7 июля исполняется 80 лет со дня рождения поэта Владимира Морозова, трагически ушедшего из жизни 26-летним.
6 июля в 16 часов в Детско-юношеской библиотеке (ул. Кирова, 3) состоится вечер памяти Владимира Морозова.
До сих пор в Петрозаводске, несмотря на все обращения к чиновникам от культуры, нет памятной доски, не говоря уже о памятнике, самому известному нашему поэту, талант которого признавали классики современной русской поэзии.
Поэт Владимир Судаков — о жизни, стихах и посмертной судьбе Владимира Морозова.
Навсегда остался вместе с нами
Место Владимира Федоровича Морозова (7.07.1932 — 11.02.1959) в «нашереспубликанской», да и вообще в русской советской поэзии пятидесятых годов прошлого столетия — непререкаемо высокое. Достаточно просто посмотреть, что же писали и печатали тогда его современники, которых чуть позже назовут объединительно «шестидесятниками», и сравнить. Сравнение, на мой взгляд, будет в пользу «нашего» Морозова: у него все — и первее, и честнее, и талантливо-пронзительнее.
А оценивая уже в узко-местных рамках, могу сказать и так: «Из всех когда-либо писавших по-русски поэтов Олонецкой губернии-Карельской АССР-Республики Карелия он — наилучший». Перебирая же воспоминания о нем как о человеке — и когда он был еще мальчишкой в петрозаводском дворе, и когда стал поэтом, не встретишь ни единого отрицательного, даже в малой степени, чего трудно сказать об иных. И о нас в том числе. За такое его место и гордо, но и горько, так как приходится всегда помнить его быстрый и трагический уход. Если б не тот день, сколько он еще написал и доброго сделал! Но…
Этот поэт Божией милостью, подчеркиваю, и родился среди нас, и жил-творил в основном здесь, на северной земле, исключая лишь годы эвакуации во время войны да литинститутско-московские годы, ибо и армейскую службу проходил в нашем же Заполярье. И в конце концов он навсегда остался вместе с нами, в нашей земле (насколько мне известно, из всех наших литераторов единственно к его могиле ведет указатель!), мы же ему до сих пор — ни основательной избранно-итоговой книги с выверенными (освобожденными от правки редакторов и цензоров) текстами стихов, с фотографиями, критикой и воспоминаниями о нем, ни памятной доски, ни литературной премии его имени.
Есть вручаемые уже достаточно долго нашим литературно одаренным студентам и аспирантам высших учебных заведений стипендии Главы РК — имени известного карельского поэта, здешнего уроженца Яакко Ругоева (для пишущих на национальных языках), и… московского поэта Роберта Рождественского (…на русском). А «морозовского» — ничего…
Биография, судьба, книги
Родился в Петрозаводске. Во время Великой Отечественной вместе с мамой Софьей Павловной и сестрой Татьяной находился в эвакуации — крохотный городок Кохма Ивановской области, а его отец, Федор Яковлевич — на фронте. Возвращение, школа, драматический кружок Дворца пионеров, первые стихи. По окончании школы — творческий конкурс в Литературный институт, поступление и учеба там.
Первая же его публикация — в 1949 году, на страницах комсомольской газеты нашей республики «Молодой большевик», когда автор учился в девятом классе 9-й средней школы, а уже с 1950 года — и в «Комсомольской правде», и в журналах «На рубеже» (теперь «Север») и «Смена», и в коллективных сборниках-альманахах «День поэта» и «Рассвет». Перу «красивого двадцатидвухлетнего» (написал же ее он, понятно, еще раньше) принадлежит поэма «Анастасия Фомина», строки из которой многие помнят и сейчас, не перечитывая.
Переход на заочное обучение после третьего курса, призыв на службу в армию (1955). Заполярье, и опять отличные стихи: «Дочь лесничего», «Раздумье о часовом», «О покое». Выход в 1957 году одновременно двух сборников: «Стихи о настоящем» в Петрозаводске и «Стихи» — в Москве. Такой дубль тогда был крайней редкостью. А еще и переводы (специалисты утверждают, что отличные) из финна Тайсто Сумманена, татарина Мусы Джалиля, румына Иона Сафира. И новые поэмы — «Мальчишки», «Долина смерти» (осталась в отрывке), «Венера и Бригитта», «Про человека Ивана Головина» (главы из неоконченной повести в стихах), «Мамай», знаменитой «Собаки».
Вообще Морозову, хотя он вроде был чистым лириком, удавались и обширные эпические полотна. Начали удаваться. Недаром он, по некоторым свидетельствам, собирался плотно засесть и за прозу. И уже сделал набросок первой повести, первоначальное название которой — «Суйстамо».
«Владимир Морозов был безоглядно горячий, наивный, искренний, страстный человек и поэт…» (критик И. Гин); «С ясной, открытой улыбкой, с отзывчивой и любящей душой прошел он по жизни, щедро одаряя друзей и читателей дружбой, смелыми мыслями, глубокими чувствами, переплавленными в стихи» (поэт и редактор А. Титов); «Морозов… Поэт, может быть, острее многих чувствовал… перемены и отразил их в своем творчестве… он сразу обратил на себя внимание талантливостью, чувством меры, но в чем-то существенном он оказался непонятен…» (критик А. Хайлов); «По сути, он был одним из тех, кто в 1954-56 годах сформулировал поэтическую идеологию оттепели» (критик и публицист В. Бондаренко); «…Память друга. А мы действительно были друзьями. Два с половиной года. Учились в одном институте. Жили в одной комнате… Вместе выступали. Вместе приезжали в Петрозаводск к родителям… Когда читал Морозов, толпа была самой большой… Я уверен, что стихам Владимира Морозова уготована долгая жизнь» (Р. Рождественский); «Есть в русской поэзии Карелии имя, которое в пятидесятые годы звучало как самое популярное… Владимир Морозов. В середине пятидесятых годов Публичная (ныне Национальная) библиотека вывешивала в вестибюле список читаемости произведений писателей республики. Морозов был самым читаемым поэтом… Многое в стихах Морозова сегодня воспринимается как юношеский максимализм… Наверно, не все в поэзии В.Морозова выдержало проверку временем. Но большинство его стихотворений звучит и сегодня искренне и естественно» (поэт и переводчик О. Мишин); «Наиболее полно начало перемен передает поэзия Владимира Морозова… Он существенно раздвинул диапазон русской лирики Карелии… В. Морозов принадлежал к числу немногих поэтов, которые возвращали лирике и лирической поэме ее подлинный статус. Он одним из первых русских поэтов Карелии попытался разобраться в сложности человеческих чувств, гамме сокровенных душевных движений… Для поэзии В. Морозова характерен точно угаданный баланс между изображением правды жизни и моделью благородного героя» (критик Е.И. Маркова).
У Морозова есть «Поэма без конца». Так и его поэтическая жизнь осталась — без конца. Поэт успел подготовить к изданию свою третью книгу «Рука друга». Его приняли в Союз писателей, «когда он работал над тремя новыми поэмами и над повестью» (А. Титов), Всего-то в двадцать шесть лет.
Да, у Владимира Морозова есть и стихотворение с названием «Партии». Понятно, какой, поскольку тогда в СССР была одна-единственная партия. Но вчитайтесь хотя бы в первые его строчки: «К чему бы нужен был тебе такой я — бездумно, слепо верящий тебе!». Многие его товарищи-«шестидесятники» потом показали, как можно быстро и смело переходить из партии в партию, даже в стихах публично отказываясь от государственного, идеологического и своего личного прошлого. Он не дожил до этих наших времен. И остался — там. Со своей и общей правдой. Со стихами, в которых по-человечески честно и, главное, талантливо и умно, отразилась та эпоха. То время перелома эпох. Потому что в его строках были не голая политика с призывами, заклинаниями и лозунгами-проклятиями, а жизненные ситуации, психология (причем и детская, и взрослая) и живое понимание-сочувствие. То есть — ли-те-ра-ту-ра. И до сих пор все его стихи — живы! Несмотря на смену политического строя в стране, на страшный слом огромного и великого государства. Все, несмотря порой на некоторые претензии профессионалов к исполнению, тогда как у многих его сотоварищей по литинституту.
Да, он поэт того времени. А какого же еще? Или сейчас оно лучше: честнее, человечнее, литературнее? И мы-то в свои двадцать-шестьдесят лет сумели ли отразить его в незаемном и точном слове да так, чтобы после нас по нашим строкам его, это время, нет, не приняли, но — разглядели, узнали и поняли?
У него, Владимира Федоровича, все получилось. И, наверно, именно потому лично меня сейчас ни одна его строчка, даже «политическая», не коробит, не вызывает чувства душевного протеста, чем, опять же повторюсь, не могут похвастаться очень и очень многие его друзья-товарищи по литинституту. Их имена читатель знает сам.
«Морозов — бунтарь по натуре…»
Бывшая петрозаводская соседка Морозовых по улице Красной Татьяна Базулева, вспоминая сейчас детско-предвоенные годы, высоко оценивает тогдашнее поведение дружившего с ней «Володи (Вовы, Вовки)»:
«Наше общение было ровным и постоянным и дома, и во дворе, куда мы выходили, взявшись за руки. И тогда никто не смел посмеяться над ним или обозвать, как это бывало с другими детьми, потому что ребята знали — Вовка ни себя, ни меня не даст в обиду, а обидчик может получить от него хорошего тумака. По натуре Вова был вспыльчивый, импульсивный, но быстро отходил». Но не только мальчишеская смелость отличала этого, тогда второклассника: «Его обаяние… действовало на всех обезоруживающе, все ему улыбались» (Т. Базулева, «Между нами не дни, а годы…»//ж. «Север», 1999, №5. С.153, 154).
«Читал он очень здорово — свободно, легко, раскатисто. Мы это понимали и всегда во время поэтических вечеров оставляли его последним, «на закуску»… Владимир Морозов не был паинькой… Строгие учителя вряд ли бы поставили ему пятерку по поведению… Но любой самый строгий учитель поставил бы ему безусловную пятерку по жадности к жизни, по глубокой советскости его сердца, его стихов. И еще потому, как умел Владимир Морозов любить и ненавидеть» (Р. Рождественский, Владимир Морозов//День поэзии Севера. 1967. П-ск.: Карельск. кн.изд-во, 1968. с.221, 222).
Горестно отмечая сорокалетие гибели «поэта очень большого дарования, юношеской прямоты и отваги», кандидат филологических наук Юрий Николаевич Башнин, тоже из предвоенного поколения, писал, успел оставить для нас свои слова о нем, на страницах современной республиканской «молодежки», в которой (помните?) и начиналась поэтическая жизнь-судьба избранника времени:
«Морозов — бунтарь по натуре — был неугоден высшему начальству, чиновникам от пера. Сколько помню, его всегда поучали и «поправляли»… На одном из совещаний секретарь ЦК компартии республики (для тех, кто не знает или забыл: тогда еще существовала шестнадцатая союзная республика по имени Карело-Финская. — В.С.) Л. Лубенников не менее получаса втолковывал поэту, как надо «в наше героическое время» освещать тему патриотизма». Но и… Никогда не забуду, с какой нежностью и неподдельным восторгом смотрел на Морозова, выступающего перед учениками 71-й железнодорожной школы, его ближайший друг и сподвижник Тайсто Сумманен. Красивый… мужественный, с четкой дикцией и выверенными жестами, Владимир Морозов выглядел на сцене как настоящий артист, и аплодисментам в залах обычно не было конца.
Кафедра литературы в Карельском педагогическом институте поручила мне и моему коллеге И.П. Кохно руководство литературным объединением… Морозов с членами нашего Лито говорил как равный с равными. Дискутировал, если было нужно, отстаивал свою точку зрения… Полемизировал и со мной — страстно, горячо, без обиняков и недомолвок… Морозов был превосходным рассказчиком, мастерски имитировал голоса А. Суркова, Р. Рождественского, своих друзей Т. Сумманена и Вс. Иванова, а также нас, грешных… Широкая известность, любовь читателей не вскружили голову поэту: в обхождении со знакомыми он был прост и деликатен. Но и цену себе знал…»
Юрий Николаевич рассказал и о том, как у нас встретили известие о смерти поэта:
«Слухи о трагедии… сразу взбудоражили все вузовское студенчество Петрозаводска. Из рук в руки передавались листки с пророческими стихами умершего (? — В.С.), строились различные догадки и предположения. А пресса молчала. Ни одного некролога не появилось в местной печати» («Я знаю, что не слов красивых ждешь ты…»//«Молодежная газета Карелии», 18.02.1999. с.20).
В своем предисловии «Любовь, проверенная разлукой» к морозовскому сборнику «Верность» поэт Александр Валентик, тоже из «морозовского» поколения, особо и, кажется, первым среди исследователей его творчества подчеркивал: «Сказать откровенно, трудно представить себе его шестидесятником. Настолько кипела, бурлила в нем необузданная, шальная молодость… Искренность была его единственным оружием и защитой. Искренность, которая и в жизни, и в поэзии делала его непоколебимым и неподкупным. И вместе с тем… он был беззащитен и очень раним. То, что в душах его однокашников-поэтов оставляло лишь легкую царапину, для него становилось долго не заживающей раной. Редко встретишь поэта, жизнь которого и стихи до такой степени совпадали бы».
«Владимир Морозов… был, пожалуй, самым юным, но к нему прислушивались в литинституте и заматерелые окопники, и сверстники, и даже его педагоги. Хотя позже не постеснялись любимца своего исключить с третьего курса очного отделения «за недостойное поведение»…» (В.Г. Бондаренко, Душа безудержного оптимиста. О стихах и гибели Владимира Морозова//«Север», 2004, №11-12. с.89).
«Вся логика его искренней, честной натуры неумолимо вела его к конфликту… Конфликту, от которого он не смог бы уклониться, как это сделали многие из его однокашников по Литературному институту, которые с аптекарской точностью лавировали между «лево» и «право»… Умело дозировали они свою «оппозиционность» системе, оставаясь поэтами и печатаемыми, и выездными… Владимир Морозов, безусловно, стоял на пороге открытия для себя горькой правды своего времени — времени великих подвигов и великих трагедий» (А. Валентик).
И пять лет тому…«Сразу два вечера, посвященных 75-летию рано ушедшего из жизни и не оцененного по достоинству при ней петрозаводского поэта Владимира Морозова, прошли в Национальной библиотеке РК. Первую встречу вел поэт Марат Тарасов. Марату Васильевичу довелось вместе с В. Морозовым учиться в Литературном институте… Вместе с ними студентами… в ту пору были и… Расул Гамзатов и Егор Исаев, Владимир Солоухин и Константин Ваншенкин, Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко. Самым же ярким из них был Владимир Морозов… Добрые, теплые отношения сохранились (между ними. — В.С.)… и в последующие годы… Так что было о чем вспомнить Марату Васильевичу… «…У нас… была дружба личностная, душевная…»
Вспоминали о поэте и другие участники встречи. Конечно же, больше всех… поведала его сестра Татьяна Федоровна, живущая в подмосковной Балашихе и специально приехавшая на этот вечер. На вечере прозвучало предложение установить на доме, где жил В. Морозов, мемориальную доску, а также издать подарочный вариант сборника лучших стихов поэта, включив в него воспоминания тех, кто знал Владимира Морозова.
Второй вечер памяти состоялся…14 июля» (В. Сидоркин, «Вспоминая Владимира Морозова»//«Карелия», №78, 19.07.2007. с.6).
И вот на этом втором… «Собрались одноклассники, журналисты, работавшие с В.Морозовым в газете «Молодой большевик», друзья и те, кого до сих пор продолжать своей проникновенностью стихи… одного из талантливейших русских поэтов пятидесятых годов… С воспоминаниями о его жизни и творчестве выступили писатели М. Сысойков, И. Костин, А. Валентик», — писал поэт и собиратель долго не издававшихся стихов В. Морозова, а также нашедший истинные, авторские варианты многих его строк, когда-то искаженных при подготовке к публикации Анатолий Грачев («В любви клянутся те, кому не верят»//«Север», 1997, №10. с.151)
Почему же прошло два вечера, а не один, общий, наверно, можно догадаться. Главное же тут: почему до сих пор многие из тех, кто хорошо помнит поэта, не написали о нем воспоминаний? Ведь мы не вечны, и память о нем может уйти от глаз живущих вслед за нами! Вот Тайсто Сумманен и Рейо Такала с Николаем Федоровым уже не напишут. Александр Валентик, окончивший школу в 1954 году, когда в журнале «На рубеже» была впервые напечатана, пожалуй, по сей день самая читаемая морозовская поэма-повесть «Анастасия Фомина», вспоминал, как Морозов, получив за что-то гонорар, накупил на него тогда элитного и, соответственно, дорогущего одеколона «Красная Москва, шел по проспекту Ленина вниз и, заходя в магазины, дарил его девушкам-продавщицам. Такой был человек, такие гонорары!
«Люди шли к нему…»
О Владимире Морозове и, в частности, о его трагическом уходе многие, не только республиканские, поэты написали стихи. Михаил Сысойков, поэт-участник Великой Отечественной, в стихотворении «Костер»: «Он сгорел, как на ветру костер, Разгорался все светлей и жарче, И угас… Сколько было света и тепла В молодом, веселом, непокорном! Люди шли к нему — и он щедрей Полыхал…» («Костер», сб. «Научи свое сердце добру», Петр-ск.: «Карелия», 1992. с.133).
Русский поэт финского происхождения Роберт Винонен, который в итоге стал завкафедрой художественного перевода в Литературном институте, говоря о Морозове, в тот момент руководителе их петрозаводского литобъединения при молодежно-комсомольской республиканской газете, выделяет «его прекрасный внешний, как бы «есенинский» облик да еще как выразительно он прочитал однажды «Зодчих» Дмитрия Кедрина» («Север», 2008, №1-2. с.209).
Поэт-ингерманландец Олег (Мишин (Армас Хийри), чьи стихи опять же в пятьдесят четвертом появились на страницах того же нашего журнала, в событийной поэме «Поэты», будучи в середине 1950-х студентом Пудожского педагогического училища, не по-фински эмоционально радовался своему открытию такого таланта: «Тихий Пудож… «Анастасия Фомина» — я поэму читал… Это имя… было звонким, как лед на реке», а затем и о здешней, «в городке нашем провинциальном», встрече с ним, когда поэт «стихи мои плюсом отметил, чуть картавя, строку прочитал». А позднее, перебравшись в Петрозаводск, уже и «знался» с ним: «Молодой, но уже именитый, молодыми поэтами он был всегда, словно верною свитой… окружен».
О. Мишин тогда же однажды прошелся с В. Морозовым по городу: «Помню снежного вечера сумрак. Мы проходим «по Ленина» (проспекту в Петрозаводске. — В.С.) вверх. Пес — за нами. В глазах его умных — Грусть такая!!!», и помнит, как именитый поэт «печально и страшно» сказал поэту юному: «Мы не встретимся больше, старик!». Недавний пудожанин не спросил тогда его почему, надеясь на последующие встречи с ним, но… Но Морозов, уехав в Литературный институт, «из Москвы возвратился в гробу».
Олег Мишин сохранил для нас в той своей, как он обозначил ее жанр, «поэме-воспоминании», сейчас значимые детали тех трагических дней: «Провожали его без оркестра (Не положен — для самоубийц!)… Даже стихла февральская вьюга, снег повсюду, как саван, лежал. Над могилою русского друга Тайсто Сумманен слово держал». При этом Тайсто сказал и слова, легшие в строки мишинской поэмы, в прощальную речь Сумманена, который был близким другом Владимира: «Самых лучших, талантливых самых Смерть уносит, неправая смерть!» (сб. «На российском ветру», Петрозаводск.: «Verso», 2000. с.115-117).
Почему же случилось то, что случилось? Опускаю жестокие подробности самоубийства, в конце 1970-х рассказанные нам, участникам «того же морозовского» городского литобъединения, нашим тогдашним руководителем-поэтом Валентином Устиновым, сейчас москвичом. В чем причина? Все, вроде, шло как нельзя лучше: поступление в литинститут, выход в пятьдесят седьмом и в Москве и Петрозаводске, причем практически одновременно (редкий тогда для всех случай!) поэтических сборников, написание романтическо-историческо-иностранной поэмы «Венера и Бригитта» и производственно-местной, после поездки на стройку Западно-Карельской железной дороги, «Про человека Ивана Головина», подготовка к изданию им самим третьей книги («Рука друга»), заслуженное принятие в Союз писателей СССР.
Непонимание его творчества старшим поколением поэтов? Но, по словам руководителя «морозовского» семинара в институте куда как тогда маститого и авторитетного Сергея Смирнова, молодой петрозаводчанин радовал «искренностью и человечностью своих поэтических находок». А также: «Его до самой смерти преследовала и жизненная, и поэтическая удача. О его удачливости еще при жизни говорили многие, кто с восторгом, кто с завистью, а кто и с неприкрытой ненавистью. Армейский цикл стихов 1956 году был замечен даже суровыми московскими критиками и принят на «ура». Волна рецензий в газетах и журналах» (В.Г. Бондаренко, с.92).
Непонимание или зависть товарищей по перу? Но: «Когда читал Морозов, толпа была самой большой. Это я помню», — повторю слова Роберта Рождественского, с кем вместе они не только учились, но даже обитали в одной общаговской комнате («Живем мы… в писательском городке Переделкино… Мы живем на даче покойного Тренева. Это двухэтажный… дом с роялем, водопроводом и прочими удобствами. До Москвы от нас 30 мин. езды на электричке». Из письма В. Морозова Т. Базулевой с датой «21.08.50 г.». — В.С.) о том, как они между лекциями делились друг с другом свеженаписанными стихами.
И еще: «…другой талантливый человек, его друг-сокурсник по Литературному институту, ныне лауреат Ленинской премии Егор Исаев… тогда же написал: «Люблю тебя, Кудрявый соловей, За звонкий стих твой Без кудрей», — это тогдашний главный редактор журнала «На рубеже» Всеволод Михайлович Иванов через годы напоминал нам «столично-поэтическом» признании Морозова (В. Иванов, «Клянутся те, кому не верят»//«Север», 1992, №1. с.139). И Анатолий Грачев, который, готовясь к написанию дипломной работы по творчеству поэта, встречался с матерью поэта Софьей Павловной, для чего ездил к ней в Подмосковье, где среди прочего выверял по рукописям истинно авторские варианты стихов, дает еще одно дополнение: «В годы учебы в литинституте его связывала творческая дружба с Владимиром Соколовым — мастером традиционного русского стиха, всегда обращенного к внутреннему миру человека» («В любви клянутся те, кому не верят»//«Север»,1997, № 10. с.151). Ну творчество этого поэта, позднее ставшего общепризнанным — по всему Советскому Союзу! — классиком, ценилось столь высоко, что… Вот и Иван Костин недавно, когда мы случайно встретились, рассказал еще и о том, как в очередной свой приезд в Москву он, конечно же, встретился с Морозовым и тот позвал его в гости… к Михаилу Светлову: «Миша приглашает нас…» Иван Алексеевич тогда постеснялся. Сколько же таких дружб-контактов было у Морозова на самом деле!
Или это причиной: «В 1959 году в московском книжном издательстве обсуждалась очередная книга В. Морозова. По словам Ф. Бухмана (Феликс, с кем Владимир служил вместе в армии, а потом и посвятил ему стихотворение «Полынья». — В.С.) и жены поэта Эллы Сергеевны, В. Морозов был очень недоволен этим обсуждением, многие стихи не прошли, их не приняли или просто не хотели принять. Наполовину урезанная книга стихов «Рука друга», будь она издана в полном объеме, по-новому раскрыла бы его талант, накрепко утвердила бы имя В. Морозова в русской поэзии. В этот же день в подмосковном городе Мыткарино и произошла трагедия, оборвавшая жизнь поэта» («В любви клянутся те, кому не верят»//«Север»,1997, № 10. с.152).
Если М. Сысойков был почти однозначно уверен в главной причине смерти: «А иные… ползая в пыли, помогали ветру-лиходею, Раздували, как только могли, Лили спирт, чтоб он сгорел скорее, Чтобы светом он не затмевал Их стихов лампадное мерцанье…», то Е. Николаева — не совсем: «И что пил он не так уж и много, Да не смог увернуться от бед…»
Любопытный факт в этом смысле приводит уже упомянутый В.М. Иванов: «Одно время вокруг него (В. Морозова. — В.С.) вертелся, выдавая себя за друга, молодой поэт, его сверстник, фамилию которого называть не хочется. Оба готовили свои сборники… Как сейчас помню, в большой комнате Союза писателей Карелии, который тогда находился на площади Ленина, на заседание поэтической секции пришли прозаики, критики, работники аппарата — едва ли не все население старинного дома. Ждали лишь виновника торжества. А в том, что должно произойти именно торжество, сомнения ни у кого не возникало. Рукопись Владимира Морозова прочитали все, и мнение было на редкость единодушном: сборник надо издать и, чем скорее, тем лучше.
Ждали полчаса, час… И не дождались. Оскорбленные мэтры разошлись, меча громы и молнии по адресу «зазнавшегося мальчишки», который так наплевательски к ним отнесся. И сказали мстительные мэтры: теперь ты за нами набегаешься… А зазнавшийся мальчишка в это время был совсем рядом — в столовой на первом этаже того же здания, где отмечал… рождение своего первого детища, сборника, вместе со своим «другом», который его туда и затащил, чтобы «хватить» для храбрости. Хватили… Примерно через месяц обсуждалась первая книга этого «друга», которая, естественно, и вышла в свет раньше, чем морозовская» («Клянутся те, кому не верят//«Север», 1992, №1. С.140).
Насколько я знаю, подобного же рода, но уже стихи об этом неназванном человеке есть и у Тайсто Сумманена. Естественно, на финском языке. На русский не переведены.
А поэтесса Елена Николаева, как бы отвечая на строки московского гостя Е. Евтушенко «Мне на кладбище в Петрозаводске где Володя — никто не сказал. Думал, может, он сам отзовется. Ну а он промолчал. Наказал», в своем стихотворении, названном адресно «И снова о Морозове» была еще более откровенна:
«Он бы вам отозвался, Евгений…
Но за вами подобием тени
Шел его очернитель-собрат — нынче другом себя окрестивший,
Сплетник, циник, злослов, интриган,
И со смертью ему не простивший
Его звонкий и светлый талант.
Сделав скорбную мину и позу,
Изрекая заведомо ложь,
Знает он, что не сгинул Морозов,
Что читает его молодежь!»
И какая в этом далеко нелирическом стихотворении светлая концовка:
«А со снимков смеется Морозов — молод ликом, строкой и душой!»
(«Линия судьбы». Петр-ск.: Изд-во Вл-ра Ларионова, 2001. с. 24, 25).
Хоронили же поэта из небольшого домика (судмедэкспертиза?), стоящего на ул. Гоголя практически напротив бывшего Дома культуры ОТЗ (сейчас там не знаю что) и, по словам О. Мишина, на проводы пришло, повторяю, несмотря на отсутствие некрологов в газетах, очень много людей, в том числе и писателей. Машина с гробом медленно, чтобы успевали за ней идти люди, как тогда было принято, проследовала по ул. Гоголя вверх и далее, свернув на ул. Антикайнена, прощально проследовала в сторону кладбища через весь город.
А после похорон… Стихи его «часто звучали по радио, но о самом поэте почти ни слова… Стихи отделили от его судьбы» (В.Г .Бондаренко, с.91).
Так будет или?..
«Мы вернемся — так оно и будет…» — начинается одно из стихотворений Владимира
Еще в 1993 году публично была сформулирована идея о достойном увековечении памяти Владимира Морозова. После одной из телепередач, где критик И.М. Гин рассказывал о поэте, одна петрозаводчанка сказала ему: «Как это так — в Петрозаводске нет ни одного места, улицы, которые носили бы имя Владимира Морозова?..»
Но тогда этот вопрос так и остался без ответа. Три года назад в республиканской прессе опять был поднят вопрос о достойном увековечении памяти Владимира Морозова («Карелия», №11, 5.02.2009. с.19), а в начале декабря того же года литературная, и не только, общественность РК — поэты, критики (в т.ч. и вепсы, и карелы, и финны; причем, из тогда обоих нашереспубликанских писательских союзов), несколько докторов и кандидатов наук, представители библиотекарей и учителей, заслуженные работники РК обратились с письмом к тогдашнему Главе РК С.Л. Катанандову и Главе Петрозаводского городского округа Н.И.Левину с соответствующим коллективным письмом:
«…Поэт был необычайно популярен как в молодежной среде, так и среди ветеранов войны… Известность, поэтический авторитет В.Ф. Морозова не угасли и в наше, далеко не поэтическое, время… Вызывает недоумение и сожаление, что память о самом известном и любимом поэте в его родном Петрозаводске не увековечена — никак…» и т.д. Заодно властям были предложены уже прозвучавшие ранее, а также новые варианты памятных поступков: «Это могло бы быть, в первую очередь, издание его избранного (последняя морозовская книга вышла в 1997 году. — В.С.) вместе с фотографиями поэта и воспоминаниями о нем, а также или мемориальная доска (памятный знак) на доме, где он жил, либо на здании школы, где он учился, или улица его имени, или библиотека его имени. Кроме того, резонно было бы учредить для поэтов нашей республики литературную премию имени Владимира Морозова».
18 января следующего года в ответе из администрации Петрозаводского городского округа значилось, что подобные решения принимаются после «рассмотрения Комиссии по культурно-историческому наследию», для чего необходимо было представить — «историческую или историко-библиографическую справку; копии архивных документов о трудовой и общественной деятельности увековечиваемого лица; письменное обязательство ходатайствующей организации (или другого источника) о финансировании работ по проектированию, изготовлению, установке (в случае рассмотрения предложения об установке мемориальной доски или другого памятного знака). Кроме того, необходимо представить письменное подтверждение согласия собственника или иного владельца здания на установку на внешней стороне здания мемориальной доски или другого памятного знака». И непонятно, кто должен был все это сделать — писатели, библиотекари и ученые? А в середине февраля пришел ответ и из Министерства культуры и по связям с общественностью РК: «По поручению администрации Главы Республики Карелия… Правление КРОО Союза писателей России совместно с ГУ «Детско-юношеская библиотека РК» приняли предварительное решение о целесообразности присвоения имени В.Ф. Морозова этой библиотеке, увековечив его память мемориальной доской. Министерство… поддерживает это решение». Логично: в Петрозаводске уже есть библиотеки имени наших известных и уважаемых всеми прозаиков — Д.Я. Гусарова и В.М. Данилова.
В номере за 23.03.2010 на страницах газеты «Карелия» сообщалось, что на заседании означенной комиссии «были рассмотрены вопросы установки мемориальной доски художнику Александру Харитонову и увековечения памяти поэта Владимира Морозова». И если в первом случае, извините, вопрос не вызывал вопросов (установка «харитоновской» доски планировалась «за счет средств, собранных художниками»), то во втором… Особо подчеркивалось, что он «будет решаться совместно с Министерством культуры…»
Вернемся чуть назад. «9 июня 2000 года состоялось торжественное открытие мемориальной доски на доме №7 по проспекту Ленина, где жил поэт. К 70-летию Роберта Рождественского (в 2002 году) планируется присвоить его имя одной из улиц Петрозаводска», — писала почти одиннадцать лет назад первая лауреатка этой самой стипендии Анна Попова («Вторая родина поэта»//«Карелия», №65, 16.06.2001. С.11).
«Да, мы, студенты истфака тогдашнего Карело-Финского университета, гордились нашим Робертом: в Москву, в Литинститут он уехал с нашего факультета… Роберт никогда не фрондировал, не сводил с властью поэтические счеты, даже когда она от него отворачивалась. Он гордился своей страной, тем, что он — советский… Но последние его стихи… напечатаны в его посмертном сборнике в 1994 году…Горькое, недоброе время. Повержена его родная страна — СССР. Повержены идеалы, в которые он верил безоглядно… Понимая, что умирает, он продолжал писать стихи, стараясь быть предельно честным…: «…Стихи прошли. А стыд за них остался». Кроме Рождественского, из сверстников-поэтов никто больше не решился на такие беспощадные к себе слова, хотя как раз ему-то можно было этого и не говорить. Потому что, в отличие от многих своих литературных коллег, он никогда не врал. Он верил», — вспоминал о нем в тот юбилейный день Александр Валентик («А без веры и знамя — тряпка…»/«ТВР-панорама», 20.06.2007. с.29). И этот его газетный материал на целую полосу сопровождал фотоснимок с серьезными молодыми лицами четырех студентов литинститута, видимо, однокомнатников общежития, глядящих в объектив — М. Тарасова, Р. Рождественского, В. Гнеушева и выглядывавшего из-за спин двух последних В. Морозова.
После коллективного письма «за Морозова» прошло два с лишним года. Вот письмо из Министерства культуры РК, датированное 15 марта с.г., концовка из него: «Сообщаем, что бюджет Республики Карелия по отрасли «Культура» на 2012 год сформирован. В планах Министерства… на 2012 год — увековечение памяти видных деятелей культуры и искусства К. Раутио и В. Каликина, поэтому выделить дополнительные средства на изготовление и установку памятной доски поэту Владимиру Морозову в настоящее время не представляется возможным. В случае присвоения имени поэта Владимира Морозова Детско-юношеской библиотеке и внесения соответствующих изменений в уставные документы, возможна установка типовой вывески (что это такое? — В.С.) на здании у входа в учреждение, которая не нуждается в согласовании с Администрацией городского округа. И.О.министра…»
Ситуация: Роберту Рождественскому, хотя поэт-шестидесятник петрозаводчанином был «частично», — и имя стипендии, и памятная доска на доме, «где он проживал с 1951 по 1957 годы», и «именная» улица с памятным знаком-монументом, а в память Владимира Морозова… В апрельские дни в адрес Министерства культуры РК ушло-таки подписанное руководством Детско-юношеской библиотеки и КРОО «Союз писателей России» ходатайство о присвоении названной библиотеки (внизу проспекта Ленина) имени поэта. Успеют что-либо до юбилейного июля? Или опять ничего к круглой дате? А когда тогда?
Попутно. Отнимать имя Р.Рождественского от стипендии нашереспубликанским «литературно одаренным», чтобы «переназвать» ее в честь нашего поэта, очень мягко говоря, неудобно. И незачем нам их, когда-то друзей, ссорить посмертно. Так, может, литературной премии более высокого значения, а именно вручаемой уже состоявшимся поэтам-прозаикам-драматургам, дать имя «самого-самого» нашего русского поэта общероссийского масштаба?
«В Карелии в ХХ веке редко рождались крупные литературные таланты. Дмитрий Гусаров, Дмитрий Балашов, Валентин Устинов — из приезжих. Тем более обидно, что Владимир Морозов так и не стал настоящей поэтической легендой Карелии. А ведь его судьба — такой увлекательный материал для книги. Его лучшие стихи могли бы стать знаковыми для республики. Да и памятник поэту не помешал бы» (В.Г.Бондаренко, с.93). Памятник! А мы все еще о доске…
«Жизнь моя — это вечный поиск…»
Восприятие Владимира Морозова и его творчества моими друзьями-поэтами.
Павлом Шуваловым: «И — всегдашний упрямец — он С непокорной волной волос…» (1997).
Александром Веденеевым: «Я с детства Ваш читатель…» (1982), «И белый гусь, гуляя над могилой, повыщиплет забвения траву… И вот лицо, знакомое до боли, Яснеет, словно в памяти строфа О жизни той, рожденной не любовью, Но смертью честных, как сказал он сам» (2002).
И описание места упокоения этого общего для всех нас старшего, во всех смыслах, товарища по поэзии. Петр Костюкевич: «Потускнела бронза на буквах, Над могилой взметнулась ель… У оградки на солнце ромашки Распустили свои лепестки, Будто снова ты в белой рубашке Пишешь искренние стихи… И уже навсегда в граните Ты кудрявый и молодой…» (сб. «Кондопожские зори», 1991). А.Веденеев: «Оставленное нежное перо — Классическое! — светит в изголовье» (2002).
В конце марта с.г. я съездил и на сулажгорское кладбище, о котором мне давно говорил мой сотоварищ по устиновскому литу и поэт Павел Шувалов, часто посещающий морозовскую и иные писательские могилы. Здесь (конец дня) было безлюдно, но телефонно-сотовые «указки» Павла и огромный указатель на толстенной сосне внутри (прежде, помню, была такая же стрелка и у главной подъездной дороге, при отворотке вовнутрь участка) быстро привели меня к ограде, за которой высилось каменное надгробие, с которого барельеф поэта смотрел — не на уже пришедшего, а на приходяще-уходящих. Или это он обернулся вправо, разговаривая со своими отцом и матерью, которые, судя по надписям на соседних плитах, лежали рядом с сыном?
И легкий предвечерний свет наискось пересекали крупные мохнатые снежинки, а из-под затвердевшей от недавних оттепелей синей корки наста просвечивали лежащие на самой его могиле красные цветы. От февральско-прощальных приходов гостей? Июльских гостей и цветов будет много больше? Между прочим, надпись на его надгробной плите: «Жизнь моя — это вечный поиск счастья, которое впереди…»
Владимир Морозов
Долина смерти
(из поэмы)
Он в стандартном пришел конверте —
на тревожный запрос ответ.
…Есть на свете Долина смерти,
— а отца больше нет. Нет…
Стала черной портрета рамка,
обессонела тишина…
Я беречь тебя буду, мамка,
у меня ты теперь одна.
Я не слабый. Я, между прочим,
только так — худоват с лица.
Я пойду на завод рабочим,
десять лет мне, и я в отца.
Но случилось гораздо проще.
Ночь пришла, и в обычный час
по багряной осенней роще
в школу шел я в четвертый класс.
В лужах за ночь вода застыла,
и со всех четырех сторон
небо в трауре скорбном было
от паломничества ворон.
Непослушна в руке указка,
педагог на меня сердит.
Одноклассница-синеглазка с
первой парты за мной следит
Головой возмущенно вертит:
«Ах, каким чудаком ты стал,
что ты там за Долину смерти
возле Печенги отыскал?»
Веки что-то отяжелели,
подбородок к груди прирос…
Не хочу, чтоб меня жалели,
и молчу на ее вопрос.
Мы из школы выходим вместе.
Дождик. Пасмурно. Листопад.
Словно курицы на насесте,
облака на заборе спят.
У девчонки намокла кофта,
но идет она не спеша…
Я молчу, но в конце концов-то
не выдерживает душа.
И как слезы мужские, жгучие,
скупо, горько текут слова…
И девчонка глядит на тучи —
запрокинута голова.
И как горькое утешенье,
мне роняет в ответ она,
что такое же извещенье
в дом ее принесла война.
На осеннем ветру упругом
прогибается клен дугой.
Листья падают друг за другом,
я ловлю их: один, другой…
Листья…
Этот — в оттенках красных,
кожа этого — чуть бледна…
Сколько их, непохожих, разных,
да судьба вот у них — одна.
Я их складываю букетом
и порывисто говорю:
— Вот… на память о дне об этом
сохрани.
Я тебе дарю.
Раздумья о часовом
(отрывок)
Стара у клена гимнастерка,
а новой клену — не дают…
Столпились камни у озерка
и, словно овцы, воду пьют.
У валунов недвижно лодка
лежит на желтизне травы,
как пулей сбитая пилотка
с солдатской бритой головы.
Здесь в сорок третьем шли сраженья,
годами стерт их черный след,
но пиши для воображенья
всегда хватает в двадцать лет.
И часовой глядит на камни,
на алый месяца рубин
и напряженными руками
сжимает чуткий карабин.
Дочь лесничего
Не целованы мы девчатами
с той поры, почитай, когда
стали нас называть солдатами
и потом привезли сюда.
Сопки. Лес. Комары кусаются,
да непуганый бродит лось…
У лесничего дочь красавица —
вот отсюда и началось.
Старшина стал журить придирчиво
нас впервые за внешний лоск:
— Ишь, увидели хлопцы дивчину —
и растаяли, словно воск.
Но гитару за горло мучая,
сам порою от нас тайком
«Очи черные, очи жгучие»
пел простуженным тенорком.
И, конечно же, струны выдали
нам душевный секрет его.
И, конечно же, мы увидели,
что и он, как и мы — того…
А когда он, не сладив с нервами,
вдруг отбросил гитару зло,
я сказал ему:
— Вам не первому
в этом доме не повезло.
И подумалось: это к лучшему
для несытых сердец мужчин.
Мы соперничеством не мучимы,
и для ревности нет причин.
Неприступная дочь лесничего,
ты, конечно, во всем права…
Осень. Нет больше гама птичьего,
поржавела в лесу трава.
Стали хмурыми сопки дальние,
зарябили в глазах дожди…
Черноглазая, до свидания,
уезжаем, назад не жди.
Не серчай, если чем обидели!
И такое сказав едва,
мы в окошке ее увидели,
как ответ на свои слова.
На груди ее руки скрещены
и в ресницах не видно глаз.
Молчаливые слезы женщины,
кто постичь умудрится вас?
Где же тут установишь истину,
если совесть у всех чиста.
Плачут так об одном-единственном,
нас же — более чем полста.
Ты скажи нам, скажи по совести,
это кто же он — твой один?
С ним мы вовсе не будем ссориться,
мы тебе его отдадим.
Кто он? —
Утренний лес колышется,
ветер золото рвет с вершин…
— По машина-ам! —
команда слышится,
и трещат кузова машин.
Ххх
Они утешают:
— Чего ты ревешь,
подумаешь — бросил! Бывает и хуже…
Они утешают:
— Другого найдешь,
ведь ты молода и красива к тому же.
Они утешают опять и опять
то ласковым словом, то строгим и резким,
как будто бы не с кем зарю провожать.
А ей просыпаться,
покинутой, не с кем.
Родине
Я знаю, что не слов красивых ждешь ты,
моя многострадальная страна.
Ведь ты слабей не станешь оттого, что
не стану я твердить, как ты сильна.
Шинель сниму, мне мать пиджак примерит…
Я выйду ночью слушать соловья…
В любви клянутся те, кому не верят,
а ты ведь веришь мне, земля моя!
ХXX
Вот озеро.
Красивее на свете
никто из нас, пожалуй, не встречал.
И на него глядим мы, словно дети,
попавшие впервые на причал.
В него лесные смотрятся массивы,
в нем — облака и солнце!
И оно,
пожалуй, потому-то и красиво,
что все вот это
в нем отражено.