«Особенность творчества Яны Жемойтелите – выворачивать душу». Эссе, посвященное одному из рассказов новой книги Яны Жемойтелите.
Особенность творчества Яны Жемойтелите – выворачивать душу. Вытряхивать её, опрокидывать напрочь. Вытряхивать так, чтобы не оставалось в ней ни одной пылинки, ни одной сорной мысли, не задержалась хоть какая-нибудь каверза, там, на дне сознания! Полный катарсис – очищение через боль!
Описать всю книгу «Недалеко рая» невозможно: это получился бы огромный философский трактат. Но чтобы читателю стало понятно, с автором какого высокого уровня ему предстоит познакомиться, остановлюсь на рассказе, распотрошившим на ниточки всё моё внутреннее спокойствие. Это рассказ «Один в созвездии…». Надо полагать «Пса». В книге Яна изменила рабочее название на «Золотарь и Перчаточник». И напрасно.
Бросив взгляд на заглавие «Один в созвездии Пса», сразу представляешь, как сейчас окунёшься во что-то романтическое, неземное, но едва начинаешь читать, как возникает ощущение, будто автор прилаживает к твоей собственной шее поводок и уводит в другую сторону от звёзд. Ты сам превращаешься в того сторожевого пса, который покорно, почти «по уставу» сторожит ржавое небо своего питомника и не понимает, за что в его созвездии так уничтожающе ярко, так целенаправленно мерзко самовыражается человеческое зло? И так пронзительно растекаются лучи безысходного, сливающегося в одно целое – собачьего лая внутри человеческой души и человеческой брехни внутри души собачьей!
В этом земном созвездии ржавого хлама, именуемого заводом «Вперёд», строго несут службу полуголодные, но верные и преданные псы, терпящие порой истязание своих хозяев, опустивших ниже понимания «человекообразная сущность». Пример тому племянник директора завода Кизил. С точки зрения настоящего породистого пса Чезара, человек Кислый.
Надо заметить, что у Яны очень тонко и проникновенно получается входить в сознание уничтожаемого, унижаемого обстоятельствами жизни существа, будь то собака или человек. И в стилистике переживаний ошейник здесь постоянно давит горло:
«Малыш Чезар злился оттого, что ничего не мог поделать, когда к вольеру подходил этот, от которого несло кислятиной. Подобным образом пахла заскорузлая плесневелая колбаса, и все же человеческая кислятина с примесью мужского пота была еще противней. Кислятиной всегда несло от натур трусливых, в случае с этим парнем кисловатый запах не мог перебить даже табачный дух, въевшийся в его одежду, кожу и волосы. Подходя к клетке, Кислый всегда присаживался на корточки и, прикурив, что-то говорил Чезару сквозь зубы, как будто плевался. Чезар понимал, что Кислый говорит что-то очень обидное, причем без причины: Чезар ведь ничего плохого не делал. Пес злился, щелкал зубами перед самой белесой рожей, которая маячила возле самой сетки, но Кислому было хоть бы что. Наконец, когда Чезар с налитыми кровью глазами, раздув ноздри от праведного гнева, броском кидался на сетку, в этот самый момент Кислый с силой выдувал ему прямо в морду струю табачного дыма. Это было самое плохое. Дым проникал в ноздри, глотку, в глаза. Задохнувшись, Чезар застывал с открытой пастью, потом принимался чихать, яростно тряся головой и, в невозможности лаять, потому что противный дым успевал проникнуть в гортань, издавал хриплые грудные звуки».
В то же созвездие ёмкого понятия заводской псарни попадает и молодой интеллигентный парень Лёша, всей силой души полюбивший Чезара, однажды спасший его, но как ни парадоксально, своим спасением и косвенно убивший. Ведь это он своим благородством, своей непохожестью на царящее здесь отребье, своей любовью к этим сторожевым псам, добрым отношением и заботой вызвал лютую ненависть у «кисловонного» персонажа Кизила. И этому ничтожному, дрянненькому «гадёнышу в фаворе» с невероятной силой, путём самых грязных подстав, захотелось убить самое красивое, что только существует в живом мире, – любовь. Убить Чезара, чтобы отнять любовь Лёши к псу. Чтобы путём физического уничтожения отнять у Чезара его преданность к новому работнику, непохожему на всех. Именно с такой силой все неучи и недоноски ненавидят носителей интеллигентности, образованности, словом, саму генетически прекрасную породу, колющую им глаза и как бы невольно указывающую на команду: «Место!»
Лёша, как и Чезар, словно бы оказывается в таком же ошейнике принижающих обстоятельств. Он готов терпеть откровенные доносы бывшего уголовника, написанные чудовищно безграмотным языком. Конечно, он негодует, возмущается, не может понимать законов здешней морали:
«Но разве можно так жить, хлебать в бытовке суп из одной кастрюли, вместе кормить собак, разводить их в караул, убирать вольеры – тоже вместе, бок о бок, и при этом денно и нощно сечь друг за другом. А ну как ошибется товарищ! И стучать, стучать, стучать, писать доносы при каждом удобном случае… Это как же теперь называется – пролетарская мораль?»
Не от хорошей жизни пришёл он сюда. Но он готов смириться и с подленькой моралью здешних работников, и с пакостями Кизила, лишь бы ухаживать за псами и выводить на прогулку полюбившегося Чезара, так поверившего в него и в свою, возможно лучшую собачью участь. Чезар так любяще хранил его перчатку, однажды стянутую с Лёшиной руки. Перчатка была его единственной любимой игрушкой.
Яна – великолепный мастер детализации. Через такую деталь, как перчатки на руках Лёши (а он раньше был музыкантом), она сумела выразить ненависть работников питомника к чистоте и показать уважение к той же чистоте простой собаки. Перчатка, с которой теперь играет Чезар, – это такая ненавязчивая нить, пропитанная чувством брезгливости даже не к заводскому хламу, а к хламу низшего сознания людей, работающих здесь и заставляющих собак охранять этот хлам. Охранять, как пережиток социализма и как пережиток собственной деградированной личности.
Разве не деградированная личность – сторожиха-пьяница, таскающаяся по тем закоулкам объекта, где её не должно быть, и криком своим спровоцировавшая пса. Она же работает здесь и знает инструкцию, что при виде сторожевого пса, который здесь тоже работает, нельзя орать и размахивать руками. Но с неё спроса нет. Спрос – с собаки. С Кизила, сначала огревшего пса шокером, а потом открывшего вольер, чтобы досадить Лёше, тоже спроса нет. Спрос с Лёши, за то что подхватил пса…
«Услышав возглас Перчаточника, Чезар внезапно опомнился. Оставив жертву в покое, он развернулся к Леше, лизнул его в лицо и в ухо, слегка боднул в плечо, чтобы подбодрить: вставай, сейчас мы вдвоем ей покажем! Обхватив собаку снизу, Лешка вцепился в ошейник, ничуть не думая о том, что, если клыкастая пасть сомкнется на его запястье, руки у него точно не будет. И так держал Чезара, пока сторожиха, удирая на полусогнутых, не скрылась за углом».
Конечно, опять очередной донос с привычным искажением происходящего. Но, казалось бы, хоть на этом может зло успокоиться? Нет, зло подобно жалу, которое пока не вонзится и не убьёт, будет преследовать жертву. А в состоянии жертвы обстоятельств одинаково беспомощно порой выглядит, что человек, что собака.
И вот кульминация – самое больное! Приходя на смену, Лёша как всякий интеллигентный человек переживает возможную встречу со своим антиподом, уходящим со смены. Его поражает картина, где в инквизиторском плаще уголовник Колян сжигает с мусорным хламом и томик Рабиндраната Тагора… Не находя своего любимого Чезара среди других сторожевых псов, Лёша спрашивает насчёт него у «инквизитора». Колян объясняет, что Кизил увёз Чезара на военный аэродром. Лёша, хоть через боль, но постепенно успокаивается, думая, что хоть там, среди культурных военных, жизнь пса будет лучше… И читатель тоже начинает потихонечку смиряться и успокаиваться. Хотя подсознательно, уже полностью сливаясь с переживаниями героя, ожидает неминуемость какого-то страшного подвоха. И подвох вскрывается, когда бывшая сотрудница министерства культуры Д…, недовольная тем коллективам до такой степени, что ушла в собачий питомник, вдруг ворвалась в процесс «инквизиции», растрёпанная, взволнованная с негодующим криком:
«– Скоты, настоящие скоты! – она выкрикивала в лицо Коляну. – Я-то надеялась, что хоть в собачнике скроюсь от этого всеобщего скотства, так нет, и здесь достали меня…».
Тут и узнал Лёша, что Кизил вызвал военных для того, чтобы застрелить пса…. И его застрелили. Ведь из докладной явствовало, что он покусал дворничиху. Сам же пёс никому не мог сказать в ту ночь, что это не правда… И это было последней каплей, разорвавшей Лёшино терпение…
Потрясающе тонкая и глубоко философская концовка рассказа:
«Спорткомплекс, обшитый металлосайдингом, казался межгалактическим кораблем-ковчегом, силуэт питомника вообще тоже напоминал ковчег, только уже земной, сработанный на скорую руку. А ведь действительно, питомник и был ковчегом, в котором людям и животным – собакам, кошкам, воронам и крысам – предстояло переплыть через… что? Через зиму? Или через эпоху безвременья, в которую кинуло их помимо воли, а желанный берег все никак не обозначался на горизонте. Да и кто бы знал, к какому берегу пристать…
Утро разгоралось, туман со стороны Соньнаволока порозовел, потом прямо над забором, над «колючкой» повис огромный раскаленный шар, дышащий каким-то неземным, холодным жаром. И казалось так, что это теперь так и будет всегда, что Землю занесло в пространство галактического тумана, который способен развеять только холодный космический ветер…
Потом, уже за калиткой, он услышал, как пронзительно-тонко завела песню Вьюга. Вой ее подхватил красивым баритоном Алмаз, вслед за ним вступили Чук и Зубр, а затем и прочие обитатели ковчега. Лешка все-таки обернулся и так с минуту стоял, прощаясь с теми, кого он любил».
«Недалеко рая». На краю. Невольно хочется задаться вопросом: «Так где же этот край?». И сам по себе, из прочитанного в книге, выводится ответ: «Он в нашем сознательном и бессознательном отношении к миру живущих. Он там, где высоко в небе сияет созвездие Пса, которое никогда не ассоциируется с понятием «человеческой псарни». Он там, где прекрасное никогда не бывает одиноким, а нелюди не плодятся с геометрической прогрессией и так искусно не сбиваются в стаи, чтобы ярыми глазами своими и смердящими пастями безнаказанно уничтожать дарованные людям свыше – чистоту и свет.