В журнале «Урал» опубликован новый роман Яны Жемойтелите «Пострадавшие». Композиция строится по иконнному типу: основное повествование и клейма о жизни главной героини. Публикуем первую главу романа.
И там живут
В поезде пахло копченой рыбой.
Может быть, это просто был дух непривычно мерзлого воздуха. Непривычного — по осенней поре позднего сентября, когда даже в сердце города пахнет грибами и влажным мхом. И вдруг к вечеру воздух загустел, дыхание обозначилось белесыми клубами пара, зримыми в сумерках на плохо освещенном перроне. Да неужели нельзя установить на платформе хотя бы еще один фонарь? Тут и номер вагона не разглядишь… Эльза Петровна злилась более всего на себя и даже сама понимала это. Она слишком легко оделась, собираясь в эту командировку на Север, хотя какой там Север — всего одна ночь в поезде. На месте, надо надеяться, встретят на машине. Должна же быть в этом захолустье какая-нибудь, пусть самая задрипанная «жучка».
Эльза слишком рано вышла на платформу. Нет, поезд полагалось подать уже полчаса назад, однако он попросту где-то застрял, и вот теперь приходилось торчать в темноте и холоде с огромным чемоданом среди каких-то мешочников, как ей представлялось, от которых к тому же тащило рыбой. Может быть, это и были рыбаки, которые отправлялись за экзотикой и палтусом в северные края. Может, даже и неплохие парни, которые что-то еще обсуждали, посмеиваясь неприлично громко, только вот именно что неприлично да еще с матерком. И слишком много у них с собой было рюкзаков, ведер и чего-то еще. Чего именно, Эльза не могла разглядеть в темноте. Ей следовало, наверное, просто отойти подальше от них, но ведь объявили, что нумерация с хвоста состава, а у нее был первый вагон класса люкс. Рыбаки наверняка ехали плацкартом, но тогда какого же черта они толпились в конце перрона? Поезд опаздывает, значит, им придется тащиться назад через весь перрон…
Эльза намеревалась уже намекнуть рыбакам об этом, что, мол, ребята, вы неправильную позицию выбрали, но тут внезапно из кромешной тьмы, будто из ниоткуда, вынырнул глазастый электровоз, а за ним тихо прошуршал мимо длиннющий состав, а вслед за ним перрон устремился в движение вперед-назад, потому что кто-то все-таки уловил номера вагонов и громко выкрикнул: «Мордой вперед прет, сволочь!»
«Как мордой?» — полувслух неожиданно для себя повторила Эльза. В следующее мгновение, охнув и крепче сжав ручку огромного чемодана, она устремилась вслед за электровозом, который остановился в самом начале платформы, отдышавшись и уже успокоившись.
— Граждане! — садитесь в любой ближайший вагон! — надрываясь, кричали проводники. — Разберемся уже в пути!
— Да что же это делается! — недовольно отфыркиваясь, Эльза пыталась уловить хвост очереди на посадку в ближайший вагон. Пришлось пристроиться как раз за этими рыбаками. Окоченевшие пальцы плохо слушались, когда она пыталась достать из сумки билет. Министерство требовало документы в бумажном виде — они нужны были для отчета. Да боже ж ты мой! Она ничуть не стремилась в эту командировку. Напротив, у нее были свои планы на выходные, она собиралась на коррекцию в спа-салон, потому что ее гелевые ноготки с прошлого маникюра уже порядком отросли, и кутикула выглядела довольно неэстетично, именно по этой причине она сегодня не стала надевать кольцо с бриллиантиком, нет-нет, вовсе не потому, что в провинции оно смотрелось бы неуместно, кому какое вообще дело, что там у нее на пальце, просто чтобы не привлекать внимания к отросшей кутикуле…
— У вас первый вагон, место пять, — проводница торопливо вернула ей билет и паспорт, успев оценить взглядом ее серебристую курточку, которая матово отражала льющийся из вагона свет.
Серебристую курточку она надела в спешке, потому что в командировку принято ездить в джинсах и курточке, а ничего более скромного в гардеробе Эльзы Петровны на тот момент не наблюдалось. Да и опять: кому какое дело — ну, серебристый пуховичок, который легко сворачивается в клубок и умещается даже в дамской сумке. Небольшие бриллиантики в ушах тоже, в принципе, никому не мешали. Эльза Петровна так долго не расставалась с этими сережками, что и забыла, что это настоящие бриллианты голубой воды. Правда, на днях замминистра, дохнув табаком, у нее осторожно спросила: «А это настоящие или Сваровски?» Но вот это уж было подлинно начальственное хамство. С какой вообще стати…
— Женщина-а, осторожней со своим барахлом! — кто-то грубо поддел ногой ее чемодан змеиной кожи. Не змеиной, конечно, змею на чемодан не натянешь, так, что-то вроде этого, под змею… Эльза Петровна уже с настоящей злостью рванула вперед по вагону, который смердел копченой рыбой, несвежими носками и чем-то еще неистребимо человеческим.
Чемодан она купила прошлый раз в Амстердаме. А следующего раза не состоялось! Она знала, что в министерстве ее недолюбливают. Вовсе не за твердый характер (хотя начальство и приветствует мягкотелых), а за то одно, что сумела чего-то добиться, не пресмыкаясь. Отсюда и эта командировка в северную дыру, якобы для подтверждения художественной ценности старинной иконы: вы же понимаете, Эльза Петровна, что икона не простая, а чудотворная, как рассказывают. Поэтому отнять ее у местных жителей, чтобы поместить в музей, можно только при одном условии: если она действительно представляет собой большую художественную ценность.
А тем временем, пока она будет торчать в этой дыре, созерцая деревенскую Божью Матерь, в Амстердам на конференцию поедет искусствовед Карякина, которая и двух слов связать не может, зато приходится женой депутату Карякину. Формально какие претензии? Эльзе даже оказали честь:
— Но вы же лучший специалист.
— Да, но по северному Возрождению. И докторскую писала по Брейгелю. Разве я могу адекватно оценить икону?
— Иконопись тоже северная!
— Послушайте, неужели там, в местном музее, не найдется специалиста, на худой конец реставратора, который в иконах действительно что-то смыслит?
— Есть. Директор Сергей Игнатьевич, то есть Игнатий Сергеевич. Кажется.
— Ну так почему…
— Потому что он местный, вы разве не понимаете? А Министерство культуры местным не доверяет!
Спорить было бесполезно. Эльза наконец миновала плацкартные вагоны и перевела дух, как будто на выходе из чистилища. Поезд набирал ход. За окном еще мелькали огни пригорода, и при взгляде на их размеренный бег почему-то ухнуло сердце. Может быть, именно так заблудшую душу уносит в инобытие. Сперва она парит невысоко над землей, прощаясь с дорогими сердцу местами, и ей еще представляется, что вроде бы все обошлось, и даже интересно вот так скользить над землей, задевая провода и кроны деревьев, но потом инфернальный ветер поднимает ее в облака все выше и выше, и тут она осознает, что всё, для неё уже не будет возврата, а впереди только бесконечность и космическая пустота…
Фу ты! Эльза стряхнула наваждение. Почему она вдруг так разволновалась? Это же обычная командировка на три дня. Знакомство с провинциальным музеем изо, поездка в глухую деревню к чудотворной иконе, лекция — раз уж представился такой случай, то есть это местным музейщикам представился случай, что к ним из столицы почти случайно занесло доктора наук. И какая же там космическая пустота? Чай, тоже люди живут. И там живут. Колеса, набирая обороты, отстукивали именно это: «И там живут — и там живут — и там живут…» Надо бы, конечно, перво-наперво познакомиться с этим Сергеем Игнатьевичем или Игнатием Сергеевичем…
Она наконец добралась до своего вагона класса «люкс» и, оказавшись в одиночестве в купе, намеревалась еще открыть планшет и почитать хотя бы общие сведения об этой северной иконописи, о мастерах, которые могли написать иконы для деревенской церквушки — если о них что-либо вообще известно. Погуглив, наткнулась на очень скучную сентенцию о том, что на Севере не сложилось таких иконописных центров, которые могли бы «диктовать свои приемы всей округе и направлять усилия художников в единое русло», — нет, надо же так выразиться! Как будто сидели себе кружком деревенские художники, долго и кропотливо силясь что-то сотворить, только вот не получилось у них, потому что ими никто не руководил, да!
Дальше читать не стала, зато набрела на роспись собора в Ферапонтовом монастыре, выполненную Дионисием: прозрачные бледно-голубые и золотистые тона, подернутые декабрьской изморозью. Христос только что родился, и волхвы торопятся его поприветствовать. Поскольку путь неблизкий, едут на лошадях, закутавшись до ушей в теплые плащи и только так спасаясь от крепкой стужи. Лошади пустились галопом, плащи развеваются на ветру. «Отче, а мы правильно едем?» — с сомнением вопрошает самый младший из них. «А вон гляди, звезда над горизонтом взошла, на нее и скачем». Только это не просто волхвы. Это сам Дионисий с двумя сыновьями направляются в Ферапонтов монастырь поприветствовать Христа, потому что Он родился не в Вифлееме… нет, конечно же, в Вифлееме, это же всем известно, но одновременно и в каждой захолустной деревне каждый год рождается снова и снова, и кони продолжают скакать, а юные всадники сомневаться: «Отче, а мы правильно едем?» Да хоть кто бы вот именно что признался честно, что заплутали в темноте, сбились с правильного пути…
Эльза отложила планшет. А много ли народу путешествует классом люкс? Сейчас с ней в одном вагоне? Большому начальству в захолустье нечего делать. А если и найдется занятие, большое начальство летает самолетом, да и то крайне редко. А из тех, кто путешествует в вагонах попроще, наверняка добрая половина сойдет где-нибудь на промежуточной станции Дно. Это ведь очень неудобно — вскочить среди ночи, похватать с полок свои чемоданы и выскочить в темноту на пустой перрон, где только низенькое здание вокзальчика с единственной лампочкой над входом указует на то, что и Дно обитаемо. Но выхода у пассажиров нет: они там живут. И там живут — и там живут… Однако эти пассажиры по крайней мере точно знают, куда направляются. Домой.
А куда направляется Эльза? Ей вдруг представилось, что на перроне ее встречает Сергей Игнатьевич в сером свитере плотной домашней вязки и сильно потертых джинсах из секонд-хенда, бородатый, как Дионисий на фреске «Поклонение волхвов», и с букетиком желтых и сиреневых астр. «Это вам, — говорит он. — Только я почему-то думал, что вы гораздо моложе». С чего это вдруг Сергей Игнатьевич так подумал? То есть с чего это вдруг Эльзе так представилось? Докторами наук, конечно, сейчас становятся чуть за тридцать, это ей пришлось сперва воспитать ребенка и выпустить его в свободный полет. И только когда ей стукнуло пятьдесят…
Дионисий скачет в Ферапонтов монастырь, плащ развевается на ветру. Конь его бежит — земля дрожит, из ушей пламя, из ноздрей дым столбом. И вдруг стал как вкопанный. «Долго ли еще нам скакать?» — вопрошает, оглядываясь на всадника, конь. Конь? Да, он говорящий. «А до самой смерти», — ответствует коню Дионисий, и Сивка-Бурка радостно бежит себе дальше. Откуда вдруг это выдернулось? Из какого черного сна? Ведь дело-то в том, что смерти для них уже не наступит, будет только одна стылая вечность. Желтые астры завянут и умрут, хотя они цветут до самых морозов, а волхвы продолжат свой путь, приближаясь и не приближаясь к Христу, который только что родился в захолустье Ферапонтова монастыря. И Дионисий уже не умрет в 1502-м, то есть он, конечно, умрет, но успеет запечатлеть себя с сыновьями, поэтому и будет вечно скакать. И поезд «Москва — Захолустье» будет вечно спотыкаться на две минуты на станции Дно, и там на перроне будут дежурить вислоухие псы в ожидании объедков, и старухи в мужских пиджаках будут торговать пирожками с капустой… И там живут — и там живут… Стучат колеса. Стучат копыта…
Христос родился в большой мороз. Кто бы сомневался в этом в Ферапонтовом монастыре?..
Почему же Эльза не помянула Дионисия в докторской? Есть же там «Волхвы» Боттичелли в сравнении с брейгелевскими, в зимнем пейзаже. Мастер кватроченто Сандро Боттичелли населил свою композицию членами семейства Медичи, банкирами и купцами. Перед Христом стоит на коленях сам Козимо Старший Медичи. Слева от него сыновья, которым что-то рассказывает философ Пико делла Мирандола, тот самый, который считал, что ничего нет более замечательного, чем человек. Возможно, он об этом сейчас и толкует: нет, вы представляете, я только сейчас понял, почему человек является самым счастливым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения… Наконец в правом нижнем углу, закутанный в рыжий плащ, на зрителя смотрит сам Боттичелли в доказательство подлинности событий. Мол, и я там был…
А тем временем в голландском Вифлееме грянули заморозки, за ночь навалило снегу по самую крышу, и даже пруды и речки — большие и маленькие — покрылись толстым слоем льда, иней проник в дома, за ночь кислые щи заиндевели в чугунке, оставленном на столе, и куры с насеста попадали замертво лапами кверху. Все вокруг думают, как спастись от напасти, только дети с утра катаются на коньках, не обращая на мороз совершенно никакого внимания. Ну, так будьте и вы, как дети, оставьте суету, остановитесь и посмотрите, вот: волхвы пришли, чтобы поклониться новорожденному. Родители его бедны, они ничем не отличаются от прочих деревенских жителей, отец еще притащил с собой плотницкие инструменты на всякий случай, мало ли что случится подлатать по дороге, он же трудящийся человек, он даже спит, сжимая в руке молоток…
И там живут — и там живут…
Утро застало врасплох. Открыв глаза, Эльза встрепенулась: а не проспала ли станцию? В окошках мелькало ярко-красное солнце, хотя было всего-то еще семь утра. Черные стволы сосен, равномерно шагавшие за окном в направлении, обратном следованию, читались как штрихи тушью по киновари небес. Если восход красный, будет ветреный день? Или здесь всегда ветрено? Дует с озера. А может, и с самого северного моря? Эльза плохо представляла себе, в какой географической точке находится этот городок, в котором есть по крайней мере музей изо. А что еще там есть, ей было совершенно неинтересно знать.
— Хозяйка, рыбу берите! — в купе бесцеремонно просунулся бородатый мужик, держа перед собой на весу жирную тушку копченой форели, крест-накрест перемотанную бечевкой. — Почти даром отдаю, дешевле уже не будет.
Поморщившись, она отрицательно помотала головой. Когда дверь затворилась и мужик отправился дальше ловить на форель человеков, в купе некоторое время еще витал крепкий рыбий дух, контрастирующий с ее легкими цветочными духами, которыми она успела мазнуть по привычке за ухом.
Странно, но сколько на свете людей с ничем не примечательными лицами, которые именно по этой причине невозможно запомнить! Лица случайных попутчиков, продавцов супермаркета через дорогу от дома, маникюрш и парикмахерш мгновенно выветривались из памяти, как будто однажды запущенная программа мгновенно уничтожала свежие файлы. Ей уже несколько раз становилось неловко, когда в музее с ней приветливо здоровались какие-то люди, прибывшие в командировку — надо полагать не впервые, если они ее помнили, а она понятия не имела, кто они такие и как их зовут. Она даже слегка переживала, запомнит ли, как выглядит этот Игнат Сергеевич. Или Сергей Игнатьевич? И сомневалась уже, кто же конкретно перепутал его имя-отчество: она сама или министерша.
Однако этот самый Захаров оказался личностью примечательной. Эльза ошиблась по поводу его внешности: на перроне ее встретил толстый добродушный дядька с тросточкой. У него был большой нос и раздвоенный подбородок, придававший ему сходство с Депардье в современной его эманации. Еще какой-то стильно небрежный, то есть действительно в сером шерстяном свитере домашней вязки и черных штанах крупного вельвета. Он слегка прихрамывал на левую ногу, поэтому опирался на тросточку всем своим грузным телом. Эльза не могла не заметить, что навершие его трости украшала фигурка щуки, хищно приоткрывшей пасть. Как работник музея она обращала внимание на всякие интересные штуки, и ей определенно нравились люди, которые их ценили, — штуки придавали вкус и цвет жиденько-серым будням. Но вот опять эта рыба! Щука смотрелась устрашающе, хотя скорее всего щука просто собиралась зевнуть, утомленная медленным течением реки жизни.
Здесь все вокруг — люди, фонарные столбы, невысокие елочки, аляповатые рекламные вывески, потрепанные жизнью маршрутки — явно томились повторяемостью серых прохладных дней, и редкие попытки приукрасить их монотонное течение, например высадить цветочки на газоне у выхода на перрон, только подчеркивали общую убогость бытия. К убогости этой, наверное, можно притерпеться, если прожить здесь очень долго, минимум двадцать лет. Или даже нельзя притерпеться, но можно просто понять, что уже ничего не изменится в ближайшие сто лет, поэтому не стоит и рыпаться…
Он представился ей по фамилии, просто как Захаров, протянул руку, да еще добавил с усмешкой:
— Я думал, Эльза Петровна — это сейчас выйдет такая толстая тетя, — голос у него был густой и сочный, как у человека, который только что хорошо пообедал и по этой причине был бодр и готов к свершениям.
— А я что же? — неопределенно-робко спросила Эльза.
— А вы больше похожи на практикантку.
Она так и не решила окончательно, стоит ли обижаться. Но скорее все-таки нет. Тем более что ладони были у него широкие и твердые, как будто он был плотник, а не директор музея. Люди с такими ладонями почему-то вызывали у нее доверие, может быть, по контрасту с искусствоведами, не приспособленными к обычной жизни. Рассуждали о концептуализме, а повесить картину на стенку уже не могли.
К музею их доставил разбитый, но чистенький «Мерседес», который сам метил в экспонаты, хотя вполне можно было пройтись пешком. Насколько поняла Эльза, в городе абсолютно все было в двух шагах и только по местным меркам далековато.
Музей размещался в двухэтажном здании с типично провинциальным фасадом, невыразительным и облезлым. В последний раз его красили никак не позже конца семидесятых. В остатки краски на фасаде въелась грязь, образовав на стене черную сетку. Зажатый между каким-то кафе и административным зданием, музей выглядел ненужным элементом на пыльной улице. Да он скорее всего и был таковым — местные жители в нем все давно посмотрели, а новых экспозиций не предвиделось, как и вообще ничего нового в ближайшие сто пятьдесят лет.
На улице стояла тишина, какая бывает только в ранние утренние часы, когда транспорт еще не ходит и большинство жителей спит. Особая тишина чужого города, в которой ощущалась немота зданий, асфальта и фонарей и деревьев, которые вообще-то видели слишком много на своем веку, но предпочитали молчать.
Входная дверь — массивная, деревянная, крашенная коричневой краской в двадцать пять слоев, тяжело захлопнулась за ними, напомнив о необратимости чего-то, может быть, самого бытия. Эльза послушно последовала за Захаровым, а он устремился тесным и темным коридором вперед, отбивая тростью шаги по вытертому линолеуму, который стелили точно еще при социализме. На каждом повороте он останавливался, чтобы перевести дух, и при этом неизменно восклицал:
— Ну разве это экспозиция? Настоящая свалка, теснота!
Она же никак не могла взять в толк, зачем потребовалось тащить сюда в таком количестве убогую мазню, которая, очевидно, и называлась северной иконописью. И это музей изо? Топорная работа, неумелый рисунок, бледный колорит, угловатые сгибы одежды, мужиковатые лики хорошо знакомых святых! Она следовала за Захаровым по анфиладе комнатушек, откровенно не понимая, зачем вообще здесь оказалась и чего хочет от нее этот грузный человек с тросточкой. Пахло старым деревом, как обычно пахнет во всех досюльных бревенчатых домах, этот запах не может перебить даже свежая краска, а здесь не красили очень давно, под бугристым линолеумом в коридоре при каждом шаге поскрипывали сокрытые половицы, потолок украшала облупленная лепнина, и даже так ожидалось подспудно, что из массивных дверей директорского кабинета сейчас выплывет дородная купчиха…
Захаров остановился возле крупной, почти черной доски «Избранных святых». То есть это он так пояснил, что икона так называется, что рисована она по канону и что это очень интересный экземпляр, который можно разглядывать часами, как он частенько и поступает, устав от сочинения планов и отчетов по этим планам.
— Послушайте, но почему на ваших иконах… — Эльза все-таки почти спросила, но осеклась на полуслове, постеснявшись закончить то, что именно хотела спросить.
— Неистовы образы? — неожиданно расхохотался Захаров. — А вы ожидали, что до нашей глуши долетели отзвуки эллинизма? Ну что делать? В высокий канон вторгся шаблон кустаря. Овальные озерца, круглые холмы, деревья стоят кружком, как дети в хороводе… Зато какие потрясающие лица! Ай-яй-яй, вы только посмотрите, что за чудесная вещь!
Нет, все это было уже настолько скучно, что Эльзе вдруг захотелось, чтобы кого-нибудь наконец убили. Захарова или даже ее саму. Ну а какое еще событие смогло бы сотрясти провинциальную скуку?
Она вгляделась в плоские мужицкие лица избранных святых, пытаясь как-то оправдать «неистовы образы». Святые, изображенные исключительно анфас, в свою очередь пристально глядели прямо на нее выпуклыми округлыми глазами, переживая любопытство с легким оттенком осуждения: чего приехала? «Нелегкая принесла», — мысленно ответила святым Эльза Петровна, и ей захотелось показать им язык. Потому что деревенские богомазы были полные невежды в анатомии, отсюда и неверные пропорции, и руки-грабли, нарисованные далеко не мастеровито. А конь святого Георгия вообще походил на яйцо в сбруе, и передние ноги у несчастного росли прямо из шеи. Лошадка апатично перебирала копытами, покуда седок сражал копьем червеобразного дракона, и наверняка вопрошала: «Скоро управишься-то? Поехали домой!»
— Что же в них замечательного? — Эльза произнесла очень робко, потому что вроде и призвана была оценить творения, как столичный специалист.
— Нет, ну что вы, какая красота! — Захаров даже поцокал языком, как при дегустации дорогого вина. — Представляете, этих святых я собственноручно спас еще при советской власти. Обком распорядился списать под сурдинку ветхие иконы из фондов. Мол, это произведения религиозной направленности. Их хотели спалить в кочегарке вместе с прочей рухлядью! Едва отстоял. Молодой был, горячий… Обратите внимание: у Николая Угодника раздвоенная борода по тогдашней моде.
Эльза прикинула, что молодость Захарова пришлась где-то на семидесятые, время расцвета «Битлз», когда Эльза только в школу пошла. А Сергей Игнатьевич, оказывается, уже воевал с советской властью. Интересно, он слушал «Битлз»? Эльза уже собиралась спросить об этом, чтобы отвлечься от северной иконописи, но Захаров вдруг спохватился:
— Извините. Я должен позвонить!.. — и растаял где-то в глуби музейных закоулков.
Вскоре из-за массивных дверей какой-то внутренней комнаты долетел его голос: «Алло! Алло! Я через полчаса уезжаю в Видалицу!!!» Сцена напомнила ей картинку советского быта, когда по межгороду приходилось докрикиваться сквозь треск эфира. Здесь не берет сотовая связь? Вот это совсем нехорошо, потому что Эльза Петровна намеревалась позвонить соседям, чтобы справиться о здоровье кошки: Симона приболела перед самым ее отъездом, а может, просто заранее прониклась тоской…
— У вас разве до сих нет сотовой связи? — спросила она с беспокойством, когда вернулся Захаров.
— Что вы, конечно, есть. Это в Видалице ее никогда и не было. Поэтому я звоню в центральную усадьбу на стационарный, потому что не люблю, когда какая-то механическая курица квохчет: абонент находится вне зоны действия… Нет, главное, что эта икона и в самом деле пребывала в критическом состоянии, — он вернулся к своим святым. — Утрата и шелушение левкаса и красочного слоя, дефекты доски, почерневшая олифа. Однако я ее отреставрировал, а потом вернул в музей, и как же просияли мои святые! — Захаров уже рассказывал с некоторой гордостью, но не за себя, а за персонажей с простыми мужицкими лицами. С таким выражением люди иногда рассказывают о своих родителях, что вот же вроде были простые труженики, а гляди ты… — Чему вы улыбаетесь? Я что-то смешное сказал?
— Нет, вы рассказываете как будто о своих родственниках.
— А так и есть. Не верите?
Эльзе Петровне вдруг представилась ее покойная бабушка, интеллигентная старушка с неизменной опаловой брошкой на кружевном воротничке. Бабушка обладала обостренным чувством справедливости, поэтому вечно встревала в большие и маленькие коммунальные конфликты на общей кухне…
— Да что вы опять улыбаетесь? Я серьезные вещи рассказываю, между прочим.
— Нет, мне тут… Но это не важно.
— Странная вы женщина. В паузах берете дыхание и даже слегка шевелите губами, как будто хотите что-то сказать, и — в результате не говорите.
Эльзе действительно очень хотелось сказать: «Да отстаньте вы от меня! Я же ни черта не понимаю в этих ваших крестьянских иконах. Вот именно ни черта! И я еще должна представить вам какой-то художественный вердикт?»
— Вы так интересно рассказываете, что мне просто не хочется перебивать, — вместо этого вежливо произнесла она.
— Кажется, я вас совсем заболтал, а между тем давно пора предложить чаю, — наконец сообразил Захаров.
Эльза облегченно выдохнула. По пути в директорский кабинет комната с табличкой «МЖ» попалась на глаза, и Эльза осторожно в нее скользнула «вымыть руки». Попутно глянув на себя в зеркало — мутное, как будто тоже спасенное из кочегарки или, может быть, даже от расстрела еще в двадцатые, она отметила, что выглядит как сбившаяся с пути птичка с перышками, растрепанными холодным ветром. Она гладко зачесала волосы и собрала в хвост, туго стянув резинкой.
Табличка на двери вещала: «Директор Захаров С.И.» Значит, все же Захарова звали Сергей Игнатьевич. Кабинет оказался чуть шире приличной могилы. В него умещались только два стула, стол и старый шкаф со стеклянными створками. Стол, вероятно, был накрыт уже загодя: бутерброды с сыром, выложенные на большое блюдо, успели слегка заветриться. Усевшись за этот стол, Эльза и Захаров оказались так плотно притиснуты друг к другу, что соприкасались коленками. Эльзе стало слегка неудобно, поэтому, отхлебнув чая из чашки в горошек, она поспешила спросить:
— Сергей Игнатьевич, вы пригласили меня зачем? Чтобы я подтвердила высокую художественную ценность какой-то деревенской иконы?
— Не просто деревенской, а чудотворной! — Захаров заерзал на стуле, устраиваясь ловчее. — Про нее всякого рассказывают, только сам я в чудеса не больно-то верю. Люди всегда были склонны собирать положительный опыт. Помолился — и тут же помогло, отпустило. Ну а сколько раз вот так не помогло?
— Да я не про помощь. Я про то, что… Ну, в общем, если честно, я специалист по Северному Возрождению, а не по деревенской иконописи! — в ее голосе сквозануло легкое отчаяние.
— А вы конфетки-то берите, не стесняйтесь. «Коровка», я склонен доверять только проверенным вещам.
— Да, я заметила.
— Вот и вы видитесь мне человеком надежным. Понимаете, Эльза Петровна, в этой деревне осталось всего трое-четверо постоянных жителей, да и то весьма прискорбного вида. Ну, еще дачники в летнее время. Часовенке двести лет, того и гляди развалится, хотя местные уверены, что икона не даст пропасть. Но это мы с вами не должны допустить, чтобы пропала икона. Нет, вы даже не представляете, что за икона!
— Не представляю, — отправляя в рот конфету «Коровка», честно ответила Эльза Петровна. Ей хотелось уже побыстрее смотаться в эту деревню, подписать бумагу, какую там надо, о художественной ценности творения и поскорей вернуться домой, чтобы вызволить из плена кошку и залезть под горячий душ. Здесь повсеместно, несмотря на теплую осень, сквозило сыростью с легким оттенком тления. Хотя, возможно, этот оттенок был присущ местной музейной атмосфере. Дом скрипел и шатался при каждом дуновении. Она с опаской посмотрела на потолок — наверху явно кто-то ходил, заставляя перекрытия прогибаться.
— Капремонт нужен, кто ж спорит, — поймав ее взгляд, сказал Захаров. — Не суетитесь: отправимся минут через десять. Нет-нет, я не тороплю. Чаевничайте на здоровье.
Хотя по всему было заметно, что Захарову тоже не терпелось отчалить. Он даже слегка постукивал по полу своей тросточкой, как конь копытом.
— Хорошее слово «чаевничайте», давно его не слышала. Пожалуй, с самого детства, — Эльзе Петровне опять вспомнилась бабушка, на сей раз за чайным столом с неизменными щипчиками в вазочке с колотым сахаром.
— Это мы тут так медленно живем, — Захаров энергично пристукнул тростью, — что у вас слово уже умерло, а у нас еще дышит.
— Что медленно, это я тоже заметила, — Эльза зачем-то взглянула на часы, хотя время здесь, внутри собрания икон, действительно не имело никакого значения.
Захаров подал ей куртку. Она приняла этот его вежливый жест отчего-то с небольшим стеснением.
— Я еще не успел показать вам «Страшный суд»! — произнес Захаров почти вопросительно. — Это чрезвычайно интересно!
Эльза испугалась, что придется задержаться в музее еще на полчаса. Вместо ответа, чтобы случайно не обидеть Захарова, она беззвучно шевельнула губами, подобно той щуке на тросточке Сергея Игнатьевича, и решительно застегнула на куртке «молнию».
Прямо посередине двора красовался помойный ящик, с горкой исполненный вонючих отходов. Возле ящика покуривал хмурый шофер в скучной серой куртке и такой же серой потертой кепчонке. Был он коренаст, рябоват и плосколиц, как будто сошел с крестьянской иконы.
— Ну дак чего, поехали? — шофер щелчком отправил сигарету в кусты.
— Поехали, Виктор! — скомандовал Захаров.
Однако шофер прежде открыл капот, который при этом издал противный скрежещущий звук, потом длинно присвистнул, потом почесал затылок, сдвинув кепку на самый лоб…
— Что-то не в порядке? — спросила Эльза.
Шофер только отмахнулся:
— Ну дак… — и развел крепкими руками. Лицо его сохраняло отпечаток вечной крестьянской озабоченности. — Этой кастрюле триста пятьдесят лет. Только вчера съездил на станцию техобслуживания, дак эти долбаные халтурщики отработанное масло в мотор залили!..
— Хватит, Николай, резину тянуть, — сказал Захаров. — Полезай в машину, я подтолкну. И вы садитесь!
Эльза покорно уселась на заднее сиденье. Николай, чертыхнувшись, повернул ключ зажигания. Вроде ничего не случилось, но вдруг машина тронулась с места очень легко и гладко покатила вперед. Эльза оглянулась — Захаров толкал машину в одиночку без видимых усилий. Наконец мотор заворчал, Захаров подсел вперед, и «мерседес», пыхтя и пукая сизым дымом, вырулил со двора на разбитое шоссе.
— Ловко у вас получилось, — вслух удивилась Эльза, а про себя подумала: «Ничего себе медведь!»
Захаров отмахнулся медвежьей лапой. И машина, виляя в объезд колдобин, весело покатила через мост в сторону красных промышленных построек с закопченными трубами, за ними начались отвалы каких-то камней и одиночные серые валуны. То и дело навстречу попадались лесовозы и тяжелые цистерны, подчеркивая скорость, с которой подержанный музейный «Мерседес» напористо катил вперед. Потом потянулась лесополоса, расцвеченная по осени столь ярким красно-оранжевым пылающим заревом, что от него и небо светилось, и серая лента асфальта. Где-то впереди, вовсе недалеко, с ветки сорвалась большая птица — темный силуэт скользнул вниз по стволу и скрылся в зарослях, от хлопанья ее огромных крыльев лес пришел в движение, желтая волна пробежала по кронам.
— В Видалице живет баба Вера, Вера Григорьевна Милосердова, — по пути рассказывал Захаров. — Удивительная старушка. Без малого сто лет, а еще как огурчик! Увидите — влюбитесь!
Эльза слушала его вполуха, ей было по-прежнему неинтересно и хотелось назад, домой. Еще и потому, что в этом городе, в котором абсолютно все поразила разруха, Эльза как-то незаметно утратила ощущение независимости. То есть сама по себе она бы не знала, куда пойти, что делать и к кому обратиться. А она к этому не привыкла.
Неожиданно за поворотом вынырнуло озерцо с вдающимися в глубину мостками, на которых женщина по старинке полоскала белье. Когда они проезжали мимо, она оторвалась от своего занятия и проводила их долгим и каким-то темным, глубоким взглядом. Эльзе стало не по себе, как будто бы эта женщина знала, что там ждет впереди, что-то очень странное и даже немного пугающее. Черные лодки мертво лежали у воды, как створки выпотрошенных мидий. Вокруг было пустынно, только вдалеке, на металлической безмолвной глади маячил поросший красными осинами островок, и по ходу движения машины вдоль озерца он следовал по пятам.
Продолжение романа читайте в журнале «Урала» на сайте Журнального зала: https://magazines.gorky.media/ural/2020/4/postradavshie.html