«Одиночество» Бориса Напреева

Хотелось бы остановиться  на кантате известного карельского композитора Бориса  Напреева «Одиночество».

Борис Дмитриевич Напреев – композитор, музыковед и педагог, доктор искусствоведения, профессор Петрозаводской консерватории. Он родился в Смоленской области в 1938 году, детство и юность провел в Сибири и на Дальнем Востоке. Окончил Новосибирскую консерваторию, работал в Хабаровске и Петрозаводске. Напреев — автор пяти опер, восьми симфоний, камерной и фортепианной музыки, множества песен, в том числе популярной в свое время среди студентов строительных отрядов песни «Зеленые куртки» (слова В. Шульжика). Борис Дмитриевич, могу  сказать как его студент, — замечательный лектор, чрезвычайно увлекательно и с огнем преподающий, несмотря на возраст.

Кантата «Одиночество» была сочинена в мрачное время  – с февраля по апрель 1993-го. В ней пять номеров на различные стихотворения Райнера Марии Рильке, в разных переводах – «Одиночество», «Поэт», «Страх», «Одиночество», «Смерть поэта». Стоит ли говорить, что это сольная кантата, при таком названии и тематике, явно экспрессионистского толка! Стихотворение, лежащее в основе последнего номера в свое время стало основой и для одной из частей Четырнадцатой симфонии Шостаковича; однако у Шостаковича оно служит для показа одной из разновидностей смерти, у Напреева оно представляет смерть как итог человеческого одиночества. Премьера кантаты состоялась в апреле 1993 года, партию сопрано пела Галина Смирнова.

На следующий после концерта я взял у композитора небольшое интервью.

– Что подвигло вас к сочинению произведения на подобную тему, и откуда оно вообще взялось – одиночество?  

– Во-первых, поэзия Рильке, жившего в жуткое время начала XX века. Он был не первым, кто описал все эти кошмары и ужасы, но мне его поэзия всегда была близка. Однако Рильке и предположить не мог, что через сто лет будет еще хуже. Да-да, чем дальше, тем хуже, и следующий век будет еще страшнее нынешнего. Стихи Рильке мне всегда нравились, но тогда, в начале 1990-х годов, тема одиночества в его поэзии стала особенно близкой. Наступил дикий бандитский капитализм, а эта формация, как известно, разъединяет людей. Вся история человечества об этом свидетельствует.

{hsimage|Оркестр Карельской госфилармонии, дирижер Тигран Ахназарян ||||} Мы сейчас можем сколько угодно иронизировать над Александром Матросовым и прочими, бросавшимися на амбразуру, но я же помню жизнь при социализме, помню, насколько едины мы были тогда. Взять хотя бы студенческие стройотряды. Это был порыв. Я был на Дальнем Востоке и в Сибири, куда как раз все стремились, «за туманом и за запахом тайги», за романтикой, а не потому, что дальневосточный рубль самый длинный. В те годы я написал песню «Зеленые куртки» на слова Валерия Шульжика. Она посвящена студенческим строительным отрядам, ее пели чуть ли не по всему Советскому Союзу. Вышла пластинка фирмы «Мелодия», велись всесоюзные трансляции. Я сам слышал, как ее пели студенты в поездах, каждый на свой лад переделывая слова.

Сейчас такого единого порыва, который заставил бы всех сплотиться и что-то начать делать, как тогда – сейчас этого нет, и вашему поколению нас в полной мере не понять; все разобщены. Вы можете иронизировать над советским, можете писать «Пионерские оратории», как некоторые, но вы не поймете в полной мере сути нашей тогдашней жизни.

Сейчас есть одиночество. Еще Карл Маркс говорил, что буржуазная идеология разобщает людей. Толпа большая, а человек в ней одинок, толпа кинется, его затопчет и не заметит. Хороший был Советский Союз или плохой, я не знаю, я там вырос и провел большую часть жизни, судить не могу. Наше нынешнее время практически то же самое, что и в 1990-е годы, мало что изменилось.

– Но это вы говорите о тех, кого время подтолкнуло к естественному уходу из жизни; а ведь была же масса суицидных смертей, например поэтессы Юлии Друниной. Я когда-то написал поэму на ее стихи «Юность в огне». Так вот, Друнина прошла войну медсестрой, но покончила самоубийством, не выдержав такой жизни, и не одна она.

Я скажу так: в то время, когда я писал эту кантату, я не думал о самоубийстве, но был в угнетенном состоянии. И в этом состоянии поэзия Рильке вдруг оказалась близка сегодняшней ситуации. И вот, наверное, с этого момента трагическая тема вышла на первое место. На это впервые обратила внимание Н. Ю. Гродницкая («15 лет из жизни Б. Напреева», [«Лицей», 2004, №2]). «Проклятый вопрос Жизни» меня замучил. Совсем я мрачный стал; отдельные радостные моменты есть, но в основном все мрачно, и открылось это, наверно, этой кантатой «Одиночество» так полно и безысходно.

Еще В. Гюго говорил, что государством должны править поэты. У Рильке есть такие строки о поэте и толпе: «Где им понять, как долог путь поэта», путь к осознанию. После того, как я написал эту кантату, я познакомился с Мишелем Уэльбеком, с его философским мироощущением поэта. Его «Пособие для начинающих жителей» – только на первый взгляд смешно, а на самом деле страшно. Весь ужас в том, как я понял, что одиночество человеческое – не временная преходящая вещь, а постоянная прямая, которая в некоторые эпохи может отходить, а может быть совершенно жуткой.

Части кантаты – «Одиночество», «Поэт», «Страх», «Одиночество», «Смерть Поэта» – в целом образуют 3-частную драматургию.

– Третья часть, «Страх», где говорится о бессмысленном и одиноком птичьем крике в пустом безлистном зимнем лесу, как мне показалось, образует интертекстуальную связь с «Криком» Мунка…

– Да, можно говорить и так. Мунка многие начали после этого «Крика» причислять к помешанным, но человек, так обостренно воспринимающий жизнь, не ненормальный, просто неравнодушный.

– В какой технике написано произведение – в свободной атональности?

– Здесь различная техника. Используется и тональность (1 ч., А – dur), и свободная атональность (3 ч., «Страх»), а в части «Смерть поэта» – серийная техника. Серия разворачивается вокруг звуков фа-диез – до-диез. Это мой любимый прием. Одна из моих опер – «Тростниковая свирель» (1989), построенная на поэзии ингерманландской сказительницы Ларин Параске (Либретто и перевод Армаса Мишина – Хийри). Так вот, уже в опере «Тростниковая Свирель», в которой Ларин Параске поет о собственной жизни в своих стихах, в момент ее помешательства звучит остинатный до-диез, а все вокруг – серия. К сериальности я не обращаюсь, поскольку моя творческая жизнь пришлась на время отхода от жесткой сериальности и нового поворота к простой серийности и свободной атональности.

– Вы говорите о том отходе от четкого следования каким-либо определенным современным техникам, который ознаменовал спад второй волны авангарда после 1960-х годов, когда композиторы уже «наигрались»? 

– Совершенно верно. Эти все техники – додекафония, алеаторика, микрохроматика, сонористика – стали не абсолютными и не единственно возможными, а элементами некоей большой многообразной системы. В любом случае, как мне кажется, музыка выиграла, отойдя от жестких нормативов послевоенной эпохи.

Возвращаясь к трагической теме, можно сказать, что кантата «Одиночество» – не отдельный «вывих» в творческой биографии, но отражение самого острого, что было в моей жизни. Трагическая тема есть также и в 5-й и 6-й симфониях. 5-ю симфонию я писал долго, а окончил быстро, сразу после смерти Брежнева. Просто я увидел, что ничто не изменилось за 30 лет, прошедшие со смерти Сталина – те же паровозные и заводские гудки в страшном диссонансе, олицетворяющие бессмертность законов зла, в веках сопровождающих человечество. А изменилось ли что-нибудь и сейчас, через тридцать лет после смерти Брежнева?

– Я не знаю. Мне кажется, сейчас это вопрос без ответа…

Страх и одиночество обречены еще долго претворяться в искусстве, но так же долго будут претворяться и гармония, и любовь, и красота, потому что они свойственны человеку, как бы ни менялись внешние обстоятельства жизни, власти, режимы, экономические формации и прочие исторические декорации.