще и горняшку прихватил.

М а й о р о в. Прямо на горе прихватил? Однако… А как она там оказалась?

П а н и н. Таких, как ты, Андрюша, у нас ласково называют «экскурсантами». «Горняшка» — это такая горная болезнь в легкой форме.

Т а н я. Ужас какой.

П а н и н. Положение – хуже некуда. У меня — вялость, апатия, башка трещит, не вижу почти ничего. Аркаша уже со своим рюкзаком разговаривает. Словом – кранты. И тут сквозь вой ветра, образно выражаясь, слышу я загадочную песню про этого самого товарища.

М а й о р о в. Это были спасатели.

П а н и н. Какие, к черту, спасатели! Я же говорю – рацию унесло, внизу про нас знать не знают. А песня откуда-то доносится. И тут, в полуобморочном состоянии, я начинаю размышлять профессионально: кто же он такой, этот самый «нипупок»? На что указывает нам неведомый автор? А главное – откуда доносится столь мощное произведение?

Т а н я. И ты…

П а н и н. И я, влекомый естественным любопытством, захваченный, будем говорить так, высокой поэзией, встаю и принимаюсь тащить своего друга в сторону неизвестного нам вокалиста. Причем так увлекся, что даже принялся ему подпевать. Но вот что любопытно: Аркадий тоже услышал сию героическую песню, и даже начал — правда, несколько немузыкально — подтягивать мне вторым голосом.

Т а н я. Т ы никогда про это не рассказывал…

П а н и н. А теперь вообразите лица ребят из базового лагеря, все-таки вышедших на поиски, когда они увидели двух полумертвых и обмороженных восходителей, одного – лежащего, другого — практически на карачках, во все горло орущих песню про нипупка. Впрочем, это нам тогда только казалось, что мы орем. Как впоследствии выяснилось, это был едва различимый шепот.

 

П а н и н красиво закуривает.

 

М а й о р о в. Вот как рождались шедевры, которые и поныне живут на славном факультете журналистики. Если верить моим студентам.

Т а н я. Так что же это было? Слуховая галлюцинация?

П а н и н. Не знаю. Аркаша потом меня уверял, что так нас спасал Черный Альпинист.

М а й о р о в. Впервые легенду про этого чувака я услышал на пятом этаже нашей общаги, в знаменитой комнате номер девять.

П а н и н. Это не легенда.

М а й о р о в. Девчата внимали, затаив дыхание.

Т а н я. До сих пор не пойму, откуда они узнавали, что Петруччо поет у нас.

М а й о р о в. Набивались так, что на полу сидели, на подоконнике. Новые песни обязательно записывали на магнитофон, и эти бобины ходили потом по всему универу.

Т а н я. На столе – бутылки, окурки, таз с винегретом. Девки все поголовно курят.

М а й о р о в. А ты сидишь с ногами на своей койке, в лыжных штанах и свитере. И на меня – ноль внимания. А рука у тебя так небрежно свисает с коленки. А я стою у окна, курю, смотрю на ленинградскую метель и в стекле вижу твое отражение. И думаю: вот жизнь бы за эту руку отдал. И за коленку. И за все остальное!

Т а н я. Болтун! Пошла за горячим.

 

Т а н я встает и уходит на кухню. М а й о р о в торопливо разливает коньяк.

 

П а н и н. Таки отдал?

М а й о р о в. Что?

П а н и н. Жизнь.

М а й о р о в. Как видишь. В известном… смысле. Давай, пока она ходит.

 

П а н и н и М а й о р о в быстро чокаются и выпивают. М а й о р о в шумно нюхает рукав, П а н и н спокойно закусывает.

 

П а н и н (жуя). Мне всегда казалось, что в таких случаях жизнь отдают – и все. Без всякого смысла.

М а й о р о в. Валера, я ведь тогда тоже гитарку терзал. Извлекал из нее нечто душераздирающее.

П а н и н. Да, припоминаю.

М а й о р о в. С твоими вещами, конечно, не сравнить.

П а н и н. Не скромничай.

М а й о р о в. Но ведь что-то там тоже было… Такое, настоящее. До сих пор, когда встречаемся курсом, народ требует те песни. С трудом, но пою.

П а н и н. Почему с трудом?

М а й о р о в. Отвык. Пальцы болят. Слова забываю.

П а н и н. Клади перед собой листочки.

М а й о р о в. Да дело не в этом. Друзья просят уже скорее по традиции. Так елочные игрушки с антресолей достают. Один раз в году, на праздник. Потом убирают и забывают. А нового ничего нет.

П а н и н. Что же ты не развил… дарование?

М а й о р о в. Семья, дом, работа… Карьера, будь она проклята.

П а н и н. Это все отговорки. Шукшин писал на кухне, по ночам. Визбор любил длинные перелеты, потому что в самолетах ему лучше сочинялось.

М а й о р о в. Черт его знает, как оно получилось. Очень тяжело вырастала Юлька, все время болела. Потом наши старики стали уходить. Один за другим. Денег вообще не было. Пришлось, понимаешь, выбирать дорогу понадежнее.

П а н и н. Да, рассказывали. Про твой выбор.

М а й о р о в. Не надо думать, что в парткомах были одни идиоты и палачи.

П а н и н. Да нет, странным было другое: узнать, что такой романтик, и вдруг в «пиджаки» подался. К таким авторам пропадает вера. А для нашего жанра это почти… необратимо.

М а й о р о в. Да? Пожалуй… Но я тогда как-то не задумывался. Было некогда. Работал, по командировкам мотался, пытался что-то исправить. Жизнь постепенно налаживалась. Но тут разваливается Советский Союз…

П а н и н. Разваливают.

М а й о р о в. Что? Да, ты прав, это точнее. И опять я – на дне. Да еще с клеймом коммуняки, гнусного аппаратчика. И опять надо подниматься. Ты мне скажи: сколько же можно? Сколько раз за жизнь человек может подниматься?

П а н и н. Просто не надо опускаться. Просто нипупку надо все время ползти вверх по гребню.

 

Пауза. М а й о р о в задумывается, П а н и н продолжает неторопливо закусывать. С кастрюлькой входит Т а н я, начинает что-то раскладывать по тарелкам.

 

Т а н я. Есть два вида женских страхов: когда в соседней комнате затихает ребенок или когда в другой умолкают пьющие мужики.

М а й о р о в. Так выпьем же за тебя, дорогая моя, несравненная моя и вечная моя подруга жизни!

П а н и н. Только почему – сидя? За дам – исключительно стоя!

М а й о р о в. Товарищи офицеры!

 

Т а н я, подыгрывая, садится, закидывая ногу за ногу, откидывает в сторону руку с бокалом вина. Мужчины встают, причем П а н и н сгибает руку в локте, ставит рюмку на два сдвинутых пальца и одним махом выпивает. Т а н я в удивлении от такой прыти ставит бокал на стол и, смеясь, аплодирует.

 

П а н и н (напевает). «Красотки, вот и мы – кавалергарды! Наши палаши – у! – чудо хороши!»

М а й о р о в. «Кавалергарда век не долог»…

Т а н я. А почему – на два пальца?

П а н и н. Это старинный офицерский тост. Образца двенадцатого года!

 

П а н и н нахлобучивает на голову диванную подушку как треуголку, и, щелкнув каблуками, прикладывает два пальца к виску, как бы отдавая честь.

 

П а н и н. Жизнь – царю и Отечеству, честь – никому! Ура!

 

Т а н я смеется и аплодирует.

 

Т а н я. Господи, оказывается, не перевелись еще на Руси настоящие мужчины!

М а й о р о в. Эх! Были когда-то и мы рысаками!

 

Отбирает у П а н и н а подушку и водружает ее на свою лысину.

 

Т а н я (испуганно). Майоров, нет!

М а й о р о в. Нервных просят удалиться.

П а н и н (садясь на свое канапе, слегка развалившись). Да пусть попробует, чего ты.

 

М а й о р о в, глупо улыбаясь, неловко ставит полную рюмку на два трясущихся пальца, что-то восклицает и пытается выпить. Однако рюмка тут же сваливается на стол, прямо в салат, за ней, в горячее, следует и подушка. Брызги летят во все стороны.

 

Т а н я (вскакивает, пытается отряхнуться). Идиот!!!

П а н и н (хладнокровно, тоже отряхиваясь и снимая пальцем со щеки фрагмент салата). Рысак не по возрасту взбрыкнул.

М а й о р о в (виновато). О, черт… Таня, прости. Дай, я вытру.

Т а н я. Дурак безрукий! На новое платье… Ну, не твое это, Майоров, не твое!

П а н и н. Солью надо присыпать.

М а й о р о в. Таня, извини…

Т а н я. Чудак на букву «м»! «Ёлкина мать»! Панин, не наливай ему больше!

 

Т а н я выбегает в соседнюю комнату, Ю л я от компьютера оборачивается на шум.

 

Ю л я. Что случилось?

Т а н я. Отец напился и забрызгал меня жиром. А ты тут в игрушки играешь!

 

Раскрывает шкаф, достает другое платье, быстро переодевается. Зрители по достоинству могут оценить, как великолепно для своего возраста выглядит эта женщина.

 

Ю л я (снова поворачиваясь к компьютеру). Можно подумать, он не забрызгал бы тебя в моем присутствии. Еще бы и мне досталось.

Т а н я. В конце концов, это просто невежливо.

Ю л я. Это невыносимо скучно. Какой-то старый и потасканный дядька явно подбивает к тебе клинья. А вы сидите и подвякиваете.

Т а н я. Глупость какая. Это очень интересный человек. Он много видел, много знает. У него, между прочим, больше пятисот прыжков с парашютом! Он мастер спорта по альпинизму!

Ю л я. Это — вполне типичный нищий неудачник. К тому же, из провинции. Вы, слава Богу, вовремя повзрослели, а он так и остался в этой вашей прекраснодушной юности.

Т а н я. Пусть так. Но он – наш друг. Где Павел? Опять сбежал?

Ю л я. Не знаю я, где ваш Павел.

Т а н я. Вообще-то он не наш, а твой.

Ю л я. Достал меня уже этот ваш Павел.

Т а н я. Тогда зачем было его сюда приглашать? Ведь я же тебе говорила…

Ю л я. Для понта.

Т а н я. Ну, знаешь… Это ведь не игрушка. Это, вообще-то, живой человек, с которым у тебя, между прочим, отношения. Допустим, он мне тоже не очень нравится, но…

Ю л я. Задрот.

Т а н я. Юля, что это за выражения? Ты вообще как с матерью разговариваешь?

 

В то время, как мать с дочерью принимаются за рутинные объяснения, в гостиной продолжают пить М а й о р о в и П а н и н, причем в отсутствии Т а н и уже по полстакана.

 

М а й о р о в. И тогда Танька говорит: «Хочу дачу, где водопады». Ладно, хорошо. Нашли мы на карте твой Петровск, прикупили участок, все дела. Тут местные зеленые подняли шум – мол, куда лезете, здесь заповедная зона.

П а н и н. Они правы.

М а й о р о в. Да плевал я на них, если Танька хочет. Решил вопрос. Не спрашивай меня, как, но решил. Ведь они, бабы, что говорят: настоящий мужчина не ноет, а решает вопросы, которые ставит женщина. Вот ты скажи: гитарой я бы столько заработал?

П а н и н. Ты – нет.

М а й о р о в. И никто бы не заработал. И ты бы не заработал. Но если моя жена что-то хочет, она это получает. Поехали завтра с нами, увидишь. Там речка, скалы… петроглифы! Очень красиво.

П а н и н. Как ты завтра за руль-то сядешь?

М а й о р о в. За руль? Зачем за руль?

 

Входит Т а н я.

 

Т а н я. Его теперь возят, паразита такого!

М а й о р о в (вскакивая). Таня, прости!

П а н и н. Ах, извините, я и забыл. Подержите пиджачок, гражданин начальничок.

М a й о р о в. А ты не смейся!

П а н и н (с удовольствием глядя на Т а н ю в новом платье). Что ты, я и не думаю.

М а й о р о в. У меня здешний управляющий – хороший друг. Все, что хочешь… Надо – даст микроавтобус. «Мерса» даст, все влезем. И Пашка… Кстати, где опять Пашка? Ты знаешь, как он играет? У-у-у! Профи!

Т а н я (садится, закуривает). Панин, спой еще.

П а н и н с готовностью берет гитару.

П а н и н. Чем буду потчевать?

Т а н я. Визбора спой. Или свое. Все равно.

 

П а н и н берет аккорд, но М а й о р о в неожиданно кладет руку на струны.

 

М а й о р о в. А вот интересно…

Т а н я. Чего тебе интересно?

М а й о р о в. Если бы Визбор вдруг воскрес.

Т а н я. Все, мужу больше не наливать.

М а й о р о в. Нет, правда. Воскрес – и очутился бы среди нас.

Т а н я (указывая сигаретой на П а н и н а). Так вот же он сидит. Он и есть Визбор. Только двадцать первого века.

П а н и н (серьезно). Льстите, сударыня.

Т а н я (тоже серьезно). Нет, Валерка. Ты – гений.

М а й о р о в. Ну, какой же это Визбор! Это – наш Петруччо.

Т а н я (нетерпеливо). Ну, воскрес он. И что?

М а й о р о в. Вот как бы он себя повел сейчас? Что бы пел? Так же ходил бы в горы, катался бы на горных лыжах? Снимал бы фильмы про отважных полярников?

П а н и н. Андрюша, к чему ты клонишь?

М а й о р о в. К тому, дорогой Валера, что его время ушло вместе с ним. Со своим романтизмом он бы здесь не ужился.

П а н и н. «Смывает сантименты тревожных лет поток. Прагматики в чести у поколенья. А я держусь за этот московский говорок. Как за канат, повисший над ущельем».

Т а н я. Неплохо… Сам?

П а н и н. Сам. Отвечаю по пунктам. Вел бы он себя так же, как и всегда. Оставался бы самим собой. Приспосабливаться бы не стал. Он уже тогда показал, что человеком можно оставаться в любую эпоху.

Т а н я (очень тихо). Ты неисправим.

П а н и н. Во-вторых… То, что с нами со всеми произошло, случилось не вдруг. И он уже тогда, в семидесятые, догадался, что происходит.

М а й о р о в. А что происходит?

П а н и н (отвечая не ему, а Т а н е). «Теперь толкуют о деньгах в любых заброшенных снегах». Видите ли, Татьяна Анатольевна, он уже по первым снегопадам понял, что скоро сойдет страшная лавина. Которая погребет под собой все то чистое и святое, что человека делает человеком.

М а й о р о в. Очень пафосно.

П а н и н. Так вот она сошла, эта лавина. (Неожиданно резко повернувшись к М а й о р о в у всем корпусом.) Ваши победили, товарищ Майоров. И уже без всякого пафоса.

Т а н я (почему-то торопливо). Трагедии уж, во всяком случае, с ним бы не случилось.

П а н и н. Трагедии?

Т а н я. Три развода, четыре жены.

П а н и н. Ах, это… Развод, уважаемая госпожа Майорова, это всего лишь аварийное отступление на личном фронте. Издержки жизненного процесса.

М а й о р о в. Очень обидные ваши слова, товарищ Панин.

Т а н я. Андрей!

М а й о р о в. Что это значит – «ваши победили»? А кто я тогда для тебя?

П а н и н. Ну, раньше ты был молодым строителем коммунизма. «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым». Когда это перестало двигать карьеру, ты стал немолодым строителем капитализма. Карьера понеслась дальше. Вот и вся недолга.

М а й о р о в. А твой любимый Визбор?

П а н и н (раздельно, чеканя слова). Не трогайте, пожалуйста, Юрия Иосифовича Визбора своими жирными лапами.

М а й о р о в. Нет, ну как же. Разве не он написал пьесу о тех же молодых строителях? Вот названия не упомню.

П а н и н. «Автоград – ХХ1» вы имеете в виду?

М а й о р о в. Вот-вот. А ведь его, Автограда, и не было вовсе.

П а н и н. Автоград был. Это – Набережные Челны, к сведению некоторых.

М а й о р о в. Брось ты, Валера. Может, Челны и были. Они и сейчас есть. А Автограда не было.

Т а н я. Майоров, это такая метафора.

М а й о р о в. Конъюнктура это, а не метафора. Я хоть и «пиджак», как тут некоторые выразились, а уже тогда допер, что ваш Юрий Иосифович просто выполнял партийно-комсомольский заказ.

П а н и н. Ничего себе, договорился! Да ты хоть знаешь, что его чуть из партии не выгнали за этот самый «заказ»?

М а й о р о в. Значит, он был романтиком в рядах КПСС. Значит, ему ты это разрешаешь, а другим – извините, подвиньтесь…

П а н и н (обращаясь к Т а н е). Что за ахинею несет твой муж…

Т а н я (очень тихо). А ты бы наливал ему больше…

М а й о р о в. Ну, начинается. А почему твой Визбор-ХХ1 не может мне ответить на один такой маленький вопросик?

П а н и н (глядя на Т а н ю). Ну?

М а й о р о в (тоже обращаясь к Т а н е). Если, как он утверждает, Автоград был, то почему его строители уже через каких-то тридцать лет все спились на хрен или охранниками в банках расселись? Так ничего и не построив?

П а н и н. Насчет банков – это вам виднее, уважаемый. И почему не построили – тоже к вам. Вы же тогда при власти обретались.

М а й о р о в. Пока вы в горах отсиживались. А я тебе скажу, почему…

Т а н я. Андрюша, успокойся.

М а й о р о в. Я тебе отвечу! Просто системе нужен был пиар. Который тогда назывался пропагандой и агитацией.

П а н и н. Ну и что?

М а й о р о в. А то, что твой Автоград – это самый тривиальный пиар тогдашней системы. За долю – и весьма немалую – этим занимались и большие… драматурги. Им ты, стало быть, разрешаешь, а нам, «пиджакам», и думать не моги.

Т а н я (внимательно посмотрев в глаза П а н и н у). Ну, честно сказать, пьеса получилась так себе. Все это потом признали. Все всё поняли. Чего ты разошелся-то?

М а й о р о в. Правильно! И пьеса провалилась, и коммунизм. А наш Петруччо все сидит в этом придуманном Автограде и песни про мужество поет.

П а н и н (делая вид, что встает). Я ведь могу и уйти.

Т а н я. Слушайте, вы, оба! Быстро заткнулись! Решили мне вечер испортить?

М а й о р о в. Да ты не обижайся, Валер. Ну, не обижайся… Ну, бред пьяный. Прости дурака. Давай выпьем!

 

Пауза.

 

П а н и н. Как раз в те годы я с ним познакомился. Школьником еще, приезжал к отцу на каникулы. И бывал на их репетициях.

Т а н я. Даже так…

П а н и н. Так вот однажды к ним в театр пришел один чин из Минкульта. Посмотреть на прогоне, чего они там опять замутили. Сидел и все дулся, как сыч. А у них не получалось что-то. Ну, не шло, так бывает. И вдруг этот дядя встает и начинает их поучать. Устроил форменный разнос, как у себя на планерке. Все молчат, чего уж там – самый главный вещает. А Визбор, на глазах у всех артистов, осветителей, рабочих вдруг подходит к нему, легко так подходит, берет за шкирку и негромко говорит: «Я к вам прихожу на совещания? Я вас учу, как надо и как не надо?». Он тихо говорил, но так, что по всему театру было слышно. И вдруг как гаркнет во весь голос: «Что вы здесь вообще делаете? Вон отсюда!». И я, сам не знаю почему, начал хлопать. И за мной все, кто там был.

 

Пауза. Т а н я молча встает и собирает грязные тарелки. Потом уносит их на кухню. Сразу после этого М а й о р о в наливает почти по стакану себе и П а н и н у, залпом выпивает. П а н и н в задумчивости делает только маленький глоток и отставляет стакан. В соседней комнате Ю л я подходит к двери и прислушивается, скрестив руки на груди. На кухне Т а н я отвернувшись от всех, смотрит в темное окно.

 

М а й о р о в. И чем дело кончилось?

П а н и н. А ничем. Дядя сдулся и выбежал. Юрий Иосифович сел и закурил. А остальные поняли, что ведь рабами-то можно и не быть. Оказывается, это совсем не обязательно.

 

М a й о р о в тяжело встает, заправляет рубашку в брюки, начинает, слегка пошатываясь, ходить по комнате.

 

М а й о р о в. Объясни это моим девкам.

П а н и н. Не понял.

М а й о р о в. Они думают, что деньги растут в тумбочках. Они полагают, что ради денег мужчина должен пойти на все. Они даже его унижения оправдывают, в случае получения денег.

П а н и н. Женщины знают, как достаются деньги. Но никогда тебе в этом не посочувствуют. Здесь они непреклонны и безжалостны. Это их сущность.

М а й о р о в (почти кричит). А они знают, каково это – молчать и терпеть, когда на тебя, взрослого человека, орут и визжат так, что слюни до лица долетают? И так — почти каждый день! Я прихожу с работы и валюсь мордой в подушку. От страшной усталости, от отвращения к себе, от собственного бессилия! От ненависти к тому, в кого я превратился!

П а н и н. Послушай, Андрюша. Но ведь так было всегда. Просто тогда многое решали партбилеты, а сегодня все определяют деньги. А слюни… Хочешь преуспеть в жизни — терпи.

М а й о р о в. Тебе легко… философствовать. Ты подхватил свой рюкзак и… только тебя и видели.

П а н и н. Сменились инструменты жизненного успеха. А люди остались прежними – хамы при власти, стервы на кухнях. Правда, и тех, и других сегодня все же больше.

 

М а й о р о в снова садится за стол, очень близко к П а н и н у, опирается щекой о руку.

 

М а й о р о в. Знаешь, до чего я дошел? В свои сорок три года?

П а н и н. До начальника управления. (Показывает, разведя руки в стороны.) Вот с таким окладом!

М а й о р о в. До чего я докатился, чтобы терпеть все это?

П а н и н. До дачи у водопада.

М а й о р о в. Не смейся. По утрам, залезая в персональную машину, я представляю себя Штирлицем.

П а н и н. Кем?

М а й о р о в. На задании. Или Иоганном Вайсом. С особым секретным поручением. Я, понимаешь, в тылу врага добываю деньги на правое дело.

П а н и н. Была еще такая очень смешная комедия – «Питкин в тылу врага». Не пробовал?

М а й о р о в. Не смейся. Это враги народа, я их всех ненавижу. Я сам себя ненавижу. А мог бы стать… Макаревичем. Или Гребенщиковым.

П а н и н. Прости, но ты никогда не был великим актером. Скоро они тебя раскусят и арестуют. Посадят в подвал, начнут пытать, чего доброго…

М а й о р о в. Пускай! Я ничего не скажу.

П а н и н. И правильно. (Подливает коньяку М а й о р о в у и себе.)

М а й о р о в. Визбор, да. Хорошая история, поучительная. А я тебе про другое скажу.

П а н и н. Сначала дернем.

М а й о р о в. Погоди. Вот проводил я у себя в банке день здоровья.

П а н и н. Ты еще и этим занимаешься?

М а й о р о в. Чем я только не занимаюсь. Но не суть. Закупал я, к примеру, форму для команд. Для каждого филиала – свою форму.

П а н и н. Так вот куда уходят деньги налогоплательщиков!

М а й о р о в. И для руководства – тоже форму закупил. Подороже, конечно. В экипировку входили бейсболки. С эмблемами банка на лбу. Ну, закупил, раздал перед парадом, и спать лег. Вдруг среди ночи – звонок. Срочно прибыть в штабной номер. Так, думаю, опять кто-то из моих ребят накосячил. Прибегаю. Там – дым коромыслом, шум, гам, бутылки. И мне – с ходу: «Я вас уволю, банк позорите, что это за убожество!» И кидает мне в лицо эту самую бейсболку. При всех. Сдерживаюсь, вспоминаю Штирлица, рассматриваю чертову шапку. Ничего не понимаю. Бейсболка как бейсболка, логотип нанесен правильно, ошибок нет. А они орут, понимаешь, мол, Майоров опять обгадился, облажался, гнать таких надо. При всех. Из этого ора я понял только одно – эмблема была напечатана.

П а н и н. Ну и что?

М а й о р о в. Вот и я, наивный: «Ну и что? Что тут такого? Это же шапка «на раз», так – потеха…» А мне: «Вы что, не понимаете, что эмблема для руководства должна быть… вышита?».

П а н и н. Паранойя.

М а й о р о в. Это – для нас с тобой. А для них – самый цимус.

П а н и н. Ладно, забудь. Ты – в отпуске. Тяпнем, наконец.

М а й о р о в (как бы говоря сам себе). …Ты просыпаешься за час до подъема и начинаешь тоскливо ждать, когда же закукарекает твой будильник. Потом в полусне бреешься, возвращаешься в спальню, где так сладко спит Танька. И Боже – как тебе хочется снова упасть в это нежное любимое тепло. Снова забыться, отключиться от этой ненавистной, изматывающей суеты. Но нет! Ты знаешь, что твой водитель уже под окном, что ему тоже тошно, но он уже приехал, чтобы отвезти тебя на твою проклятую Голгофу. И ты снова встаешь, и идешь в прихожую, и одеваешься, и крестишься в дверях, и приклеиваешь к лицу обязательную табельную улыбку… При виде которой умолкают даже бродячие собаки.

П а н и н. Так встает на работу девяносто процентов народонаселения. И что?

М а й о р о в. А ничего. А я держусь. И буду держаться! (С силой бьет кулаком по столу.) Плевал я на них! Никто меня не выгонит, понял?

П а н и н. Никто, никто… Твой тост!

М а й о р о в (грустно). У тебя был тост гусарский, а у меня – банковский: «За нас, за вас и золотой запас!».

 

Мужчины выпивают. Ю л я , пожав плечами, отходит от двери и снова садится за компьютер. С кухни приходит Т а н я, оценивающе оглядывает М а й о р о в а, молча забирает бутылки и снова выходит. У двери оглядывается, выразительно смотрит на П а н и н а, кивком показывая на мужа.

 

М а й о р о в. За десять лет только одну песню написал. Про скалу.

П а н и н. Тоже решил альпинистский значок получить?

М а й о р о в. Нет, меня так один шишкарь прозвал. Ты, мол, у нас Андрюша – скала! Все стерпишь, все выдержишь. Дай гитару.

П а н и н. Держи.

 

М а й о р о в берет гитару, с трудом, фальшивя, часто сбиваясь в аккордах, поет.

 

 

 

Я — скала! Я гранитный утес среди моря.

Одинокий мой пик задевает лишь чайка крылом.

Я – скала! Не страшны мне ни буря, ни горе!

Проходящим судам я мигаю своим маяком.

 

Я – скала. Полумертвый, я каждое утро встаю на работу,

Спящим окнам завидуя в утренней хмари своей.

С пониманьем того, что копейку не сделать без пота.

В ожиданье бича и истерик в погоне за ней.

 

 Я – скала. Не богач, не бедняк и уж точно – совсем не бездельник,

Я в туннеле недели все верю про свет впереди.

Выпьешь в пятницу, глядь – словно старая б…., понедельник.

Он опять загоняет в тупые свои колеи.

 

Я – скала! Я – гранитный утес среди моря!

Одинокий мой пик задевает лишь чайка крылом.

Я – скала! Не страшны мне ни буря, ни горе,

Проходящим судам я мигаю своим маяком!

 

Я – скала. Двадцать лет беспрерывного, честного, глупого стажа.

Боли в сердце, отвисший живот и футбол в выходной.

Жизнь, похоже, прошла, и, похоже, такую пропажу

Не заметит никто, не поймет, и пройдет стороной.

 

Но ведь я пошутил, как пел Визбор в своей старой песне.

Я – плохая скала, но стоять — это в нашей крови.

Только все-таки, если уж быть окончательно честным,

Нет защиты другой у моей беззащитной любви.

 

П а н и н. Не слабо.

М а й о р о в. А петь-то кому?

П а н и н. Ну, раз скала – пой водопадам.

М а й о р о в (заговариваясь). Танька все унесла. Ну и дура. Все, пить нечего.

П а н и н. Огорчает такое скоропалительное и некомпетентное заявление. У вас в гостях сегодня серьезные люди.

 

П а н и н достает из кармана пиджака фляжку, быстро наливает М а й о р о в у почти полный стакан. Себе доливает немного.

 

М а й о р о в. Ну, тогда за победу!

П а н и н. Тише, Штирлиц: за н а ш у победу!

 

Выпивают.

 

М а й о р о в (занюхивая рукавом). Петруччо, ты знаешь, что такое эффект выгорания?

П а н и н. Не знаю.

М а й о р о в. Это когда начинаешь ненавидеть труд. Любой труд.

П а н и н. Ты – скала под названием «Мизантроп».

М а й о р о в (пьяно махая перед собой пальцем). Каждый понедельник…

П а н и н. … как и тысячи постсоветских людей…

М а й о р о в. … я всхожу на костер. Не, не как советские… Как Джордано Бруно. Только я выгораю изнутри. Понял?

 

Входит Т а н я. Останавливается в дверях, скрещивает руки на груди, смотрит на М а й о р о в а почти с ненавистью.

 

П а н и н (глядя на нее, подозрительно трезво). Понимаешь, Андрюша, ты сам позволяешь себя обижать. Насколько я знаком с обстановкой, и в банках есть нормальные люди. Вот приехали к

нам в аэроклуб два таких банкира: парфюм, галстучки, глазки маленькие, остренькие. Все тихонько осмотрели и исчезли. А на другой день смотрим – волокут к нам новый пепелац… ну,

самолет такой спортивный, несколько медуз, это такие парашюты, чего-то еще по мелочам. Оказалось – у каждого за спиной по шестьсот прыгов. Такие вот мужики. Настоящие оказались мужики.

М а й о р о в. Я тоже прыгну.

П а н и н. Ну, да. Ты же хотел жизнь отдать. За руку. И за коленку.

М а й о р о в. Таня, иди к нам. (Встает, шатаясь.) Таня…

 

Неожиданно М а й о р о в падает прямо на стол, со стола скатывается на пол, увлекая за собой вместе со скатертью остатки ужина. Т а н я вскрикивает, хватается руками за щеки. Дальше П а н и н и Т а н я говорят очень быстро, захлебываясь словами.

 

П а н и н. Готов.

Т а н я. Зачем ты его напоил?

П а н и н. Не умеешь пить – не пей.

Т а н я. Ты и раньше таких подпаивал. Школяров бывших. Помнишь, в общаге?

П а н и н. Я их терпеть не мог, сосунков. Крутились под ногами, лезли, куда не просят. Пришли на все готовое, жизни не знали. Корчили из себя бардов!

Т а н я. Вы тоже корчили. Лишь бы первокурсниц склеить. А мы велись, дуры…

П а н и н. Все равно, Майоров – это ошибка. Это не для тебя.

Т а н я. А где тебя носило? Где тебя, черта, носило последние двадцать три года?

П а н и н. Для таких, как твой муж, на наших «Ан-2» крупно пишут: «Воздух не портить!».

 

П а н и н встает, брезгливо перешагивает через М а й о р о в а, подходит к Та н е, берет ее за безвольно висящие руки.

 

П а н и н. Я – твой муж. Был, есть и буду. А он – салага. Слюнтяй.

Т а н я. Нет.

 

П а н и н вдруг принимается целовать Т а н ю. Она не сопротивляется несколько секунд, но вдруг сама начинает отвечать П а н и н у с такой же, можно сказать, яростью. В соседней комнате удивленная Ю л я подходит к дверям и прислушивается.

 

П а н и н. Пойдем… ко мне.

Т а н я. Ты с ума сошел!

П а н и н. Не могу я больше притворяться. Сил моих больше нет!

Т а н я. Тихо, там же Юлька.

П а н и н. Вот и пойдем отсюда.

Т а н я. А он?

П а н и н. Ничего с ним не случится. У вас тут тепло. У вас тут апартаменты.

 

Неожиданно из кармана П а н и н а доносится песня-позывной «Без каких-нибудь особенных затрат…». П а н и н нервно достает телефон и, бормоча, «Прости, мама, сейчас не до этого» не отвечая, отключает аппарат.

 

Т а н я. Может, он что-нибудь себе сломал…

П а н и н. Сейчас еще не поймешь. Сейчас он вообще… под общим наркозом. Даже если… (Что-то шепчет Т а н е на ухо, она хихикает.)

 

М а й о р о в стонет, переворачивается на бок, снова затихает. П а н и н с трудом отстраняется от Т а н и, берет с канапе подушку, подкладывает П а н и н у под голову.

 

П а н и н. Все, уходим. А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.

 

П а н и н и Т а н я, на цыпочках, как нашкодившие дети, выходят из комнаты и из номера. Пауза. М а й о р о в по-прежнему что-то мычит, делая на полу бессмысленные движения. Тихо открывается дверь из соседней комнаты и на пороге появляется Ю л я. Она машет рукой, недовольно разгоняя табачный дым, потом идет к окну, чтобы проветрить помещение, но натыкается на М а й о р о в а и вскрикивает.

 

Ю л я. Та-ак… Ничего себе!

 

Пробует расшевелить М а й о р о в а, тот отмахивается.

 

Ю л я. Вставай. Вставай, слышишь?

 

М а й о р о в мычит.

 

Ю л я. Это же надо было так ужраться.

 

М а й о р о в мычит.

 

Ю л я. Мне же тебя не поднять, борова такого. Вставай немедленно!

 

Ю л я пытается поднять отца, но вскоре бросает бесполезные попытки. Идет на кухню, возвращается с недопитым коньяком, стаканом и яблоком. В это время М а й о р о в, проявляя невероятное усилие воли, встает на четвереньки, что-то бормочет и раскачивается.

 

Ю л я. Прогресс!

 

Наливает себе коньяк, пьет его так, как следует пить коньяк, с хрустом жует яблоко, наблюдает за отцом.

 

Ю л я. А твоя Танюшка ушла с Паниным!

 

М а й о р о в издает невнятный возглас и на четвереньках ползет к шкафу.

 

Ю л я. Певун-то ваш оказался ходок. И маменьку на приключения потянуло! Ползи, ползи. Может, еще догонишь.

 

М а й о р о в достигает шкафа и, мыча, пытается открыть его дверцу, принимая ее, видимо, за входную дверь. Ю л я подходит к нему со стаканом и яблоком, следит за неуклюжими движениями с возрастающим интересом.

 

Ю л я. Оп-па! Ну-ка, давай еще разок! Оп-па! Ах, какая дверь нехорошая. Не хочет открываться. Давай сделаем ей «на-на». Оп-па!

 

М а й о р о в, стоя на четвереньках, упрямо дергает дверь шкафа, потом пытается подняться на ноги. В это время тихо открывается балконная дверь и в комнату входит, отряхиваясь от снега, П а ш а.

 

Ю л я. Ать! (Смеется, следя за нелепыми попытками отца). Ать! Не выходит. Плохая какая дверь, давай ее накажем. А-тата! А-тата!

 

М а й о р о в бьет ладонью по двери, у него начинается что-то вроде пьяной истерики, со слезами и воем.

 

Ю л я. Вот уже и слюнки у нас потекли, у маленьких. Ать! Не выходит. Ать! Что ты будешь делать. Посмотрели бы сейчас на тебя твои подчиненные.

П а ш а. Стремно над папиком изгаляться.

Ю л я (вздрагивая). Стремно по пожарным лестницам лазать. Иди, откуда прилез.

П а ш а. Там холодно. Снег пошел.

Ю л я. Вали, я сказала. Урод.

П а ш а. Давай его поднимем, человек же.

Ю л я. Сволочь ты, Паша. Опять Машку в каптерке лапал, кобелина?

П а ш а. Ладно, расслабься. В городе был.

Ю л я. Я, как дура, сижу тут целый вечер одна, пьяный этот бред слушаю, а его носит где-то, не пойми, где.

П а ш а (садясь на корточки рядом с М а й о р о в ы м). Выпил ты, дружок, прямо скажем, неудачно. Вставать-то будем?

Ю л я. Сопли еще ему подотри.

 

Залпом допивает коньяк, со злостью швыряет в угол огрызок яблока, с размаху садится в кресло матери.

 

Ю л я. Почему в музей не поехал?

П а ш а. В напряг мне все эти ваши музеи.

Ю л я. Бабло из отца трясти – не в напряг.

П а ш а. Бабло – это на развитие творчества культуры. Надо же страну с колен поднимать, как твоего папашу. (Тормошит М а й о р о в а.) Нет, это надолго. Это облом.

Ю л я. Где ты опять шлялся, сука? Последний раз спрашиваю.

П а ш а. Ну ты достала уже! В филармонии был. В воркшопе местном. И в этом… как его… Центре культуры и спорта.

Ю л я. Зачем?

П а ш а. Справлялся насчет чёса.

Ю л я. В этой дыре выступать собрались? И что?

П а ш а. Ноль процентов. Им неинтересно. Андрей Иванови-и-ич! Пора просыпаться!

Ю л я. Я и не сомневалась . Кому вы тут вообще на фиг нужны, панки доморощенные?

П а ш а. Искусство принадлежит народу.

Ю л я. Этого Петруччо к себе возьмите, фигляра престарелого. Сбацает вам про нипупка.

П а ш а. Наших такое не цепляет. Не тот формат. Но стоит подумать.

 

С трудом поднимает М а й о р о в а на ноги, подставляет под него плечи, ведет к кровати.

 

П а ш а. Помоги давай, в нем центнер, не меньше!

Ю л я. Давай, давай… Поработай со спонсором.

П а ш а (укладывая М а й о р о в а на кровать). Папаня твой, между прочим.

Ю л я. Вот перестанет ваш дурацкий тусень прайсовать, куда вы все денетесь? Ты ему еще ботинки сними.

П а ш а. Это – задача любимой жены.

Ю л я. Ага. Была охота. Прикинь, ее этот нипупок увел.

П а ш а. Да ты что!

Ю л я. Сейчас у них, вероятно, вечер студенческих воспоминаний. «На кровать присяду я, ты подвинешься». Как он тут надрывался…

П а ш а. Ничего коньяк?

Ю л я. Франция. Будешь?

П а ш а. Респект.

 

Ю л я наливает ему в свой стакан. П а ш а обнюхивает напиток, с удовольствием жмурится и медленно выпивает. Потом берет гитару П а н и н а и садится на подлокотник Юлиного кресла, кивает на стол.

 

П а ш а. Убрать бы надо. (Наигрывает рок-н-ролльный риф из песни «Дым над водой».)

Ю л я. Их срач, пусть сами и убирают.

П а ш а. А как его фамилия, не помнишь?

Ю л я. Чья?

П а ш а. Ну, этого… Петруччо.

Ю л я. Зачем тебе? Ты что – всерьез? Вроде, Санин. Или Панин.

П а ш а. О, точно – Панин. Я его афишку видел, в этом самом Центре. Оказывается, он тут у них птица известная. Родоначальник клуба авторской песни.

Ю л я. Виноградная косточка. Достал просто.

П а ш а. Не хочешь завтра сходить?

Ю л я. Иди ты в… попу!

П а ш а. А я схожу, послушаю.

Ю л я. Тебе делать нечего?

П а ш а. А чего тут сидеть опять?

Ю л я. Никто тебя сюда насильно не тянул. Не хочешь – проваливай.

П а ш а. Не пойму я тебя. И гёрла ты, вроде, правильная, но флэтовая какая-то Зачем я тебе? Замуж предлагал – не пошла. А чуть что – «Паша пропал, Паша пропал…»

Ю л я. Дурак ты, Паша. Ну и дурак, хоть и рокер.

 

Встает и идет к двери в их комнату. На пороге останавливается и оборачивается.

 

Ю л я. Долго так сидеть собираешься?

 

Занавес. В качестве музыкальной интермедии звучит песня «Все совпадения случайны».

 

 

Шуты, шаманы, демиурги,

Властители волшебных снов…

Себя спасают драматурги

От пересудов и судов.

 

Чтоб в сказках их необычайных

Никто не смог себя узнать –

«Все совпадения случайны»,

Все совпадения случайны?

Да!

 И можно пьесу начинать.

 

Но в жизни таинство свиданий

Уже не драма или скетч.

Никто не знает заклинаний

От каверзы случайных встреч.

 

От взглядов страсти и отчаянья,

От грешных сумасшедших строк…

«Все совпадения случайны».

Все совпадения случайны?

Да!

 И лишь любовью правит рок.

 

Пр.: Случайная встреча –

 

 Срываются пломбы,

 И счастья поток

 Крушит все и калечит.

 

Случайная встреча –

Взрыв атомной бомбы,

Когда понимаешь,

Что время не лечит…

 

О, мои мудрые коллеги!

Мы нервы сбережем свои.

Но есть ли в жизни обереги

От странной прихоти любви?

 

Нам не понять высокой тайны

Ее внезапной простоты…

«Все совпадения случайны».

Все совпадения случайны?

Да!

 Когда в любовь не веришь ты.

 

Пр. Но вдруг забываешь

 Премудрые речи,

 И разума стон,

 И библейскую волю,

 Когда бьют наотмашь

 Случайные встречи,

 И мы получаем

 Опасные роли!

 

 «Все совпадения случайны!» — в конце песни эта фраза многократно повторяется на разные голоса.

 

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Вторые сутки в Петровске. Ночь, после концерта П а н и н а в местном КСП. На сцене – старая двухкомнатная квартира М а т е р и с мебелью семидесятых годов прошлого века. Слева – спальная комната с широкой кроватью. Полумрак, но вполне различимы многочисленные узнаваемые артефакты того времени, в том числе и ковер над кроватью. На стене – портреты маленького Валеры Панина и еще молодой М а т е р и , часы. В кровати – П а н и н и Т а н я. Справа – гостиная, на разложенном диван-кровати – П а ш а и М а ш а. Здесь – обязательная стенка с книгами и сервизами, старомодный телевизор, торшер, два кресла, большой письменный стол, заваленный бумагами, газетами, какими-то вырезками и фотографиями. В центре стоит обеденный стол с остатками ужина. Здесь тоже царит полумрак. Свет в комнатах включается в зависимости от диалогов героев. Молодые прикрыты каким-то случайным покрывалом, зрелые персонажи расположились по всей форме – под теплым одеялом.

 

Т а н я. Панин… Третий час.

П а н и н. Угу…

Т а н я. А ты еще ничего. Солдат живой.

П а н и н. Да ладно…

Т а н я. Не то, что некоторые.

П а н и н. У него выгорание случилось. Как было объявлено.

Т а н я. Сегодня весь день в гостинице провалялся. Пьянь чертова.

П а н и н. А у нас еще говорят – у товарища произошло поморожение отдельных частей тела.

Т а н я. Вот что я ему теперь скажу? Уже раз пять звонил, я не отвечала.

П а н и н. В казино была.

Т а н я. Я не люблю рисковать, он знает.

П а н и н. Да? А здесь-то ты как оказалась? У, женское коварство!

Т а н я. Подлый дон Жуан задурил девушке голову. Ты сегодня так пел… Все тетки были твои.

П а н и н. Я тут не при чем. Это следствие демографических провалов на местах. Машка меня давеча просветила. Одинокие девушки за сорок здесь пойдут за кем угодно.

Т а н я. Все равно придется чего-то врать.

П а н и н. На дискотЭке была.

Т а н я. В сорок три года?

 

Из гостиной доносится отчаянный скрип, хихиканье, что-то падает.

 

Т а н я. Отвыкла я от такой любви. Черт знает что. Как в общаге.

П а н и н. Все-таки в отдельной комнате, не сравнивай…

Т а н я. Вы оба – разнузданные развратники. Привели и разобрали по койкам.

П а н и н. «Вот такая, блин, вечная молодость…»

Т а н я. А Пашка-то, каков? Тихая сапа!

П а н и н. Выбор Паши одобрен. Зачетная вершина, как у нас говорят.

Т а н я. Юлька с ума сойдет.

П а н и н. Это – вряд ли.

Т а н я. Тебе-то откуда знать?

П а н и н. Сколько я успел заметить, девушка держит удар с достоинством тяжелого танка.

Т а н я. Это, в каком смысле?

П а н и н. Да не нужен он ей. Так, для статуса возит.

Т а н я. Петруччо – он и есть Петруччо.

П а н и н. Он для нее, примерно, как запасной парашют. Страховка.

Т а н я. Дурак, у них отношения.

П а н и н. Катета к гипотенузе.

Т а н я. Сам ты катет.

П а н и н. В какое время мы живем! Самое прекрасное, светлое, чистое, что может быть между мужчиной и женщиной, называют примитивным, убогим и канцелярским словом «отношения».

Т а н я. Да как ни называй, суть-то одна. А как я?

П а н и н. В каком смысле?

Т а н я. Как женщина.

П а н и н. Божественно.

Т а н я. Как ты на меня набросился… Как коршун. Почему?

П а н и н. Я твой взгляд поймал. Особый.

Т а н я. Это как?

П а н и н. Есть у вашей сестры такой особый взгляд. Я у некоторых замечал.

Т а н я. Да уж. Если приспичит, посмотреть мы умеем.

П а н и н. Нет, это все-таки особый взгляд. Неискусственный, нечастый. Это неуверенный взгляд полувлюбленной женщины.

Т а н я. Сложно как.

П а н и н. Это странная смесь. Надежда на сильную и настоящую любовь, к которой примешивается страх, что этот парень такую любовь не потянет. И хочется начать, и страшно.

Т а н я. Ты, как всегда, все усложняешь. Просто замужние бабы так смотрят на видных мужиков. Ей хочется его заполучить, и при желании она его получит, уж будь уверен. Но в душе у нее скребут кошки, потому что за таким взглядом следует измена, а женщины, если хочешь знать, больше всего измен и боятся…

П а н и н. Танька…

 

Страстные объятия. Свет в спальне гасится и загорается в гостиной.

 

М а ш а. Все, не могу больше! Отдых! Отдых!!

П а ш а. Пусси-капутти.

М а ш а. Говори по-нашему!

П а ш а. Я разбит, чува.

М а ш а. Где это мы?

П а ш а. У Панина.

М а ш а. Какое-то тут все… трухлявое.

П а ш а. Какая тебе разница?

М а ш а. Не знаю. Нафталином несет, короче.

П а ш а. Сейчас загасим.

 

Свесившись с дивана, поднимает с пола куртку, вынимает из нее длинную сигарету, зажигалку, закуривает, ложится на спину.

 

М а ш а (гладя его по плечу пальцем). Красивое тату. Где делал?

П а ш а. В Сэнкт-Пи.

М а ш а. Симпатичный олешек. А почему он в треугольнике?

П а ш а. Знак такой. Типа, рокерская метка.

М а ш а. Теперь какой-то химией понесло… (Принюхивается.) Ой! Пашка! Это что – наркотик?

П а ш а. Что ты орешь?

М а ш а (вполголоса, заговорщицки). Дай курнуть!

П а ш а (отводя в сторону руку с дымящейся сигаретой). Окосеешь, дурында.

М а ш а. Чего это я – дурында? Ну, разочек!

 

П а ш а великодушно дает ей затянуться. М а ш а садится на диван по-турецки, покрывало сползает и зритель может в полной мере насладиться красотой молодости. П а ш а смотрит на нее с удовольствием.

 

М а ш а. Кайф! У тебя телефон звОнит.

 

П а ш а снова склоняется с дивана, берет с пола джинсы, достает телефон.

 

П а ш а. О. Снова она. Тринадцатый вызов.

М а ш а. Переживает, бедненькая. Крутой у тебя телефон. Тысяч тридцать, небось?

П а ш а. Пятый айвонь. Подарок Иваныча. Ну, чего ей все от меня надо?

М а ш а (передразнивая Ю л ю). «Тут мой не пробегал?» А я, такая: «Скорее, проползал». Короче, обломала твою леди-бледи.

 

Пауза.

 

П а ш а. Косячок — цурюк.

 

Забирает у М а ш и сигарету, снова ложится на спину, курит.

 

М а ш а (устраиваясь рядом). А тебе Панин понравился?

 

П а ш а. Винтажный дядя.

М а ш а. А это хорошо или плохо?

П а ш а. Ништяк. Стартапну с ним. Ретро нынче в моде.

М а ш а. Иногда мне кажется, что он и Майоров – один и тот же человек. Или как две стороны монеты. Только на одной – сумма прописью, а на другой – какой-нибудь памятник.

П а ш а. Они оба – из одного теста. Только жизнь слепила из них разные коржики. М ы пойдем другим путем.

М а ш а. Но Панин — душевный, короче. Некоторые на концерте так даже всплакнули.

П а ш а. Что-то есть. Тексты драйвовые. Играет неплохо. У нас такие древности иногда проходят.

М а ш а. И тещеньку твою будущую оприходовал.

П а ш а. Не канают ваши намеки обидные.

М а ш а. Она в него втюрилась по самое «не могу». Вообще… Дают старички!

П а ш а. Да похоже – давно у них.

М а ш а. Бывает же! Сама вся в золоте, муж – реальный олигарх, дочка – цветик-семицветик, а вот, поди ж ты, – любовь… Вообще…

П а ш а. Иваныча жалко. Он нормальный мужик, не нищеброд какой-нибудь.

М а ш а. Смотри – не проболтайся… Паша?

П а ш а. У?

М а ш а. Пашка!

П а ш а. Ну, чего?

М а ш а. А давай еще?

П а ш а. Я разбит, чува.

М а ш а. А мы – потихонечку. Отдавай сигарету! (Отнимает у П а ш и сигарету, слюнит ее дымящийся конец, не глядя, отбрасывает в сторону обеденного стола, но попадает на стол письменный.) Потихонечку! Мы потихоньку! (С криком кидается на П а ш у.)

 

Свет в гостиной гаснет и загорается в спальне.

 

Т а н я (сидит в постели, говорит по телефону). Твое-то какое собачье дело? Можешь не переживать. Да. А так. Пить надо меньше. Ну, с ним. И что? В ночном клубе. Сначала пошла на концерт. Потом в казино. Ой-ой-ой… У тебя их много, не переживай. Не обеднеешь. Почему тихо? В туалет вышла. Тебе воду спустить?

 

П а н и н, дурачась, издает шелестящий звук и прочие шумы спускаемой воды. Т а н я быстро затыкает ему рот.

 

Т а н я. Не знаю я, где ваш Павел. Ну. Ну, достала уже. Дай ей снотворное. Все. Все, я сказала. Спи дальше.

 

Раздраженно отключает телефон. Передергивает плечами, оглядывается.

 

Т а н я. Это матери квартира?

П а н и н. Да.

Т а н я. А где она?

П а н и н. В больнице.

Т а н я. Ты не рассказывал. И что с ней?

П а н и н. Все плохо.

Т а н я. А… Это мы проходили.

П а н и н. Предстоит сложная операция.

Т а н я. Здесь?

П а н и н. Ну, а где же…

Т а н я. У меня было точно так же.

П а н и н. У тебя?

Т а н я. Не у меня, у матери. Думали, все – конец. У нас такие операции не делают. Если бы не Майоров…

П а н и н. Он у тебя что? Еще и хирург?

Т а н я. Что? Какой хирург… Просто вывез ее в Германию. Двести пятьдесят тысяч евро. Теперь мамуля сидит у нас в коттедже и правнуков дожидается. О чем ты с ней говорил?

П а н и н. С кем?

Т а н я. Но ты же ее навестил, я надеюсь?

П а н и н. А, ну да. Поговорили, конечно.

Т а н я. О чем, балда?

П а н и н. Да о разном. Например, о внуках. Вернее, об их полном отсутствии.

Т а н я. Так и не обзавелся?

П а н и н. Не входило… в народнохозяйственные планы.

Т а н я. Уж куда тебе. Как известно, «вот это для мужчин – рюкзак и ледоруб».

П а н и н. Уместна ли здесь ирония?

Т а н я (тихонько напевает). «И нет таких причин, чтоб не вступать в игру».

 

Пауза. За стенкой продолжается скрип, оханье и разнообразные вскрики.

 

Т а н я. Ну, отыскал ты ее?

П а н и н. Здесь сегодня всю ночь говорят загадками. Кого «ее»?

Т а н я. «Победу над собой». (Напевает.) «Отыщешь ты в горах победу над собой».

П а н и н. Опять признаки нездорового сарказма со стороны широких мещанских масс.

Т а н я. Все еще не нашел… А ведь тебе уже под пятьдесят.

П а н и н. Вам, строителям отпадно-водопадных дач, этого не понять.

Т а н я. Ну, ладно, на третьем курсе я еще верила в эти твои заклинания. Что, мол, только там, в горах, познаешь себя так, как никогда бы не познал на равнине. Самому не смешно?

П а н и н. Нет.

Т а н я. Ты что, не видишь, что происходит?

П а н и н. А что происходит?

Т а н я. Жизнь давно стала другой.

П а н и н. Ах, вот так вот…

Т а н я. И Майоров прав. Ты сейчас смотришься, как журнал «Кругозор» с дыркой посередине. Лежащий на компьютере с интернетом.

П а н и н. Представь себе, меня абсолютно не волнует, как я смотрюсь. Гораздо важнее, как я слушаюсь. Сегодня, кстати, на концерте получаю записку: «Господин Панин, сыграйте нам что-нибудь из шансона. Нас аПсолютно не волнуют ни Чечня, ни Афганистан». Так и написано – через «П». Мне что – напялить смокинг, капусту начать рубить вагонами? А что, я бы смог. Жизнь… «В горах я доказываю свое умение постоять за право на эту самую жизнь».

Т а н я. Какая плакатная и громоздкая фраза.

П а н и н. Это не я сказал, это Визбор написал где-то.

Т а н я. Тогда зачем так далеко?

П а н и н. Что далеко?

Т а н я. Ехать так далеко? Ты постой за это свое право, стирая грязные пеленки в три часа ночи. В общежитской душевой. Или бегая по выходным на подработки. Или, там, перебиваясь на полставки в заводской многотиражке.

П а н и н. Не понял прикола, как говорит рокер Паша.

Т а н я. Скоро поймешь.

 

Пауза.

 

П а н и н. «И тишина раздалася»…

Т а н я. Я ведь тогда, в универе, с ума по тебе сходила. Ты ведь меня тогда всю переломал, всю измочалил, восходитель. Ведь я же девчонка еще была, еще ничего не знала, ничего не умела. Приехала с золотой медалью, такая правильная, чистая, романтичная девочка. И тут – он, опытный, бывалый, талантливый. Такой юморной, такой надежный. Такой свой.

П а н и н. И у тебя случилась большая принципиальная любовь.

Т а н я. Я разогнала всех своих прыщавых поклонников. И Майорова прогнала. Бедный мальчик так и не понял, за что.

П а н и н. Он и сейчас ничего не понял.

Т а н я. А ты… Ты каждый раз куда-то смывался. По утрам. Ни привета, ни ответа. Как этот самый Паша. Копия твоя, только еще сопливая.

П а н и н (зло). Я уходил тихо, чтобы тебя не разбудить!

Т а н я. Не ори!

П а н и н. Я не ору!

Т а н я. Орешь! На свою третью жену будешь орать!

 

П а н и н приподнимается, с удивлением смотрит на Т а н ю. Она лежит, глядя в потолок.

 

П а н и н. Ни фига себе.

Т а н я. Что тебя так удивило?

П а н и н. Эта не диалог любовников. Так на кухне развлекаются супруги с многолетним стажем.

Т а н я. Ты же сам сказал, что мой муж – это ты. Употребил метафору. Но, увы, это только метафора.

П а н и н. Бред какой-то. Но ведь это ты, ты первая – сама! – перестала тогда отвечать на мои письма. А потом позвонила на почту и заявила, что выходишь за Майорова. Что, не так было?

Т а н я (тоже садясь в постели, напротив П а н и н а). Ах, письма! Он про свои каракули вспомнил! На сигаретных пачках! Которые мне его дружбаны в общагу приносили! Вместе с бутылками! Ах, скажите, какие мы были заботливые! А я потом от его кобелей бородатых у девчонок пряталась…

П а н и н. Я не мог приехать, у меня были обстоятельства!

Т а н я. Какие обстоятельства? Очередное «солнышко лесное»? Т ы же тогда, едва с меня слез, опять на все лето укатил. К своим чертовым репшнурам и альпенштокам! И ни строчки! Ни звука! Ни шелеста!

П а н и н. Это были всесоюзные соревнования. Потом практика на Алтае. Ну, не мог я к тебе тогда приехать!

Т а н я. Через месяц я поняла, что беременна.

П а н и н. Что?

Т а н я. Это была Юлька.

Пауза.

П а н и н. «Спасибо. Не ожидал».

 

Из кармана панинского пиджака, висящего на стуле, доносится телефонный вызов — песенка «Без каких-нибудь особенных затрат». Впервые она играется довольно долго, потом обрывается на полуслове. Ни П а н и н, ни Т а н я не двигаются с места. Свет в спальне гаснет и загорается в гостиной.

 

М а ш а. Все равно мы все когда-то умрем.

П а ш а. Мысль невероятно своевременная.

М а ш а. Нет, правда. Будет апоплИксис.

П а ш а. Апокалипсис.

М а ш а. А еще один священник сказал: «Будет то, что и нас не будет». Здорово, да?

П а ш а. Чего это тебя на философию пробило?

М а ш а. Рыщем все, выгадываем. Скидки по магазинам выискиваем… Мужей почище. А потом – раз! И нету.

П а ш а. Чего нету?

М а ш а. Ничего нету.

П а ш а. Душа бессмертна.

М а ш а. Да знаю я. Но это же скучно – просто так летать, незнамо где, без любви и страсти.

П а ш а. Там самая любовь и будет. Там все – любовь.

М а ш а. Пашка, ты такой умный.

П а ш а. В земле же останутся лишь монеты, украшения и оружие.

М а ш а. Откуда ты все это знаешь?

П а ш а. Книжки читаю.

М а ш а. А я не люблю. Скукота. Вот Юлька твоя…

П а ш а. Она не моя.

М а ш а. Ну, будет. Она же богатая, как я не знаю.

П а ш а. Ну, Юлька. И что?

М а ш а. Она тоже умная. Она тоже все читала, читала. А счастья нет. И не будет.

П а ш а. Почему это?

М а ш а. Не готова к реальной жизни. Папа с мамой ей с детства втирали, что она – самая-самая. Лучше ее никого нет. Как ты говоришь – «зе бест». Самая красивая, самая нежная, самая-пресамая. Она и повелась.

П а ш а. Говорят, так и надо воспитывать девочек. Читал на каком-то форуме. Чтобы избавить их от комплексов. Чтобы росла настоящая чувиха.

М а ш а. А она потом вырастает и — бац! Кругом – грубая жизнь. И никто, кроме тебя, не верит, что ты – самая-пресамая. Особенно мальчишки. Тогда эта принцесса начинает родителями крутить. Их во всем обвинять. И при этом — обслуживайте ее! Одевайте ее! Женихов ей подыскивайте! Сама работать не хочет. Злится потом на весь мир. Мне ее иногда даже жалко.

П а ш а. Называется – доминирование детей в конфликте с отцами.

М а ш а. И ты тоже.

П а ш а. Что я?

М а ш а. Вроде любимой куклы. Надоешь ей – и тут же по ходу выбросит.

 

П а ш а поднимается на локте, впервые смотрит на М а ш у с неподдельным интересом.

 

П а ш а. Машка. Ну вот скажи… Ну, ты ведь тоже все-таки женщина.

М а ш а (с достоинством). Да. (Пауза.) Не, лучше так: «О, да!».

П а ш а. Она всюду меня за собой таскает. Но даже в отелях… Ну, там, в Париже или Берлине –без разницы. Мы спим с ней отдельно. В разных кроватях. Почему это?

М а ш а. И давно это у вас?

П а ш а. Год или два… Какая разница?

М а ш а. Фигня вопрос.

П а ш а. А все-таки?

М а ш а. Девушке в ее возрасте нельзя быть одной. Чтобы не думали, что она втихаря мастурбирует. Опять же статус. А ты бы взял и – туту! Свалил на крыло. Чего тебя держит-то?

П а ш а. Я и сам не знаю. (Снова ложится на спину.) Иногда думаю – все, не могу больше. Надо срываться. А она позвонит – то да сё, как дела, не хочешь ли на выставку Малевича? Меня, скажет, очень твоя последняя песня цепанула. Особливо музон.

М а ш а. Теперь понятно.

П а ш а. А мне вот – непонятно.

М а ш а. Не может девушка определиться. Подходишь ты ей или нет. Зато ее маман давно определилась.

П а ш а. Танюшка? Ей-то что?

М а ш а. Она тебя терпеть не может. Ты ей кого-то напоминаешь.

П а ш а. Откуда знаешь?

М а ш а. Она и сейчас свою принцессу оберегает. Козни плетет и рогатки вставляет.

П а ш а. Что-то не замечал…

М а ш а. Какие же вы все, мужики, тупые! Она мне деньги предлагала, чтобы я с тобой переспала. И про концерт панинский сказала. Чтобы я с тобой пошла.

П а ш а. Зачем?

М а ш а. Чтобы вас рассорить. Насовсем.

 

Пауза. Потом П а ш а резко садится на диване.

 

П а ш а. Выходит, ты сейчас что? На мне зарабатываешь?

М а ш а. И не думаю. Нужны мне ее тыщи. Ха! Я отказалась. Если хочешь знать, я здесь из принципа.

П а ш а. Чего? Из какого… принципа?

М а ш а. Что я не хуже, чем эта фря.

 

П а ш а, молча сопя, начинает торопливо одеваться.

 

М а ш а. Паша, ты что… Ты что – обиделся?

 

П а ш а, не отвечая, одевается.

 

М а ш а. Паша, не уходи… Паша!!!

 

Свет в гостиной гаснет и загорается в спальне. Здесь уже картина несколько иная: полуодетые, Та н я и П а н и н давно вылезли из постели и выясняют отношения, стоя друг против друга посреди комнаты и размахивая руками. Т а н я при этом периодически натягивает на себя то одну, то другую вещь, вешает бусы и крестик. П а н и н стоит в трусах и рубашке на голое тело.

 

Т а н я. А чего ты хотел? Чтобы я в палатках твоих рожала? А дальше что? Без денег, без жилья, без работы? Сидеть и ждать, пока ты на своих лыжах накатаешься?

П а н и н. И тут снова подсунулся этот мальчик с битловскими патлами! С отдельной квартирой и ленинградской пропиской, туда-сюда!

Т а н я. Ну, а ты-то кто такой?

П а н и н. Я-то кто такой?

Т а н я. Ты-то, ты-то… Бродяга ты, больше ничего! Нипупок!

П а н и н. Почему ты мне сразу не сказала?

Т а н я. А что бы это изменило?

П а н и н. Многое! Все!

Т а н я. Ничего бы не изменило! Ты бы и дальше бегал! А Майоров меня спас тогда! Он меня из петли вынул! Честный и добрый Майоров. Он ни о чем не спрашивал, он меня просто защитил тогда, понятно? И от тебя защитил, и от меня самой!

П а н и н. И ты ему, конечно, ничего не рассказала?

Т а н я. Я похожа на идиотку?

П а н и н. Ты – хуже!

Т а н я. А ты? У тебя уже два развода! Чья бы корова мычала… А вот для Майорова я всегда была первая! Она же и последняя! Раз и навсегда!

П а н и н. Да он слабак и пьяница, этот твой Майоров! Бездарность при должности!

Т а н я. Не бездарнее тебя!

П а н и н. Он уже двадцать лет ничего не пишет!

Т а н я. В отличие от тебя, он сразу понял, что настоящее творчество и настоящая семья – вещи несовместные.

П а н и н. Чушь! Я знаю многих ребят, сочиняющих прекрасные песни и живущих в нормальных семьях.

Т а н я. Я сказала – «настоящая семья», а не «нормальная».

П а н и н . Не вижу разницы.

Т а н я. Еще бы. Нормальная российская семья – это СССР.

П а н и н. Хватить бредить! Не смешно!

Т а н я. «Скука», «срач», «скандал». И «развод». Что, не так?

П а н и н. Не так!

Т а н я. Так вот Майоров никогда не колебался. Он сразу сделал выбор. По сути, он продал свой талант, чтобы сделать счастливыми не десяток взбалмошных баб с рюкзаками, а всего двух любимых женщин – жену и дочь. И не тебе его судить!

П а н и н. Да он не вас, он себя захотел сделать счастливым! А тебя, кстати, так осчастливил, что ты аж через двадцать лет тут же, едва меня увидела, полезла в койку!

Т а н я. Не надо хамить слабой женщине, настоящий мужчина! Офицер… двенадцатого года!

П а н и н. Это факт.

Т а н я. Это месть за его пьянство.

П а н и н. А почему он пьет, ты не задумывалась?

Т а н я. Т ы его споил.

П а н и н. Потому что он понимает, что ты его не любишь. И никогда не любила так, как меня. И вся его жертва оказалась напрасной.

 

Пауза. Неожиданно Т а н я всхлипывает, садится на кровать, закрывает лицо руками.

 

П а н и н. Поехали со мной.

Т а н я. Никуда я не поеду.

П а н и н. У меня пластинка выходит. С лучшими песнями за двадцать лет. Деньги будут.

Т а н я. А потом ты опять убежишь в свои горы. Право доказывать.

П а н и н. Я получил отдел.

Т а н я. Тысяч пятьдесят грязными?

П а н и н. Плюс гонорары.

Т а н я. Не смеши.

П а н и н. Дело не только в деньгах…

Т а н я. В них, в них…

П а н и н. Я ему скажу, что Юля – моя дочь.

Т а н я. Он не поверит, успокойся.

П а н и н. Мы пройдем тест на ДНК.

Т а н я. Он и тогда не поверит.

П а н и н. А я его и спрашивать не буду.

Т а н я (вытирая слезы). Хорошо, тогда давай так. Ты бы смог, не задумываясь, выложить двести пятьдесят тысяч евро, чтобы прооперировать мать в Германии?

П а н и н. Смог бы.

Т а н я. Никогда.

П а н и н. Смог…

Т а н я. Не-а.

П а н и н (кричит). Смо-о-о-о-г!

 

Свет в спальне гаснет и загорается в гостиной. Здесь тоже другая мизансцена. Одетый для улицы П а ш а, с фотоаппаратом «Зенит» на груди, стоит перед дверями, в которых, раскинув руки крестом, застыла босая М а ш а, одетая в одну сорочку. П а ш а вздрагивает, непроизвольно оборачивается на крик П а н и н а из соседней комнаты.

 

П а ш а. Чего это он так страшно кричит?

М а ш а. Кричит, что смог.

П а ш а. Рад за него. Пропусти.

М а ш а. Нет.

П а ш а. Я все равно уйду.

М а ш а. Нет. Я тебя люблю, дурак.

П а ш а. Я тебе не верю.

М а ш а (падая перед ним на колени, цепляясь за куртку). Пашенька, милый, родной, прости, не уходи, Пашенька!

П а ш а. Кончай кино.

М а ш а. Я умру здесь, я здесь пропаду, Паша! Я уже не смогу без тебя!

П а ш а. Да хватит уже ползать!

М а ш а (грозно-капризно). Забери меня отсюда!

П а ш а. Не истери, от тебя уже дымом несет!

М а ш а. Каким дымом?

П а ш а. Реальным дымом! И серой!

М а ш а. Серой? (Принюхивается.) Ну да, чем-то пахнет… Но это не я.

П а ш а. «Не я»… Ведьмы вы все.

М а ш а (встает с колен, по-прежнему держась за пашину куртку, принюхивается). С улицы, что ли? Или с кухни?

П а ш а. Пропусти, сказал…

М а ш а. Точно, дымом пахнет… (Неожиданно испускает крик ужаса, отталкивая П а ш у и от себя и от дверей.) Сто-о-о-ол!!! Стол горит!

П а ш а. С ума сошла!

М а ш а. Пожар! Пожа-ар! На помощь! Мама дорогая!

 

Не затушенная до конца сигарета П а ш и, небрежно отброшенная на письменный стол, долго тлела на его краю, пока, наконец, не добралась до кипы старых бумаг. Загорелись пожелтевшие газеты, фотографии, распечатанные конверты, квитанции. Гостиная быстро наполняется удушливым дымом. М а ш а мечется по комнате, приседает и кричит, впрочем, несколько театрально. П а ш а, не говоря ни слова, бросается на кухню за водой. На шум из спальни выбегают полуодетые П а н и н и Т а н я.

 

М а ш а. Горим! Валерий Дмитриевич, пожар!

Т а н я. Этого мне только не хватало!

П а н и н. Свет включите!

 

П а н и н хватает с дивана покрывало и начинает колотить по горящей бумаге. Из кухни прибегает П а ш а с чайником в руках, принимается поливать стол. Т а н я бросается к окну, чтобы открыть форточку. М а ш а, продолжая визжать, щелкает выключателем, гостиная, наконец, освещается ярким светом и все участники сцены предстают, прямо скажем, в натуральном и несколько комичном виде.

 

П а н и н. Не трогать форточку!

Т а н я. Дышать же нечем!

П а н и н. Дура, не открывай форточку! Еще воды! (М а ш е.) Не ори, соседей разбудишь!

 

П а ш а с готовностью бежит на кухню. М а ш а бросается за ним. Т а н я помогает П а н и н у, колотя по столу какой-то попавшей под руку папкой.

 

Т а н я. Вот связалась я опять с тобой!

П а н и н. Никто не просил!

Т а н я. Одни несчастья от тебя! Ничего толком не можешь!

П а н и н. Это салаги курили! Я-то тут при чем?

Т а н я. Т ы всегда не при чем. Вон еще горит! И здесь! …Дурой меня обозвал!

 

Борьба с огнем продолжается. М а ш а и П а ш а вносят большой таз с водой и окатывают стол. Половина таза попадает на П а н и н а и Т а н ю. Мокрые с ног до головы, перемазанные сажей, они, наконец, завершают «битву». Отряхиваются, вытираются, чем придется, снимают с себя обугленные клочки бумаги, исподволь оглядывая друг друга. Первой не выдерживает М а ш а, она фыркает, закрывая рот рукой, глядя на мокрого, грязного П а н и н а, стоящего в трусах и рубашке. Нервный смех передается и Т а н е. Наконец, сам П а н и н принимается хохотать – до изнеможения, вытирая слезы, приседая и хлопая себя по бедрам. Нервная разрядка не передается только П а ш е. Он тяжело смотрит на хохочущее общество и, спустя несколько секунд, пользуясь тем, что М а ш а от смеха падает на диван, незаметно покидает квартиру.

 

П а н и н. Вроде, взрослые люди. Вот же! (Показывает на обеденный стол.) Вот же пепельница, туда-сюда. Это же как постараться надо… Вы что, целились в эту кучу, что ли?

Т а н я. Странно, что они весь дом не спалили.

М а ш а. Татьяна Анатольевна, мы не нарочно. Мы увлеклись… Мы не курили!

Т а н я. Ну да. Увлеклись они. Так что искры от них полетели.

П а н и н. И разгорелось пламя.

 

Смешливая М а ш а фыркает. Но вскоре, все еще улыбаясь, все трое вдруг понимают, что выглядят уже не смешно, а довольно пошло. М а ш а тихонько подтягивает к себе блузку, надевает ее. Т а н я, сняв со стула сумку, направляется в прихожую, где, встав перед зеркалом, поправляет макияж и прическу. П а н и н, в смущении, берет со стола какую-то уцелевшую газету, читает ее, потом, с газетой в руке, бормоча что-то вроде «Да, с вами не соскучишься», идет в спальню одеваться.

 

Т а н я (из прихожей, подводя губы). Мария!

М а ш а (торопливо попадая ногой в штанину джинсов). Да, Татьяна Анатольевна!

Т а н я. Иди сюда.

 

М а ш а быстро идет в прихожую.

 

Т а н я. Этот опять смылся. Снова с крючка сорвался.

М а ш а. Самец.

Т а н я. Плохая работа.

М а ш а. Ну, Татьяна Анатольевна…

Т а н я. Ладно, почем договаривались? Пять?

М а ш а. Семь, кажется…

Т а н я. Пять, пять…

М а ш а. Уйду я с этой гребаной работы.

Т а н я. И куда пойдешь?

М а ш а. Не знаю.

Т а н я. Такси вызови.

М а ш а. Татьяна Анатольевна, «Прибрежная» тут рядом. За углом.

Т а н я. Ну, проводишь тогда. Одевайся. Как у вас тут с преступностью?

М а ш а. Все преступники спят давно.

Т а н я (протягивая М а ш е купюру). В горничные ко мне пойдешь? За дачей смотреть?

 

В гостиной появляется П а н и н. Он, все еще с газетой в руке, подходит к столу и начинает задумчиво перебирать уцелевшие бумаги.

 

Т а н я (громко). Панин, слышишь? Завтра едем стройку смотреть. В двенадцать машина придет.

П а н и н. Что смотреть?

Т а н я. Как дачу строят.

П а н и н. А я зачем?

Т а н я (входя в гостиную, уже одетая для улицы). Как зачем? Ты нам друг или не друг?

П а н и н (снова держит в руках старые бумаги). Как говорит рокер Паша, «мне не в мазу».

Т а н я. Поехали, свежий взгляд нужен.

П а н и н. После всего, что было?

Т а н я. А что-то было? Я и не заметила. Мария!

М а ш а (входит в гостиную, тоже полностью одетая). Да, Татьяна Анатольевна!

Т а н я. Разве что-нибудь было? После его концерта? На, подушись… (Протягивает М а ш е флакон французских духов.)

М а ш а (прыская на себя из флакона). Что вы, Татьяна Анатольевна. В клубе посидели. Чаю попили. И все дела. Я согласна.

Т а н я. На что ты согласна?

М а ш а. В горничные.

Т а н я. На улице подожди меня.

 

М а ш а выходит.

 

Т а н я. Панин, не дури. Не надо, чтобы Майоров что-то заподозрил. Сделай это для меня.

П а н и н. А если Пашка проболтается?

Т а н я. Он слишком умный, чтобы со мной ссориться. Я уже дано купила и его, и всю его рок-банду с потрохами. Как они говорят, «не бзди, прорвемся».

П а н и н. Там же Юлька будет.

Т а н я. Ну и что? Это что у тебя? (Берет газету из рук Панина, громко читает.) «Петровский вестник». «Решения ХХV съезда КПСС – в жизнь! Открывая конференцию, первый секретарь Петровского горкома партии Александра Сергеевна Панина отметила, что…»

П а н и н. Как я теперь буду на нее смотреть?

Т а н я. Слушай, восходитель. Если бы я знала, что ты такой нервный, рта бы не раскрыла.

П а н и н. Она же моя дочь.

Т а н я. Разве я тебе сказала, что Юлька – твоя дочь? Ты это сам себе вообразил. Мнительный ты, Петруччо. Ой, мнительный. Что ты все читаешь? «В уходящем году город получил новую многопрофильную клинику. На митинге, посвященном ее открытию, первый секретарь Петровского горкома партии…»

П а н и н. Прекрати!

Т а н я. Опять на меня орать?

П а н и н. Ты сказала, что Майоров взял тебя беременной!

Т а н я. Ну, сказала. Что, в общаге, кроме тебя, других певунов не было?

П а н и н. Врешь!

Т а н я. Панин, иди к черту. Я устала. Ну, не твоя она, успокойся. Я пошутила.

 

Т а н я идет к выходу. У самых дверей оборачивается.

 

Т а н я. Не забудь – завтра, в двенадцать!

 

Хлопает дверь. П а н и н некоторое время смотрит в ее сторону, потом поворачивается к письменному столу. Двигает к нему стул, присаживается, включает настольную лампу, берет несколько листков и ученических тетрадок.

 

П а н и н (читает вслух). «Природа родного края… Поздней весной в нашем регионе нередко наблюдается возврат холодов… Погода ветреная, неустойчивая… Атлас ученика 5-а класса Панина Валерия…» «Сынок, в термосе – суп молочный, в тарелке – котлеты с макаронами. На третье – компот из сухофруктов. Кушай все, я буду поздно. Дверь никому не открывай. Мама». «Дневник ученика 3-а класса Панина Валеры». О! Надо же… «Поведение – кол. Выл на уроке пения». А это что такое? Снова записка… «Мама, за свет и квартиру я заплатил. А где платят за солнце? Ведь оно тоже вырабатывает энергию…».

 

П а н и н проводит по лицу ладонью, оставляя на щеках следы сажи. Продолжает просматривать бумаги. Занавес.

 

В качестве музыкальной интермедии звучит песня «Поздно!»

 

 

 

Я понял, что я опоздал. Стою один на перроне.

Вот уже за туманом пропал свет фонаря на последнем вагоне.

Тихо дремлет полночный вокзал. Рельсы, сливаясь, летят в бесконечность.

Я понял, понял: я опоздал. Не на минуту – на целую вечность.

 

Поздно – сочинять романы.

Поздно – строить бизнес-планы.

Поздно – строить дом в Суоми.

Поздно – пить одно боржоми.

 

Но было время, когда мой поезд летел со свистом.

И полустанки, и города считались с его машинистом.

Стойте! Оставьте хоть пару минут! Пусть так велико мое опоздание!

Просто кто-то меня обманул и подменил мне мое расписание.

 

Поздно – соблюдать диету.

Поздно – колесить по свету.

Поздно – верить в парус алый.

Поздно – начинать сначала.

 

Поздно везти любовь под уздой. Или на джипе цены немалой.

Взойти над землей новой суперзвездой — тоже уже не успеть, пожалуй.

Поздно держаться заданных схем. Старым идеям клясться в верности.

Поздно в себе изживать насовсем комплекс авторской неполноценности.

 

Поздно, уже не скроешь седин.

В топку свою не добавишь жару.

И вот я тихо стою один

Со старой, старой своей гитарой…

 

Поздно…

 

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Третьи сутки в Петровске. Вернее, не в нем самом, а километрах в ста от города, в лесу, где высится недостроенная дача М а й о р о в ы х. На сцене – одно из помещений на первом этаже, с уже вставленными окнами, сквозь которые сочится неяркий свет пасмурного дня. Стремянки, рулоны, строительные материалы. В углу красуется роскошный камин. Озираясь по сторонам, стараясь не испачкаться о свежеокрашенные двери, входят М а й о р о в и П а н и н. Оба, попеременно, попивают коньяк из фляжки П а н и н а.

 

М а й о р о в (осторожно поглядывая назад). Нет, все-таки бабы – они дуры.

П а н и н. И возразить нечего.

М а й о р о в. Некоторые вбили себе в головы, что в семье без скандалов не обойтись. Что это необходимо для ее здорового развития. И если скандалов нет, они провоцируют их искусственно!

П а н и н. Правда еще и в том, что для некоторых скандал – физиологическая потребность.

М а й о р о в. И, главное, попробуй… (Спотыкается обо что-то.) О, черт! Всего лишь робко попробуй — дипломатично, как бы ненароком, нежно и проникновенно, но только попробуй что-нибудь сказать супротив…

П а н и н. В девяносто девяти случаях из ста ты услышишь обязательную мантру: «Тебе никогда ничего не надо было!».

М а й о р о в. И вот это еще, это всегда: «Тебе лишь бы на диване валяться!».

П а н и н. По воспоминаниям одного знаменитого писателя, его нередко выводили из творческого вдохновения другой замечательной фразой: «Помыл бы посуду, все равно целый день дома сидишь!».

М а й о р о в. Петруччо…

П а н и н. Чего?

М а й о р о в. Я тогда слегка перебрал… Ты не заметил?

П а н и н. Трудно было не заметить.

М а й о р о в. Орал всякие непотребства…

П а н и н. Это еще мягко сказано.

М а й о р о в. Про банк, про переживания свои. Про начальство.

П а н и н. Да уж, отвел душу.

М а й о р о в (оглядываясь на дверь). Ты… это. Не говори никому, ладно?

П а н и н. Нет, дорогой. Я завтра же разобью палатку перед вашим центральным офисом, соберу майдан, возьму мегафон и начну хором скандировать: «Свободу Андрею Майорову! Руки прочь от внутреннего погорельца! Позор бездарным руководителям, которые брызгают слюнями!»

М а й о р о в. Скотина ты, Валера. Я тебе душу открыл, а ты…

П а н и н. Нет, товарищ Майоров. В пьяном, понимаешь, угаре, вы покусились на самое святое – на источник вашего нынешнего благополучия и всяких приятных вещей. Вроде этого роскошного палацика у водопадов. Между прочим, в природоохранной зоне.

М а й о р о в. Сессия заксобрания отменила…

П а н и н. Так налицо коррупционная составляющая!

М а й о р о в. Иди ты… знаешь, куда?

П а н и н. Наконец, вы оскорбили невинные образы верховных жрецов вашего банка, денно и нощно пекущихся о благе освобожденных россиян! Вы – страшно сказать – назвали их врагами народа! Либеральная пресса тут же навесит на вас ярлык ярого сталиниста, а правые присвоят вам звание безродного космополита. А ведь вам по должности полагается с прессой дружить. Нехорошо, Майоров!

М а й о р о в. Иди ты к черту!

 

З а кулисами слышится приближающийся голос Т а н и.

 

Т а н я. …Здесь у нас будет каминная!

М а й о р о в (торопливо). А перед тем, как обрушиться прямо на банкетный стол, окончательно испортив мой рабочий пиджак и второе платье вашей жены, вы принялись крушить незыблемые основы нашего процветающего общества – финансово-кредитные учреждения! Уй, как стыдно, товарищ Майоров!

 

Появляются Т а н я и Ю л я.

 

Т а н я. Представляешь, я нашла местного печника. Недорого и быстро все сделал. Майоров, не приближайся  к дверям. (Подходит к камину.) Смотри, какой красавец! И не дымит, мы проверяли.

Ю л я. А где будет моя комната?

Т а н я. О, у тебя будет самая лучшая комната в доме. На втором этаже! Какой там вид! В прошлый раз я специально залезала по приставной лестнице, чтобы полюбоваться. Майоров, когда будет лестница?

М а й о р о в. Через две недели будет. (П а н и н у.) Лестницу было приказано сделать, как на резиденции К-5. Не бывал?

П а н и н. Нет.

Т а н я. Майорова пригласили на прием по поводу Дня народного единства. Я прямо влюбилась в ту лестницу. Такая вся… воздушная такая! Словно в небе парит!

М а й о р о в. Лестницу-то привезут, а вот где я здесь таких мужиков найду, чтобы собрали? Не таджиков же нанимать!

Т а н я. Не выдумывай.

Ю л я. Настоящий мужчина не задает вопросов. Он просто подгонит бригаду оплаченных мастеров, и они установят то, что выбрала женщина.

М а й о р о в. Рановато тебе еще о мужчинах рассуждать

Ю л я. Ха-ха. Ой-ой-ой.

Т а н я. А вот здесь будет выход на террасу. (Показывает.) Я заказала баварские витражи. Все будет в таком средневековом стиле.

Ю л я. Улёт!

Т а н я. Помнишь, мы с отцом ездили? Это просто чудо! И главное – недорого.

М а й о р о в. Да дело-то не в этом! Где я тебе здесь таких стекольщиков найду? Из Баварии, что ли, вывезу?

Т а н я. В лучах заходящего солнца вся обстановка будет разбиваться на цветовые сегменты. Поэтому мебель, обивка, все-все-все на веранде будет белым.

Ю л я. Супер.

Т а н я. А в углу будет стоять настоящий рыцарь в доспехах. Представляешь, я видела в «Окее», всего двести тысяч. Но оригинально! А, Петруччо?

П а н и н. Тогда и лестница должна соответствовать. Ее надо делать из мрамора. Желательно, из черного.

Т а н я (неуверенно). Вот что значит свежий взгляд.

П а н и н. Конечно! А то будет эклектика.

М а й о р о в. Ну, знаете, теоретики фиговы! Стилисты, ёлкина мать! Я разорюсь на ваших лестницах!

П а н и н. И герб нужен!

М а й о р о в. Чего еще?

П а н и н. В руках у рыцаря должен быть фамильный герб.

М а й о р о в. Так, еще и художнику плати…

П а н и н. А мне – за идею. Продаю! Сто тысяч евро. На круглом белом фоне – офицерский погон. Обязательно с майорской звездой. И по кругу – девиз: «Через тернии – к звездам!».

Т а н я (негромко). Петруччо, не надо завидовать.

М а й о р о в. А что… Мне нравится. Что-то в этом есть. Только звезда должна быть генеральской.

Т а н я. Маршальской.

П а н и н. Тогда вам всем придется сменить фамилию. (Неожиданно обращается к Ю л е.) Как вам такой вариант, девушка: «Юлия Андреевна Маршал»?

Ю л я. Как угодно, только бы не Панина.

 

Пауза. П а н и н бросает на Т а н ю недоуменный и злой взгляд. Та пожимает плечами. М а й о р о в, ничего не понимающий в этой сцене, спешить загладить ситуацию.

 

М а й о р о в. Ты ее не слушай, она просто бардов не любит. Ладно, обойдемся без звезд. Пусть тогда будет… ну, скажем, облако. А из него высовывается рука, сжимающая… Что бы ей такого сжимать?

П а н и н. Позолоченый Паркер.

Т а н я. Ну, не твой же ледоруб.

Ю л я. Валерий Дмитриевич, как выясняется, не только крупный специалист по вопросам любви и дружбы. Он еще и в средневековой геральдике разбирается. Ах, я и забыла – он же бард.

Т а н я. Он же вагант, он же – менестрель…

 

Снова повисает томительная пауза. На этот раз М а й о р о в тяжело и недоуменно смотрит на Т а н ю. П а н и н, нехорошо улыбаясь, едва сдерживается от ответной колкости. Как всегда неожиданно, шаркающей походкой на сцену выходит П а ш а.

 

П а ш а. Крутая хаза.

 

Все молчат. П а ш а в удивлении оглядывается. Потом подходит к камину, заглядывает в трубу, трогает пальцем сажу, принимается что-то насвистывать. Все молчат. П а ш а снимает чехол со своего «Зенита», выбирает точку для съемки.

 

П а ш а. Давайте, я вас у камина сфоткаю?

Ю л я. Где тебя опять носило?

П а ш а. Подвал смотрел.

Ю л я. Зачем?

П а ш а. Можно студию оборудовать.

Т а н я (словно очнувшись). Еще чего! В доме не дам! В лесу будете грохотать. В подвале я помещу коллекцию вин. Из разных стран мира.

М а й о р о в. А я планировал – бильярдную…

Т а н я. И думать забудь. Не помнишь, как я всю ночь промучилась у Михайловых? Бу-бух, бу-бух… Бу-бух, бу-бух… Бубухать будете во флигеле. Или в бане. Кстати, в бане еще не были.

М а й о р о в. Петруччо, любишь бильярд? Я обожаю!

Ю л я. Папа, Валерий Дмитриевич, как истинный демократ, отвергает ваши номенклатурные забавы. Он предпочитает ловить синеву парашютом или ставить палатки… в этом… как его… скалистом распадке. Извиняюсь за рифму.

П а н и н (срывается, наконец). А вы, девушка, станете крупным специалистом по крыжовнику. Раз в любви и дружбе не получается.

Т а н я. Панин! Остановись!

М а й о р о в. Крыжовник? Почему крыжовник?

Ю л я. Папа, Валерий Дмитриевич намекает на бессмертный сатирический рассказ апэчехова под одноименным названием.

П а ш а. Это который из себя капли выдавливал? (Сплевывает.) Пурга.

Ю л я. Наш суровый мастер высотных восхождений повествует о том, что мы, Паша, стали жертвами общества потребления.

Т а н я. Юля! Прекрати!

Ю л я. А сегодняшний невинный поход по магазинам он презрительно назвал «хитрошоппингом».

М а й о р о в. А что – смешно!

Ю л я. Обхохочешься. Мама, ты никогда не варила кашку на альпинистском примусе типа «Фебус»? Тоже очень смешно. Я слышала, как он утром втирал Машке про это искусство. Давай, продадим нашу испанскую кухню и купим примус «Фебус»?

П а н и н. Деточка, меня так и подмывает спросить: а сами-то вы что в своей жизни сделали? Денежку заработали, эту самую кашку сварили, деток накормили?

Ю л я. Подмывает обычно биде, и вряд ли, находясь в такой позиции, вы поймете мой ответ.

Т а н я. Немедленно прекрати!

П а н и н. Ну отчего же, я постараюсь понять. Валяйте!

Ю л я. Женщину вообще не должно интересовать, где мужчина берет деньги. Она не должна строить дом. Она должна быть его украшением. Это понятно?

М а й о р о в. Юля, мы потом поговорим…

Ю л я. Нет, папа! Сейчас. Вряд ли потом будет место и время. Так вот, Валерий Дмитриевич, если мужчина не может построить дом и содержать в нем такую женщину, он – не мужчина. Он… бард.

П а н и н. Вот! Найдено слово!

Т а н я. Нет ничего плохого в слове «бард».

П а н и н. «Бард» не при чем! «Содержать»! Вот они о чем все мечтают! Чтобы их «содержали»!

Т а н я. Почему бы и нет?

П а н и н. Поколение содержанок! А что-то сделать самой? Своими руками, мозгом? Не знаю… нарисовать картину! Сочинить рассказ! Помидоры вырастить!

Т а н я. Помидоры можно купить в магазине.

П а н и н. Опять «купить»! Вот ты к чему ее приучила! Вот вы все к чему их приучаете! «Купить»! Да весь смысл вашей жизни, получается, состоит исключительно в этом! «Купить»!

М а й о р о в. А чего это ты, Петруччо, взялся чужих детей воспитывать? Заведи своих и поучай.

П а н и н. «Чужих»? А ведь проблема-то – не в детях. Вернее, не только в них. Дело еще и в нас самих. Это ведь мы перестали… творить. Это мы стали покупать.

Т а н я. Так весь мир живет. Товар – деньги – товар.

П а н и н. И это говоришь мне ты? Да разве можно купить… ну, например, гору? Или улыбку твоего лучшего друга, на привале, после восхождения? Песню, способную перевернуть душу, ты тоже можешь купить?

Т а н я. А зачем покупать то, что не нужно? Только деньги тратить.

П а ш а. Зайди в интернет и послушай.

П а н и н (Т а н е). Мужа ты ей тоже купишь?

Ю л я. Опять хамство поперло.

М а й о р о в (Т а н е, расстроенно). Что это с ним?

Т а н я. Зависть.

П а н и н (не отвечая, раздраженно машет рукой). Смысл вашей жизни не созидание, нет. Вы живете, как амебы. Как протоплазма! Обмен – вот способ вашего существования. Вы деньги обмениваете на товары, которые большей частью вам и не нужны. Но их нет у других, вот в чем штука! И трепетное, такое приятное осознание своего превосходства над всеми оправдывает ваше никчемное, глупое, бессмысленное существование!

П а ш а. Обмен веществ. (Сплевывает.)

Ю л я. Чего?

П а ш а. В организме происходит обмен веществ. Человек все время перерабатывает еду, оставляя за собой горы дерьма. Это же ужас, как представишь, сколько он за собой оставляет.

Ю л я. Высказался. Ну, дурак дураком… Так все живут. Это же природа!

П а н и н. Ну, уж нет. Попрошу не обобщать. Некоторые, кроме дерьма, еще оставляют за собой великие открытия. Полеты в космос. Прекрасные стихи.

Т а н я. Это он себя имеет в виду.

П а н и н. Во всяком случае, не твоего мужа.

Т а н я. То, что оставит мой муж, тебе и не снилось, Панин.

П а н и н. Хорошо, допустим. Живите, как хотите. Но ведь свою рваческую философию вы всем другим навязываете. В первую очередь, собственным отпрыскам. Вы же засели на всех телеканалах, проникли во все радиостанции. Вы же возжелали, чтобы по вашим правилам жили все. Иначе вам неудобно. Некомфортно.

Т а н я. Спустись со своих Гималаев, Панин! Чтобы жить, как мы, надо работать, как мы. Или как он, например. (Кивает на Майорова.) Характер надо иметь, понял? Мужской характер.

П а н и н. А, триумф воли? Это мы тоже проходили.

П а ш а. Фашизм – дерьмо. (Сплевывает.)

М а й о р о в. Хватит! Ополоумели совсем! Какой фашизм? Что вы несете?

П а н и н. Да, до них вам еще далеко. У тех хоть идеология была. У вас же, кроме шашлыков и бань, ничего на уме не осталось. Впрочем, это – ненадолго.

М а й о р о в. Ну, что это за хрень такая!

П а н и н. Не хрень! А ваша установка. «Полюби себя! Полюби себя! Только себя! Ты – лучший! Ты этого достоин! И твоя дочка – самая лучшая! И твоя машина – лучше некуда!». Вы живете только для себя. И всегда жили только для себя. Вы так старались жить только для себя, что забыли и про личное человеческое достоинство, и про свои таланты, и даже про собственную родину вы забыли. Дали, в конечном счете, ее разворовать и погубить. Так про своих матерей забывают!

Т а н я (негромко). Дать тебе зеркало?

М а й о р о в. Петруччо, ты что? Рехнулся, что ли?

П а н и н. Я тебе не Петруччо, понял?

М а й о р о в. Валера…

П а н и н. И не Валера!

М а й о р о в. Ничего не понимаю. Ты что, с цепи сорвался?

Т а н я. Я же сказала – зависть.

П а н и н. Опять «зависть»! Да чему тут завидовать? Этой вашей семейке несчастной, где все друг другу напропалую изменяют и друг от друга бегают? Радостям этим вашим, дачно-огородным? Потреблядству этому вашему?

М а й о р о в. Слышь ты, придурок, утихни, наконец. Здесь женщины.

П а н и н. Кто придурок? Это я-то? Да что ты мне сделаешь, ничтожество?

М а й о р о в. Морду набью.

П а н и н. А – не выдержал ! А я-то все жду, когда же ты, наконец, человеком станешь!

М а й о р о в. Идиот!

П а н и н. Жлоб! Хотя нет, ты – не просто жлоб. Ты – жлоб нового поколения. Ты – образованный жлоб. Жлоб, знающий наши пароли.

М а й о р о в. Сам ты жлоб!

П а н и н. Тебе уже мало осознания своего богатства, своей значительности. Тебе это надо постоянно демонстрировать другим. И лучше всего – твоим бывшим друзьям.

М а й о р о в. Ничего я не хочу демонстрировать!

П а н и н. Ну, конечно! Ты ведь прошел хорошую партийную школу, много читал. Пошлое хвастовство не для тебя, ты выше этого, триумфатор! Те, которым ты раньше так мучительно завидовал, остались позади. Теперь на вершине – ты! Но тебе и этого мало. Теперь ты ждешь, когда кто-то из твоих бывших друзей скиснет, оступится и рухнет. И вот тогда ты возьмешь окончательный реванш, тогда придет твое главное торжество. Ты, наверное, уже и сумму для этого припас, нет?

Ю л я. Папа, он сумасшедший.

Т а н я (М а й о р о в у). Если ты не ответишь, я перестану тебя уважать.

П а н и н. Кто – он? Да он сделает все возможное, чтобы не отвечать. Он всю жизнь только и делал, что обходил углы. Он и себя-то защитить не сможет, не то, что тебя.

Т а н я (отчаянно). Майоров!!

М а й о р о в. А ведь ты, оказывается, так меня и не понял, Валера. То, что ты здесь сейчас наговорил – это просто бред неудачника, который всю жизнь хотел кем-то казаться. Завистливый такой бред, нехороший…

П а н и н. Браво! Ну-ка, давай еще, интересно послушать.

М а й о р о в. Ты – пустышка, Панин. Ты ни в чем так толком и не состоялся. Поскольку всю жизнь только и делал, что подражал. Сильным и смелым людям. Ты вошел в этот образ и раскусил все его выгоды. Но вот незадача: теперь такое амплуа не работает, а т о г д а было почти беспроигрышно. И ты особо не заморачивался, ты убегал от проблем при первой возможности. И больше старался не думать о тех, кого предавал. Это ты всю жизнь думал только о себе. А теперь ты постарел, остался один и тебе страшно. Все в твоей жизни стало расползаться под руками, все оказалось не таким, как ты себе представлял. Ты входишь в период, когда уже пора подводить итоги, но под твоим затрёпанным плащиком нет ни рыцарских доспехов, ни кавалергардского мундира. Ты оказался в сезоне белых плащей! И, как они, твои идеалы потерты и высмеяны, твои женщины тебя бросили, твои песни интересны только старым и одиноким теткам. У тебя нет детей, ты даже денег не сумел скопить. Ты живешь прошлой жизнью, которая другими давно и прочно забыта. Знаешь, кем ты стал? Пыльной подшивкой в редакционной библиотеке.

П а н и н. Подшивкой стал?

М а й о р о в. Желтой и ненужной.

П а н и н. А что под твоим-то лощеным костюмчиком, дружок? Не тот ли самый белый плащец? Ты-то с ним вообще никогда не расставался. Ты в нем, похоже, родился! Я-то свой второпях накинул, когда к матери собрался. Куртка порвалась, схватил первое, что под руку подвернулось!

Т а н я. Так к матери рвался, что весь изорвался.

П а н и н. А ты вообще заткнись, дрянь!

М а й о р о в. Сам заткнись!

Ю л я. Папа, он пьян, пойдем отсюда!

П а н и н. Папа? Насчет своего настоящего папы ты вон у мамы своей поинтересуйся! А заодно спроси у нее, почем она вчера девку прикупила для твоего женишка!

М а й о р о в. Ах ты, сволочь!

 

Бросается к П а н и н у, неумело и нелепо размахивая руками, но тот, почти не меняя положения, как опытный каратист двумя неуловимыми, несколько даже небрежными движениями сбивает его с ног. М а й о р о в теряет сознания и падает навзничь.

 

Т а н я. Андрюша!

Ю л я. Папа! (Бежит к отцу.)

 

Т а н я подбегает к П а н и ну, с размаху бьет его по лицу. Еще и еще. Потом отступает к лежащему М а й о р о в у, приседает рядом с ним, пытается привести в чувство.

 

Т а н я. Что ты с ним сделал, урод?

 

В кармане у П а н и н а раздается песенка-вызов «Без каких-нибудь особенных затрат». Он машинально достает мобильник, тупо смотрит на экран, выключает телефон, снова кладет его в карман своего белого плаща.

 

Т а н я. Ах ты, негодяй… Мерзавец, подонок…

 

Т а н я в бессилии плачет. Приподнимает голову М а й о р о в а, целует его, гладит по волосам.

 

П а н и н. Водичкой попрыскай на него. В ротик подуй…

Ю л я (П а ш е). А ты что стоишь? Что вылупился? Здесь мать обижают, отца оскорбляют, а ты молчишь! Дай ему, чего ты ждешь? Трусишь?

П а ш а. А я чего? Чего я-то? Это их тёрки, пусть и разбираются.

Ю л я (встает, губы ее трясутся, глаза наполняются слезами). А я? Ты и за меня не хочешь… постоять?

П а ш а (кричит). А кто я тебе? Что я тебе? Я же кукла твоя! Я просто ак-се-ссу-ар! Почему я тебя должен защищать? От кого? От твоих собственных отцов? Разве ты умеешь обижаться? Разве ты меня любишь? Ведьмы вы все! (На слове «ведьмы» П а ш а неожиданно дает петуха, срывается с места и бежит со сцены.)

Т а н я. Андрюша, очнись! Дайте ему воды кто-нибудь…

 

Не глядя, не меняя положения, П а н и н протягивает Т а н е фляжку. Та набирает полный рот, прыскает в лицо М а й о р о в у, потом кривится, морщится и с силой швыряет фляжку в М а й о р о в а.

 

Т а н я. Коньяк! Ты опять его спаивал, мразь!

М а й о р о в (приходя в себя, тихо). Таня… Сердце…

Т а н я. Где болит? Что болит, маленький? Сейчас, сейчас… Вот урод… Недоносок… Ну, поднимайся, поднимайся… (П а н и ну.) «Скорую» бы хоть вызвал, нипупок чертов!

 

П а н и н лезет в карман за телефоном, но тут за сценой раздаются треск и грохот, за которыми следует отчаянный крик П а ш и. Ю л я бежит на его вопль.

 

Т а н я. Юлька, стой! Куда ты! (Оставляет М а й о р о в а, бежит за Ю л е й. М а й о р о в пытается подняться сам.)

П а н и н. Погоди, помогу.

 

Протягивает М а й о р о в у руку. Тот смотрит на П а н и н а с ненавистью.

 

М а й о р о в. Каратист, ёлкина мать. Пошел вон.

П а н и н. Ладно, извини.

 

М а й о р о в. Ты что, думаешь, я не догадывался? Да встану я сам, отвали. За двадцать лет не догадался, думаешь? Ты на нее посмотри и на себя. Одно лицо. А характер? Да отвали ты, сам встану! Как у тебя только язык повернулся.

П а н и н. Извини.

М а й о р о в. Вот что, разрядник. Катись-ка ты в свои таежные дали и не вздумай больше у нас появляться. Дочь я тебе не отдам. Я тебя просто убью в следующий раз …

 

На сцене появляются Т а н я и всхлипывающая Ю л я, причем Т а н я подталкивает Ю л ю в спину.

 

Т а н я. Не реви! Он слезинки твоей не стоит.

Ю л я. Он ногу слома-ал!

Т а н я (решительно). Все, поехали отсюда. Андрюша, ты как? Полегче? До машины дойдешь? Юля, повели его до дороги.

Ю л я. Как же мы Пашку оставим? Там же глубоко!

Т а н я. А вот этот вытащит. Спортсмен-восходитель. Ему не впервой. (П а н и н у.) Иди, вынимай собрата. Он опять смыться решил, а там еще пол не постелили, доски и не выдержали. Он рухнул в подвал. Ногу то ли сломал, то ли подвернул.

 

Ю л я странно смотрит на П а н и н а, словно до нее только что дошло, что он – ее настоящий отец. Потом переводит взгляд на М а й о р о в а и решительно идет к нему.

 

П а н и н (глядя ей в спину). Веревки тут есть?

Т а н я. Все там есть. Иди теперь, вытаскивай. А мы поедем. И чтоб я тебя больше никогда не видела! Понял? Никогда!

П а н и н. На чем я его повезу отсюда, ты подумала?

Т а н я. Такси вызовешь!

П а н и н. Я не миллионЭр, как твой муж.

 

М а й о р о в с трудом достает бумажник, не глядя, кидает его под ноги П а н и н у. Ю л я снова странно смотрит на П а н и н а.

 

Т а н я. А вот деньгами швыряться не надо. Что за представление?

Т а н я подходит к П а н и ну, поднимает бумажник, быстро пересчитывает купюры, часть отдает П а н и н у, бумажник опускает в свою сумку. П а н и н не двигается. Т а н я быстро засовывает деньги в карман его плаща.

 

Т а н я. На такси и на лечение. Куртку себе купи, наконец, не срамись.

 

Т а н я и Ю л я, поддерживая М а й о р о в а, уходят. П а н и н не двигается.

 

Т а н я. Слава Богу, хоть отговорила тебя тогда замуж за него выходить… Это же Панин номер два. Он же всю жизнь будет от тебя бегать.

Ю л я. Мама!

Т а н я. Что – мама? Мама… И – завтра же пойдешь на кафедру! Завтра же!

 

Голоса затихают. В наступившей тишине становится слышен лишь слабый голос П а ш и.

 

П а ш а. Панин! Иди сюда… Панин, вытащи меня отсюда. Мне плохо, Панин…

 

 

ЭПИЛОГ

 

Те же третьи сутки в Петровске, ближе к вечеру. Больничный парк, уже знакомая нам скамейка. По-прежнему пасмурно. На скамейке сидят П а н и н, П а ш а и М а ш а. П а ш а с вытянутой вперед ногой, бледный, тяжело дышащий. М а ш а суетливо вытирает ему лицо платочком. П а н и н, иронично поглядывающий на обоих, продолжает прерванный рассказ.

 

П а н и н. Так что, по всем признакам, нас тогда спас никто иной, как Черный Альпинист.

П а ш а. А нипупок? Кто это такой?

П а н и н. Черт его знает! Говорят, был такой спартаковец по кличке «Чубчик».

М а ш а. Ой, Валерий Дмитриевич, вы так интересно все рассказываете! А этот… Черный… вы его видели?

П а н и н. Его мало кто видел. Он приходит в самым крайних случаях. Говорят, в прошлой жизни он был спасателем.

М а ш а. А еще расскажите!

П а н и н. Вы сначала отдышитесь. Во всяком случае, Машенька, упомянутый шедевр я вам рекомендую напевать при самых неприятных жизненных обстоятельствах. Даже когда сидите в яме, как протопоп Аввакум. Или рокер Паша.

М а ш а. Он тоже был альпинистом?

П а н и н. Кто?

М а ш а. Этот… прото…

П а ш а. Тьфу ты, бэйби! Лучше помолчи!

М а ш а. Да, «помолчи»… Как на такси вас из леса вывозить – давай-давай! А как поговорить с интересным человеком – «помолчи»…

П а ш а. Лучше слова спиши.

М а ш а. Я так запомню. Валерий Дмитриевич, пойте!

П а н и н. Только припев – хором. (Цитирует.)

 

 

 

Кому – из черепахи суп.

Кому – науки край передний.

А нипупок взял ледоруб

И запилил пучком по гребню.

 

П а н и н. И – вместе! (Стучит ладонями себя по коленям – в такт. Все подхватывают припев).

 

А нипупок!

А нипупок!

А нипупок ползет по гребню!

 

Кому-то – загородный дом.

Кому – программы «Время» бредни.

А нипупку – оно в облом.

А нипупок ползет по гребню!

 

П а н и н. И – хором!

 

А нипупок!

А нипупок!

А нипупок

Ползет по гребню!

 

Народ все верит чудесам,

Несет он в банки рупь последний.

Ползет по пробкам автохлам,

А нипупок ползет по гребню!

 

Припев все поют хором.

 

А дядя Сэм, как кровосос,

И в сети ловит нас, и в бредни…

Страна сползает под откос,

А нипупок ползет по гребню!

 

Тем временем на сцене появляется процессия — Ю л я, в расстегнутом полушубке, за ней Т а н я и В р а ч. Все очень напряжены. Песня стихает сама собой.

 

В р а ч. Покой, только покой. Никаких приходов.

Т а н я. А кардиограмма? Что показала кардиограмма?

В р а ч. Обыкновенный инфаркт. Ничего особенного.

Т а н я. Слушайте. Вы так говорите…

Ю л я (останавливаясь, упирая руки в бока). О – и эти уже здесь…

П а н и н. Здрассьте, давно не виделись…

 

Пауза. Ю л я вразвалку подходит к троим, сидящим на скамейке, разглядывает их, как неких насекомых, потом набирает полный рот слюны и с наслаждением плюет им под ноги.

 

Ю л я. Хрпчщ… тьфу!!! (Спокойно разворачивается и уходит.)

М а ш а (ей вслед). И не таких видали!

Т а н я (В р а ч у). Сколько времени может продлиться лечение?

В р а ч. Месяца два, не меньше.

Т а н я. Мы столько не можем здесь оставаться… У дочки – аспирантура, у меня… тоже дела…

В р а ч. Ну, что я могу поделать… Состояние у него сейчас тяжелое, но стабильное.

 

Т а н я, быстро оглянувшись на троих, сидящих на скамейке, неуловимым движением засовывает что-то В р а ч у в карман халата.

 

Т а н я. Я просто уверена, что вы сделаете все возможное.

В р а ч. Не тревожьтесь. У него будет отдельная вип-палата и самый лучший уход. Вот моя карточка. (Протягивает визитку.) Звоните в любое время. Всего хорошего.

Т а н я. До свидания.

 

Уходя со сцены, на мгновение останавливается рядом с П а н и н ы м. Тот встает.

 

Т а н я. Если он… Если с ним что-то случится, я тебя из-под земли найду.

 

Т а н я уходит. П а н и н засовывает руки в карманы плаща, что-то насвистывает, покачиваясь с пятки на носок. К нему под ходит В р а ч.

 

П а н и н. Здравствуйте, доктор.

В р а ч. Что с ним? (Кивает на П а ш у.)

П а н и н. Кажется, перелом. А может, вывих.

В р а ч. Давно?

П а н и н. Часа два назад.

 

В р а ч подходит к П а ш е.

 

В р а ч. Где болит?

 

П а ш а с трудом показывает.

 

М а ш а. На стройке в котлован упал!

В р а ч. Полис есть?

П а ш а. Ну, откуда у меня здесь полис?

М а ш а. Приезжий он, из Санкт-Петербурга!

П а н и н. Если что, мы заплатим.

 

В р а ч оглядывается на него, но ничего не отвечает.

 

В р а ч (М а ш е). Тащите его в смотровую. Там, на первом этаже. (Неопределенно машет рукой.)

(П а ш е.) Идти сможете?

П а ш а. Могу только прыгать. На одной ноге.

В р а ч. Каталок у нас не хватает. У нас ничего не хватает.

М а ш а (бодро). Дотащим! Своя ноша не тянет!

П а ш а. Чья ноша?

М а ш а. Молчи, не говори. Из тебя вся сила выйдет. Ну, пошли…

 

М а ш а и П а ш а поднимаются и уходят со сцены.

 

В р а ч (П а н и н у). А вы задержитесь.

П а н и н. Что-то случилось?

В р а ч. Курить есть?

П а н и н (протягивая пачку и зажигалку). Врач так и не исцелился.

В р а ч (закуривая). Я вам звонил несколько раз. Но вы все время сбрасывали. Сегодня вообще были – вне зоны. Где вас опять носило?

П а н и н. У вас, доктор, какая-то навязчивая идея. Вы же тут сами карантинов понастроили. Прямо болдинская осень. А попрекаете… Что-то случилось?

В р а ч. Случилось.

П а н и н. Что?

В р а ч. Беда.

 

Пауза.

 

П а н и н. Так… Во время… операции?

В р а ч. Операции не было.

П а н и н. Как… не было?

В р а ч (тяжело и раздельно, глядя в землю). Сегодня ночью Александра Сергеевна поднялась на пятый этаж и выбросилась из окна.

П а н и н. Что?!

В р а ч. Она погибла.

П а н и н. Что?!

В р а ч. Умерла.

 

Пауза. Становятся слышнее разнообразные посторонние звуки: пение птиц, отдаленные автомобильные клаксоны, хлопанье дверей….

 

П а н и н. Как… умерла? Зачем?

В р а ч. Не знаю. Не знаю!!

П а н и н. Не кричите.

В р а ч. Шансы еще были. Можно было… вытащить. Это вам.

 

В р а ч протягивает П а н и н у записку и торопливо уходит.

 

П а н и н, ошеломленным известием, разворачивает клочок бумаги. Гаснет свет, только одинокий луч софита высвечивает его сгорбленную фигуру в нелепом белом плаще. Звучит голос М а т е р и.

 

«Валера, сынок! Вот и кончилась жизнь. И куда делась – не знаю. Так мы с тобой толком и не поговорили. Все время что-то мешало. Всю жизнь обменивались записками. И даже сейчас я тебе пишу записку. Сынок, пожалуйста, не осуждай меня. Выбора у меня не осталось. Как не осталось всего того, во что я верила, чему отдала жизнь. Случайно я узнала, что у меня никакой не ХОБЛ, а самый обыкновенный рак, причем практически неоперабельный. А превращаться в дряхлую умирающую развалину не хочу. Не могу я быть обузой ни для тебя, ни для кого-нибудь еще. Прости меня, сынок. Пожалуйста, живи, трудись, вспоминай меня иногда. Звонила тебе несколько раз, хотела напоследок твой голос услышать, но почему-то не соединялось. Видимо, не на те кнопки нажимала, дура старая. Прощай, целую тебя. Мама. Да, купи себе, пожалуйста, новый плащ».

 

Пауза. Постепенно в зале и на сцене загорается свет.

 

П а н и н (кричит в ту сторону, куда ушел В р а ч). Но вы бы меня все равно к ней не пустили! Что молчите? У вас же карантин! Почему вы ушли? У вас же… карантин… ( П а н и н бежит вслед за В р а ч о м.) Мама!!!

 

Занавес. Появляется М а й о р о в с гитарой. Звучит начальная песня пьесы «В этом городе». Постепенно на сцене появляются герои пьесы.

 

М а й о р о в.

В этом городе так ненадежна и зыбка весна.

И возврат холодов наблюдается в майские дни.

И ветра так нездешне скулят у окна.

Даже днем здесь в квартирах не гаснут огни.

 

П а н и н.

В этом городе есть пять театров, Дом куклы и знак,

Что стоит у вокзала, о прошлых победах скорбя.

 

П а ш а.

Стадион есть. Конечно, с названьем «Спартак»…

 

П а н и н.

Но представь: нет тебя, нет тебя, нет тебя…

Я давно догадался, что в городе что-то не так.

А теперь понимаю: ему не хватает тебя.

 

В р а ч.

Триста лет здесь живет большей частью народ трудовой.

Двести семьдесят тысяч дорог, нареченных судьбой…

 

М а ш а.

Но одной здесь не сыщешь дороги такой,

По которой могли бы пройти мы с тобой.

 

Ю л я.

В этом городе – пристань пяти отдаленных морей.

Здесь швартуют суда, о разлуках и встречах трубя.

М а й о р о в Тридцать банков…

В р а ч. Больницы…

Т а н я. Прекрасный музей…

П а н и н.

Но представь: нет тебя, нет тебя, нет тебя.

В этом городе много хороших и верных друзей.

Только мне очень плохо у них без тебя.

Т а н я.

В этом городе есть замечательный древний собор,

С куполами, летящими в синюю вечную высь…

П а н и н.

Сотворись! Из весенних карельских озер…

Из дождей. И из старой тоски – сотворись…

В с е в м е с т е.

Сотворись! Из весенних карельских озер.

Из дождей. И из старой тоски – сотворись…

 

 

КОНЕЦ