Рассказ
«Бабушка была северной карелкой, с дедом, тоже карелом, говорила на смеси карельского и финского языков. Вот почему у Машиного имени появилось такое мелодичное окончание –ла, сама бабушка превратилась в бабалу».
Памяти Варвары Артемьевны и Михаила Васильевича Борововых
Маша скользнула через знакомо скрипнувшую калитку во двор, открыла дверь в дом, перемахнула ступени лестницы в сенях и остановилась перед тяжелой, обитой потертым дермантином дверью. Сквозь щель лился теплый свет, приглушенный табачным дымом. Так и есть! Старики ее курят, негромко переговариваясь.
И тут же раздается громкое бабушкино «Машала!», объятия, вопросы, на которые никто не ждет ответа. Наконец, дед не выдерживает и глухо ворчит: «Что ты раскудахталась, соловья баснями не кормят — накрывай на стол!». Маша привычно, по-хозяйски, осматривается – все на месте: над столом оранжевый купол абажура с бахромой, серебристая печка-голландка у входа, массивный комод с золотистыми ручками-ракушками, на нем зеркало-складень, настольные крутящиеся часы в стеклянной граненой оправе на мраморной подставке. Еще одни часы – с боем, в деревянном корпусе — висят на стене. На столе веером карты – видимо, дед опять победил. Во время своего карточного триумфа он обычно произносил: «Родина вас не забудет!» — и выкладывал карты. Маша иногда пользовалась этой слабостью деда, когда нужно было улизнуть на танцы в клуб. Тогда она играла с ним в очко «в поддавки» – делала все возможное, чтобы как можно чаще слышать «Родина вас не забудет». Тогда деда можно было уговорить на что угодно.
Окна в комнате цветочные, их почти не видно – все подоконники заставлены горшками с цветами, цветы подвешены еще и к наличникам. Как им там, в табачном дыму, жилось? Не только жилось, но и цвелось: сколько Маша себя помнила, одни отцветают, другие расцветают. Цветочное кружево «невест» и «разбитых сердец».
Кроме цветов, тут летом отлично себя чувствовали мухи… Надо сказать, стариков мухи не трогали – ждали молодую кровь. И в этот свой приезд Маше, уже без пяти минут студентке иняза, пришлось начать с мушиного побоища – вооружиться резиновой на деревянной рукоятке хлопушкой и устроить битву… Маша одна, а мух – полчища. Пока она расправлялась с мухами, бабала успевала застелить поле карточного боя скатертью-самобранкой, на которой появлялись произведения ее кулинарного искусства. Ароматные звонкие соленые огурчики, рыжики, жаренные в сметане, свои, выращенные на грядке помидоры «бычье сердце», ажурный укропчик, рассыпчатая картошка, рыба в разных вариациях, всевозможные виды варенья – и прочие незамысловатые вкусности.
Завершал этот дивный деревенский натюрморт графинчик бражки, который бабала торжественно ставила на стол. Дед при этом бабушкином выходе обычно резюмировал: «Бражка сладенька, бабушка добренька»… Бабушкина бражка действительно была сладкой, настоянной на варенье, а вот запах у нее был ядреный – дрожжей и перебродивших ягод. Пузырьки в нос как от лимонада, вкус натуральных ягод, но очень сомнительный запах. В особых случаях вместо кувшина бражки выносился графинчик самогона. У деда было слабое зрение, с возрастом он почти ослеп, но самогон в граненые стограммовые стопки наливал сам. Бабала зорко следила, чтобы драгоценная влага не перелилась через край. «Хоп!» — коротко командовала она, когда дед доливал до краев стопки…
Самогон они гнали в то самое перестроечное время, когда борьба со спиртным достигла апогея. На талоны дед с бабушкой покупали водку, которой расплачивались за разные мелкие услуги, а для себя изготавливали натурпродукт, проявляя чудеса изобретательности. Дед был коммунистом, ходил на партийные собрания, вместе со всеми голосовал за борьбу с алкоголизмом, поэтому заниматься таким противозаконным делом он мог только в условиях строгой секретности.
Пару раз во время своих приездов к бабушке с дедом в маленький городок (по сути деревню – где все на виду) Маша была свидетелем этого священнодействия. Как это у них получалось без самогонного аппарата – было загадкой. Но только использовали они бачок для кипячения белья, в который заливали брагу, внутрь помещали непонятный скелет из деревяшек, на него ставили мисочку, куда каким-то немыслимым образом попадала «огненная вода». Крышку бачка замазывали тестом. Начинали процесс перегонки затемно, говорили шепотом (соседи!), а еще и потому, что боялись разбудить Машу. Старики напоминали в этот момент партизан-подпольщиков, готовящих взрывное устройство для диверсии в тылу врага.
Дед по-своему был человеком уникальным, несмотря на то что профессию имел самую обычную – бухгалтер. Долгое время он являлся главбухом райпотребсоюза, по тем временам главбух — должность ого-го какая престижная. Маша смотрела на него как на словесного фокусника и чародея математики. Он мог перемножить в уме трехзначные цифры; как фокусник из рукава, вдруг достать написанную им на досуге поэму про своего кумира Иосифа Сталина, сочинить остроумные стихи по поводу и без. На каждый случай у него был готов афоризм – свой или заимствованный. «Вот и речка, вот и мост, через речку перевоз. Кто бы рюмочку поднес, мы бы выпили», — глубокомысленно изрекал дед, намекая бабале, что пора пробовать первачок. «Кушай тюрю, Яша, молочка-то нет. – Где ж коровка наша? Продали, мой свет», — вздыхал дед, когда бабала задерживалась с обедом. «Караул! Коза пропала! Восемь было – девять стало!» — смеялся дед над бабушкой, у которой в очередной раз куда-то запропастились очки. «Говорил старик старухе: «Ты купи мне бормотухи. А не купишь бормотухи, я уйду к другой старухе», — угрожал дед бабале, когда якобы сердился на нее. «Будет тебе белка, будет и свисток», — а так обещал дед заведомо несбыточное.
Если дед был математик, то бабала – ботаник. Маленький клочок земли у дома – не больше двух соток – вмещал бессчетное количество разновидностей местной культурной флоры. В палисаднике, как называл несколько деревьев и кустов дед, росли экзотические для севера деревья – вишня, слива, яблоня -китайка с райскими яблочками. Цветы бабалу просто обожали: чуть пригреет в апреле солнце – и вылуплялись, как цыплята из скорлупы, первоцветы, а там начинали сиять звездочки нарциссов, поднимали свои разноцветные головы тюльпаны в пышных одеяниях листьев, в конце мая-июня накрывала белым облаком сирень…
Если применить к цветам воинские знаки отличия, то генералами среди всех бабалиных цветов были георгины. Конечно, командовали цветочным парадом именно они. Куда было бархатцам, ромашкам, космее и другим толпящимся на грядках скромным представителям цветочного мира до основательно расположившихся под окнами высоких георгинов, достигавших половины человеческого роста. Маша не могла забыть один эпизод из детства. Тогда она, семилетняя, упала с высокого крыльца на георгины. Три куста георгинов, над которыми тряслась бабала, были покалечены. Сама же Маша отделалась легким испугом и ссадинами на коленках. Долго ругалась бабала на карельском (к счастью, непонятном Маше) языке.
Ни один Машин приезд к бабушке не обходился без важных событий: похода за лекарствами в город, стирки и бани. Проводы в город за лекарствами и продуктами были маленьким спектаклем, причем спектакль шел на двух языках. Маше вручался список с перечнем лекарств и продуктов, которые она должна была купить. Дед доставал свой кошелек, в него вкладывал список. Наступала очередь бабалы, которая подробно инструктировала где, что и как купить… на карельском языке.
Маша языка не знала, но забавлялась: подыгрывала бабале, старательно кивая, слушая ее наставления. Дед не выдерживал: да что ты ей говоришь, она же не понимает. Бабушка всплескивала руками и повторяла все по-русски. Она была северной карелкой, с дедом, тоже карелом, говорила на смеси карельского и финского языков. Вот почему у Машиного имени появилось такое мелодичное окончание –ла, сама бабушка превратилась в бабалу, а кошелек для Маши всегда был куккара. На русском языке бабала говорила с таким чудовищным акцентом, что Машины подруги, которых она иногда привозила к своим старикам, вообще не понимали ее причудливый язык.
Наконец, с наставлениями на двух языках («Экономика должна быть экономной» — еще один лозунг эпохи, который использовал дед), списком в куккара и авоськами в руках Маша отправлялась в путь через три моста в центр города. «Хождение за три моря Афанасия Никитина», — провозглашал дед. Сначала Маша топала по деревянному настилу вдоль тихой реки Еленки с ее почти невидимым, но сильным течением, до первого, самого высокого моста. В детстве Маша подолгу могла смотреть, как под ним, теснясь и расталкивая друг друга, как овцы в стаде, проплывали бревна во время лесосплава.
Этот мост соединял берег Еленки с заросшим ивами островком. Нижние ветви деревьев полоскали свои листья в темных водах реки, которая так и норовила сорвать раньше времени бахрому серебристого наряда. Пройдя по липовой аллее мимо единственного здания, стоящего на островке – с колоннами и лепниной на фронтоне — Маша ступала на небольшой мостик через приток Еленки — мелкую своенравную речушку Мегру. Чтобы добраться в центр города, надо было пересечь еще один остров, соединенный с «большой землей» двумя мостами – через Еленку и Мегру. Маша нарочно выбирала длинную дорогу, только чтобы пройтись по деревянным клавишам подвесного мостика через Мегру, который раскачивался под ее ногами так сильно, что приходилось останавливаться на середине пути и ждать, когда уже угомонится танцующая дорога и сердце перестанет выпрыгивать из груди.
Одним из любимых Машиных занятий у бабалы и деда была стирка. Каждый имел свои обязанности: дед носил воду и грел ее, бабала стирала, Маша полоскала. Дед одним из первых в поселке обзавелся стиральной машиной с центрифугой. Машинка была бездонной, воду в нее постоянно приходилось доливать, а центрифуга возмущенно колотилась о края машинки, если неправильно заложить белье, но все это были мелочи. Машинка дело свое знала туго, как говорил дед. Маша челноком сновала с щепной корзиной белья от дома до речки Еленки и обратно. Стоя в воде, мокрая по самую макушку, счастливая Маша беспрерывно полоскала накопившееся за зиму белье, то плюхая простыню со всего размаха в воду, то расправляя и как будто отпуская по течению дедову рубашку, то устраивая буруны, закручивая полотенца… А потом несла в корзине тяжелое белье, оставляя мокрые следы на дороге. Бабалин огород с палисадником был в это время опутан веревками, на которых реяло на ветру чистое белье. Высохшее белье заносилось в комнату, и наступал следующий этап – глажка, которую Маша терпеть не могла. Однажды бабала научила Машу, как облегчить этот нудный процесс: «Смотри, Машала, как надо гладить белье», — сложила аккуратно белье стопочкой на стуле и села на него.
Еще одним событием Машиной жизни у бабалы с дедом была баня. Своей бани у них не было, они с дедом ходили в городскую. Сборы начинались с раннего утра: первым собирался саквояж деда, затем — сумка бабалы с Машей. После обеда выдвигались: дед в шляпе и макинтоше с Машей впереди, бабала в сером плаще и красных лакированных туфлях следом. Знакомый маршрут через три моста, городской парк, больше похожий на лес, универмаг, магазин с вывеской «Вино-водка», которую кто-то из местных остряков превратил в «Свино-водка», дописав масляной краской лишнюю букву на стене. Наконец, свернув во двор, оказывались перед одноэтажным, выкрашенным белой известкой домом с замазанными краской оконными стеклами. Это и была городская баня. «Мальчики – налево, девочки – направо», — командовал дед, и Маша с бабалой, которая неизменно комментировала («вам бы только налево ходить!») проходили через обшарпанную, видавшую виды дверь, в просторный предбанник. Получив заветный алюминиевый номерок, попадали в раздевалку.
Каждый поход в баню был для Маши испытанием. В облаках пара по кафельному полу скользили женщины, как будто сошедшие с полотен Рубенса или Кустодиева. Пышные формы никого не смущали, а вот Машина худоба вызывала у кого жалость, а у кого и насмешки.
— Ты уж покорми ее, Артемьевна, а то прям как цыпленок за рупь четырнадцать…
— Да уж, бараний вес, видно, в городе-то не кормят…
И это были еще самые ласковые реплики на Машино появление.
Маша скрывалась в душевой кабине, но бабала выгоняла ее оттуда как козу из загона.
— Ну где же ты? Идем греться…
— Да я и не замерзла, бабушка…
— А-вой-вой! Ничего-то ты не понимаешь…
На полках парилки, как курицы на насесте, уютно располагались любительницы банного пара. Здесь же обсуждались самые горячие новости: у кого что выросло в огороде, кто на ком женился и развелся, кто напился и подрался, кто к кому приехал в гости. Но об этом Маша узнавала позже от бабалы, ведь разговор перескакивал с русского на карельский. Машины робкие попытки вырваться из жаркого плена пресекались не только бабалой, но и всеми участницами этого банного катарсиса. Чуть живая, выползала Маша из парилки в туманную прохладу помывочного отделения. Следующим номером программы было мытье спин. На деревянных лавках, разбившись на пары, женщины по очереди терли друг другу спины лыковыми мочалками.
Маша с бабалой включались в этот процесс.
— Бабушка, у тебя что, наждачка в руках? Бо-о-льно…
— Я еще и не прикасалась…
— Машала, ты когда уже мыть начнешь?
— Бабушка, я тру, спину твою уже до дыр протерла!
— Что ты трешь? Может, не мою спину?
— Ну держись, бабала!
В цинковых тазиках пены через край. Ополоснувшись несколько раз, Маша, наконец, получала вольную и выпархивала в раздевалку, потеряв не менее полукилограмма от своего бараньего веса. С дедом они встречались уже в буфете.
— С легким паром, дед!
— С легким паром! Ну что, по сто пятьдесят?
— Да!
Дед покупал бутылку лимонада «Дюшес», разливал по граненым стаканам. Пузыри так и норовили пробраться в нос, но Маша залпом выпивала стакан холодного шипучего напитка.
— Еще!
И дед наливал до краев этот напиток богов золотистого цвета. Ради этого момента стоило сходить в баню!
…Им еще предстоял долгий путь домой через два моста… «Вот и речка, вот и мост…». Впереди ждали чай за круглым столом под уютным оранжевым абажуром, а для бабалы и деда еще и стопочка самогона и разговоры про житье-бытье…И казалось, этому не будет конца…