Ольга Лазареску: ЕГЭ по литературе – стихийное бедствие!

Женщина-ученый… В воображении сразу рождается образ некой чопорной дамы, в очках, которую представляешь либо за письменном столом, заваленную по макушку книгами и бумагами, либо в библиотеке.

Библиотека и письменный стол присутствуют в жизни Ольги Георгиевны. Но она сама – полное опровержение описанного стереотипа. Своеобразная, яркая, живая, любопытная. В жизни и работе она всегда ищет нестандартные, новаторские пути, не боится оказаться в одиночестве, отстаивая свои идеи. В юности мечтала о карьере …топ-модели. Вспоминая об этом, становится вдруг похожей на озорную девчонку.
Ольга Георгиевна Лазареску – ученый-филолог, специализирующийся в области русской литературы XVIII – XIX веков, ученица известного пушкиноведа Ю. Чумакова, доцент, преподаватель Московского педагогического государственного университета и Московского института открытого образования. До своего отъезда в Москву Ольга Георгиевна шесть лет преподавала в Карельском Институте повышения квалификации работников образования.
Вряд ли Ольга Георгиевна выкроила бы время для беседы в Москве, ее график расписан по минутам. Мы встретились в один из ее недавних приездов в Петрозаводск.

 

– Стараюсь. Я сторонница аристократического подхода к литературному материалу. Аристократизм – это вовсе не социальное понятие и не нравственное, это отбор по качеству.

– Очень люблю Владимира Орлова, который прославился своим романом «Альтист Данилов». Он тонко использует мифопоэтику, иносказания, проводит параллели с жизнью современного человека и пытается вскрыть то, что ему присуще. Мне интересны Людмила Улицкая, Людмила Петрушевская. Татьяна Толстая в своих произведениях смотрит на мир и на человека, на его безумства с мягкой тонкой иронией.

– Безусловно. Петрушевская без Чехова немыслима, она сознательно ориентируется на него. Думаю, она достойна Чехова.

– Литература нашего времени, на мой взгляд, взяла из XIX века щемящее чувство жалости к человеку. Жалости не в смысле уничижения, а сочувствия. А ведь скорбь – такое чувство, которое преобразуется в радость. Как мы это видим в рассказах Виталия Богомолова, Леонида Нечаева, Николая Агофонова. Писатель скорбит о человеке, но это не слезы рекой, а грусть вперемешку с радостью.

– Вообще, космополитизм был свойствен и классической русской литературе, как всякой великой литературе. Сервантес, он что, только испанцам доступен?

– Только по внешним атрибутам. Но дух преодоления, воображения, утопии наконец, отличает и русского человека. Все дело только в том, что это идальго, а не русский барин. В то же время читателю нужна конкретика, которая позволит ему ощутить дух дома – не немецкого, не французского, не испанского, а своего дома. Все-таки я хочу лежать на своей печке, а не греться у французского камина! Думаю, русская литература останется великой в том случае, если сумеет совместить космополитизм и национальную специфику.

– Оно располагает к появлению больших художников. Родилось много разных идеологий, картин мира, концепций. Они могут сталкиваться между собой, и это все рождает коллизию выбора – самую востребованную в литературе. В XIX веке было проще: скажем, в дворянской семье мальчика с рождения записывали в определенный полк. То есть предполагался определенный жизненный сюжет. А сейчас люди постоянно находятся перед выбором – и в нравственном, и в профессиональном смысле.

– Не могу даже для себя определить развитие этих отношений. Лучше пусть они существуют отдельно. Интернет – такая область, которая требует определенной лексики, множества сокращений, условных обозначений. Слово здесь не главное, главное – побольше информации. Литература с большой буквы – это шлифовка слова, глубина смысла.

– Считаю ее бесперспективной. Она разъединяет читателей, сильно дробит аудиторию. А читатели все-таки должны консолидироваться вокруг личности, значительного произведения. Существовать сетевая литература будет, но удовлетворять не художественные потребности читателей, а любопытство к жизни друг друга.

– Не могу сказать, что нетерпима к массовой культуре. Понимаю, что это определенный механизм для взаимодействия людей, способ некой организации общества. Каждый человек должен определить свое отношение к массовой культуре. До какой степени ее к себе подпускать? Если и открывать эту дверцу, то чуть-чуть, немножко, чтобы только посмотреть, что за ней. У меня отношение к массовой культуре, как у наблюдателя из ООН: все вижу, но к себе не подпускаю.

– Мне кажется, Чехова любят потому, что не очень хорошо знают. Чехов ведь очень грустный писатель. А массовый интерес к писателю никогда не определяется интересом к грустному. Чехова еще будут открывать. Интуитивно западный читатель чувствует, что у этого писателя еще много неизведанного, глубинного.

– Творческое осмысление художественного произведения конгениально этому произведению. Если режиссер или сценарист ведет диалог с автором, а не ставит себя выше него, получается прекрасная постановка. Сверхкреативное же осмысление, которое как бы попинывает писателя, отодвигает его – «я воспользовался вот этим и этим у тебя, а вот это у тебя мне уже неинтересно», – губит те постановки и экранизации, которые потенциально могли бы быть хорошими и интересными. Мне нравится постановка московского режиссера Виктора Гульченко чеховского «Вишневого сада» в театре «Театральная гостиная». Мне интересен репертуар петрозаводского театра «Творческая мастерская».

– Современный школьник, изучая литературу, не знает ее истоков. Вот была литература Петровской эпохи. Что он знает о ней? Ничего. А между тем в это время создавались такие произведения, которые легли в основу всей последующей русской литературы. Они сумели совместить национальную традиционность, образность, язык, идущие от древнерусской литературы, с европейским материалом и проблематикой.

– Ну как можно сделать необязательным образное мышление, на котором основана литература? В человеке все уравновешено. И если мы оставляем математику как сферу, за которую отвечает одно полушарие мозга, то почему мы должны убирать литературу, связанную с другим полушарием? Это все равно что лишить человека половины головы! Жаль только, что образное мышление формируется у современных школьников некомплексно. Есть предмет литературы, но нет истории искусств.

– Многое зависит от мастерства учителя. Достоевский – великий художник-психолог. Для него нет неизведанных тайн человеческой психологии. Но эти тайны не могут быть раскрыты людям всех возрастов. В отличие от Пушкина – писателя универсального.

Думаю, правильно и в школе создавать модули по изучению тех или иных писателей, делать их вариативными, предлагать разным группам школьников. Так мы делаем в вузе.

Сейчас учителям очень сложно определить для себя меру свободы. Тут должен быть некий люфт – не бояться отказаться от избитого, но в то же время уметь держать себя в узде. Чем младше дети, тем более необходимо апеллировать к их жизненному опыту. Чем старше, тем это вреднее: старшие школьники должны уже понимать, что художественное произведение – это не жизнь, они не тождественны. Нельзя жизнь мерить книгой, а книгу – жизнью. Помните, в «Евгении Онегине» Пушкин настойчиво указывает на то, что Онегин – его приятель, но как только он доводит это единение со своим героем до максимальной точки, когда у читателя возникает соблазн совместить Онегина и автора, он тут же напоминает: мол, читатель мой дорогой,

– ЕГЭ – стихийное бедствие! Все мои коллеги, которые много лет проработали в сфере образования, против. Мыслить масштабно, ассоциативно этот экзамен и подготовка к нему не позволят. А ведь мы учим видеть, что из чего произошло и почему, предлагать разные трактовки, версии. А как можно, ставя галочку или плюсик, учесть разные версии одного и того же явления?! Пусть этот экзамен будет частью общей проверки знаний. Может, это годится для черчения, но уж точно не для литературы.

– Я работаю со студентами-филологами. Если отвлечься от немногочисленной группы тех, которые пришли не для постижения наук, а по каким-то своим мотивам, то студенты замечательные! Они лучше нас, студентов 80-х. Мы стеснялись задавать преподавателю вопросы. Современный студент расположен к диалогу, и мне это нравится.

В прошлом году у меня проходил семинар по великому произведению – трагедии Александра Сумарокова «Димитрий Самозванец». Произведение сложное, далеко отстоящее от нас по времени. Одна из серьезных проблем литературоведческого образования, школьников в том числе, – коды современной культуры не совпадают с кодами предыдущих этапов литературы. Просто не могут расшифровать этот текст, подобрать ключи к этому черному ящику.

Я использовала такой прием: предложила студентам представить себя в роли театральных режиссеров, но при одном жестком условии – не выходить за рамки текста Сумарокова. Посыпался шквал идей, свидетельствующий о том, что студенты видят детали текста. Сколько я ни читала «Димитрия Самозванца», не обращала внимания на обилие красного цвета, ассоциированного с кровью. А они заметили. Когда я спросила студентов, какие декорации они бы предложили, один сказал: «Я бы всюду развесил кинжалы». В этом был резон, ведь кинжал – символ смерти, а у Сумарокова в финале Димитрий закалывается кинжалом.

– Совершенно верно. Так что студенты иногда предлагают довольно неожиданные решения.

– Традиционно миссия русской литературы определялась как пророческая, просветительская. «Поэт в России больше, чем поэт». Сегодня литература расслоилась. Многие пишут для себя, в стол. Эта литература как раз самая ценная. Еще мне кажется, что будет развиваться литература о войне. Писатели так или иначе не перестанут обращаться к самой потаенной стороне человеческой жизни, к совести, к нравственным проблемам.