Счастье

Мы же, заводские, живем рядом, неужто родную улицу в обиду дадим! Тут же вся жизнь наша, Митрич, прошла, с 14 лет за станком. Эх! – развел Рябушкин в стороны обрубки обмотанных тряпками рук. – «На этой улице подростком гонял по крышам голубей и здесь на этом перекрестке с любовью встретился своей»!

Тебе б все шуметь, Уникум. — Митрич спокойно оглядел набившуюся в вагончик компанию. – То, что раньше было, – забудь! Не для дела завод за город перенесли, а чтобы с глаз долой, из сердца вон… А на месте этой стройки коттеджи стоять будут. А ты – музей! Ничему тебя, Уникум, жизнь не научила. Водкой глаза залил — и счастье! А было ли оно у тебя – калеки – счастье? Было?

Было! – как есть, без шапки, размазывая культями брызнувшие слезы, выскочил Рябушкин в завьюженный февральский вечер.

Выскочил и остановился. Куда идти? Дома без жены и детей холод смертельный. А согреться надо. Ветер одурь хмельную из жил выдул… Разве что к сыночку заглянуть? Он, поди, допоздна в конторе засиживается. Адвокат. Кровинка дорогая. Побрел Николай к центру города, пряча лохматую голову в поднятый ворот пальто. Культи в рукава. Так больше на человека похож. А было время, он на этих руках сынишку высоко в небо подбрасывал, когда из садика забирал. И ничего счастью его не мешало…

Все судьба Николаю давала, все и отнимала. Порывы снежного ветра выворачивали наизнанку всю его трудную жизнь. Будто вновь обожгли кисти пневматические ножницы, которыми он по молодости арматуру в цехе резал. Гайка какая-то отскочила, раньше времени лезвие вниз скользнуло. Он тогда даже сознание не потерял. Видит, кровь из рукавов хлещет. Да шлифовщица Клавка орет во всю ивановскую: «Да перевяжите его кто-нибудь!» Перевязали. Укол сделали. Поторопились тогда товарищи, кисти обрубленные в ящик со льдом поместили. С вертолетом дирекция договорилась.

В тот же день операцию уникальную в Ленинграде сделали. Пришили Рябушкину кисти, да так, что через полгода он как ни в чем не бывало станки сложные к смене готовил. Николая по причине его уникальности в наладчики перевели. Но Уникумом его на заводе прозвали не за это. Стал Николай после работы на баяне батином упражняться, руки разрабатывать. Да так наловчился, что лучше прежнего мелодии схватывать начал. Стали Николая на заводские концерты приглашать, собрания и конференции бравурным маршем завершать. Чтобы лаптем на митингах не сидеть, Николай историю завода изучил. Бойко так перед делегациями разными речи толкал. Как-то даже в Москву Рябушкина на комиссию повезли. Поохали профессора, медицинские светила, руки Рябушкину покрутили, в глазки заглянули и восвояси отпустили. Что тут скажешь – Уникум!

Свалилась на Николая неожиданная слава! Самая красивая девушка в цеху к нему первая подошла, в кино пригласила. Через месяц заявление в загс подали… Было, было у Рябушкина счастье! Когда «Полет шмеля» на баяне подобрал, и когда Димку под облака подбрасывал, и когда Машу встретил. Как хорошо у них тогда все завертелось!

…Завертелась, закружилась вокруг Николая февральская вьюга. Но вот и контора сына. Хлопнула тугая входная дверь. Охранник брезгливо оглядел помятого продрогшего человека и поднял телефонную трубку:
Дмитрий Николаевич, тут к вам пришли. Да, опять он…
Спустился сын, стыдливо и быстро сунул Николаю в карман пальто сторублевую бумажку:

— Я же тебе запретил сюда заходить! Больше чтоб ноги твоей здесь не было! Позорище!

Выставил Николая за дверь охранник, он даже не успел поблагодарить Димку. По морщинистым щекам Рябушкина текли и тут же застывали на морозном ветру мутные слезы. Эх, кабы поговорить! Не хотел я тогда в тещиной квартире дебоширить – это все водка проклятая! Да сын ведь не поймет…

А как все хорошо начиналось: свадьба, рождение первенца, собрания, праздники, почет и уважение. После хвалебных речей и чествований, как водится, наливали. Домой на «Волге» подвозили чуть тепленького. Ну и пошло-поехало. С наладчиков за систематическое пьянство сняли. Маша на развод подала, к матери перебралась. Только вещи свои забрала.

Тошно в квартире одному, да собутыльники тут как тут. Сперва зарплату ждут, потом пенсию. Как-то по пьянке зимой уснул у сугробе. Люди добрые мимо не прошли, скорую вызвали. Оттяпали мне доктора рученьки! Ровнехонько по старому шовчику. В больнице думал руки на себя наложить. Да крепко-накрепко култышки мои медсестрами забинтованы!

После того как из больницы выписали, месяц в доме сестринского ухода пробыл. Больше нельзя, не положено. Соседка, дай ей бог здоровья, по дому помогает. Товарищи по цеху не забыли: прищепку хитроумную на культю приспособили так, чтобы ключ из кармана достать можно было, дверь отпереть. Живи, говорят, Уникум! Живу, братцы, живу… Выудив из кармана смятую денежку, пошел Николай в магазин. Привычным движением сорвал с горлышка пробку и до половины отпил пахучей дурманящей влаги. Теперь домой! Неровной шаркающей походкой поплелся Рябушкин в свой заводской район.

Родная улица встретила Николая долгим стонущим порывом ветра.

— Нет. Сверну-ка я лучше к Митричу, — решил Рябушкин, — тут перекантуюсь… Строительная площадка окружила маленького человека кромешной темнотой и острыми уступами вылезающих из-под земли строений. Несколько раз кувырнувшись, Николай уткнулся во что-то спиной и затих. Закрывая запорошенные снегом глаза, он уловил в завывании вьюги далекую знакомую мелодию «У-у-ли-ица ро-о-одная…»

Да сколько мы еще с этой стеной вошкаться будем? – опустил кувалду молодой строитель. – С утра до вечера долбим и долбим, а только снег с этой развалины вспугнули!

Что ж ты хочешь? – спокойно ответил напарнику рабочий постарше. – Эта кладка, Володя, еще Александровского завода, на куриных яйцах….
— Сдается мне, Михалыч, – продолжал возмущаться Володя, – что премии за квартал нам не видать, а то еще ползарплаты вычтут, если мы эту кладку на… курином навозе не своротим. Эх, сюда бы толовую шашку…

Гляди, Володя, тут человек лежит… Ба, да он уже окоченел!

Михалыч, да это, кажись, безрукий Николай! Он к Митричу, сторожу на стройке, захаживал часто. Отмучился бедолага… Все, Михалыч, перекур. Милицию вызывать надо.

Безучастный ко всему окружающему — брезжущему утру, беседующим рабочим, нервно курящему сигарету за сигаретой Митричу — Николай лежал, раскинув заиндевелые культи, прислонившись спиной к щербатой заводской стене. Он будто закрывал собой от надвигающегося равнодушного зимнего дня часть старинной каменной кладки. На его исколотом вьюгой лице застыла, словно вернувшаяся из прошлого, блаженная улыбка Счастья…