«Хочется, чтобы текст был легким, полупрозрачным. Картинка и даже специально записанный для поста трек – это будто бы лишнее. Сейчас хочется, чтобы был текст и всё».
В петрозаводском Agriculture_club 1 февраля выступил поэт Егор Сергеев. Прямую трансляцию вечера посмотрели около трех тысяч человек — к вопросу о якобы падении интереса к поэзии. Сейчас Егор живет в Петербурге, но, по его признанию, на всех фестивалях просит подписывать себя «поэт из Петрозаводска».
На следующий день после вечера мы поговорили с Егором о современной поэзии и толстых журналах, карельской литературе, острых темах в творчестве.
«Нужен был год, чтобы меня подзабыли»
– Егор, как тебе выступление в Петрозаводске?
– Мне очень понравилось, даже не ожидал такого. Я ведь очень долго не выступал. Недавно был творческий вечер в Питере и Москве, и на нем было много людей, втрое больше, чем я думал. После этого я расслабился и мало что делал в плане рекламы вечера в Петрозаводске. Уже перед самим выступлением сидел и думал: «Надо было рекламировать!». Перед Петрозаводском всегда переживаю больше, чем перед другими городами. Но в итоге было много людей. Я давно так не радовался, как в субботу.
– Почему ты переживаешь? Свой город разве не зона комфорта? Или, наоборот, большая ответственность?
– Вообще не зона комфорта. Одно время, когда я переехал, ощущал, будто теряю этот город и связь с ним. Несмотря на то что я постоянно сюда приезжал, ходил на поэтические вечера. Чувствовал, будто это не мой город и не мои люди, будто я здесь как гость и турист. Но ведь я не гость – я здесь родился и вырос. Меня это сильно возмущало.
В 2019 году я вообще не выступал. Решение на год потеряться с поэтической сцены пришло как раз в Петрозаводске. Почему я переживаю сильно, когда выступаю… Есть мнение, что на своей родине человека не так принимают, как в других местах. Я этого боялся и боюсь до сих пор. Но то, что случилось в субботу, вселяет в меня большое спокойствие – даже не уверенность, не радость, а именно спокойствие. Мне потом снились страшные сны, а утром проснулся и почувствовал себя спокойно: в памяти сразу всплыл вчерашний день, лица людей, теплая атмосфера, Наташа Ермолина, которая говорит: «Не бойся, отдайся потоку». Это спокойствие со мной до сих пор.
– Сегодня поэту можно пропасть на год? Не было страха, что про тебя забудут?
– Как оказалось, можно. Это, конечно, нежелательно – любой маркетолог сейчас скажет, что нежелательно. И мои товарищи говорили, что так делать не надо. Но у меня не было выбора – это было нужно мне. Я писал и выкладывал стихи, но просто не выступал. И я рад, что так сделал. У меня была очень большая усталость после того, как я презентовал книгу. Немного перегорел. Нужен был этот год, чтобы меня где-то и подзабыли. Хотя меня не подзабыли – я надеялся, что подзабудут, хотел для себя начать как будто бы все сначала. Чтобы снова появился какой-то страх и голод: как это было в 2011 и 2012 годах, когда я читал стихи, меня никто не знал, и на выступления приходили 10 человек. В какой-то момент я начал это терять и понял, что нужно отдохнуть. Желание появилось, и меня не подзабыли – наоборот! Я не знаю, как это работает, но на концерты стало приходить больше людей. Меня это удивляет.
– В своей группе ты решил публиковать стихотворения без кликбейтных картинок. Почему? Обычно, чтобы привлечь внимание, добавляют к тексту и музыку, и иллюстрацию…
– Да я и сам понимаю, но мне хочется экспериментировать. Практика показывает – то, что я делаю, противоречит общепринятым вещам, но в долгосрочной перспективе имеет успех. Это больше для себя – мне хочется чистоты и минимализма. И в тексте тоже. Хочется, чтобы он был легким, полупрозрачным. Картинка и даже специально записанный для поста трек – это будто бы лишнее. Сейчас хочется, чтобы был текст и все.
Мне кажется, тексты и так будут читать. Количество подписчиков не отражает количество реальных читателей, да и лайк тоже утратил свое значение. Те, кто захотят прочитать текст – они в любом случае его прочитают. А если человеку не нужно, даже если в умной ленте пост не потеряется, он все равно пройдет мимо.
«Плохой поэт, если он не хочет, чтобы ему поставили памятник»
– Как сегодня поэты продвигают свое творчество? Это все еще социальные сети или чаще оффлайн-площадки?
– Сейчас как никогда много путей, и это очень хорошо. Кто-то обходит соцести и сразу идет в толстые журналы. Это две школы, которые, казалось бы, друг с другом имеют сильную конфронтацию. Представители интернет-школы считают школу толстых журналов пережитком времени, но это не совсем так. Если углубиться в вопрос, в толстых журналах много молодых людей. Их журналы – это не только именно толстые классические, которые никто не читает. Есть и вполне себе читаемые – «Сноб», например.
Среди их авторов есть очень хорошие, мне порой даже жалко, что их нет в интернете. С одним из них мне посчастливилось познакомиться в прошлом году: это московский поэт Дмитрий Воденников. Я мечтал с ним познакомиться, вырос на его стихах. Это единственный, на мой взгляд, поэт, который признан и там, и там – и в интернете, и в журналах. Что, конечно, нонсенс: обычно, если ты признаешься там, то автоматически отвергаешься в другом месте.
Про социальные сети скажу так: когда у поэта нет менеджера, то не считаю зазорным, если он сам работает на свое продвижение. Мы живем в таком мире – ты можешь быть безумно талантливым, но тебя никто не услышит. И не зазорно говорить о себе. Плохой поэт, если он не хочет, чтобы ему поставили памятник. Вот что это за поэт такой? А что он не хочет, чтобы у него были читатели? Чем это плохо? Люди хлеб пекут – они продают его потом.
– Современная литература сегодня стремится быть понятной человеку или же она не для всех?
– Литература сейчас очень ориентирована на человека. Она ищет своего человека. И много литературы именно о людях. Сейчас в принципе общество начинает обращать внимание на человека, на его внутренний мир, на его проблемы. Это даже модно в какой-то степени. Литература туда же стремится. Может быть, это общество в какой-то степени пошло за литературой.
Литература стремится к человеку, никакая она не элитарная, она, наоборот, для всех. Она разная, хорошая, и у нее вообще еще все впереди. Знаешь, обычно не принято считать выдающимся или гениальным того, кого ты лично знаешь. Ну как же он может быть гением, если я с ним в одном классе учился? Я знаю несколько человек абсолютно немыслимого таланта. Почему-то считается, что великим может быть только мертвый. Это странно, так не должно быть.
– На твоем вечере выступал петрозаводский поэт Илья Вересов. Ты часто поддерживаешь начинающих авторов?
– Я не то чтобы поддерживаю, просто люблю их стихи. Хочу, чтобы люди услышали их стихи. Илья Вересов довольно-таки известный, самый первый поэт в Карелии, из молодых точно.
В Петербурге на моем концерте читал стихи Михаил Кедреновский. Я вырос на его творчестве – он для меня был сумасшедшей величиной, я его стихи пьяный на кухне читал всем друзьям еще в Петрозаводске. И он у меня выступал. В Москве выступал Иван Фефелов. Одно время он был большим ориентиром для меня.
– Сейчас у тебя есть такие ориентиры в литературе?
– В разное время были разные люди, но сейчас их как будто бы нет. Для меня ориентиром сейчас является какая-то пустота и тишина. Я много читаю современную поэзию, но мне хочется немного почувствовать, как будто бы я иду с закрытыми глазами. Хочется какого-то эксперимента и ощущения, когда нет никаких ориентиров.
– Как думаешь, что о сегодняшней литературе напишут через много лет? В постмодернизме был весьма негативный взгляд на мир и человека. А сейчас?
– Сейчас не постмодернизм, а метамодерн. Его называют постпостмодернизмом или метамодернизмом. Постмодернизм – да, это как раз ироничное отношение. Но люди устали от этого. Это ни к чему не ведет, не дает тебе выхода. Ты посмеешься-посмеешься, а потом перестанешь: гости разойдутся, и ты останешься один, протрезвеешь, и все останется так же, как было. Ирония – это бегство, и постмодернизм – это бегство, которое никуда не ведет. Рано или поздно человек понимает, что это так. Сейчас же писатель обращается к новой искренности (так это называется, на самом деле это обычная искренность). Люди просто устали постоянно глумиться над происходящим, потому что от этого ничего не меняется. Это и есть метамодерн. Из меня теоретик плохой, но я примерно чувствую, что происходит.
Это то, что дает современная литература. В стихах и прозе ироничная манера уже не выглядит свежо. Она выглядит устаревшей. Люди или говорят, что есть надежда, или разрушают ее – но они не «клоуничают» над действительностью. На мой взгляд, прогрессивная литература старается этого не делать. Это выглядит, как если сейчас мы послушаем треки Децла. Сейчас «на серьезных щах» это мало кто будет слушать. Как танцевать тектоник – уже не круто.
– Одно из стихотворений ты посвятил домашнему насилию. Почему такая тема? Некоторых блогеров или музыкантов обвиняют в хайпе на ней – мол, о ней говорят не чтобы помочь, а просто потому, что так «модно».
– Меня можно обвинять в хайпе, но пусть эти люди идут к черту. Потому что я десять лет отработал в скорой помощи, и я этого столько насмотрелся… Любому, кто что-то скажет, отвечу: «Пойди и поработай за меня один день». Я в этой теме не являюсь сторонним наблюдателем, не из интернета узнал, мягко говоря. Я просто вижу, что это есть и в гораздо более чудовищных масштабах, чем пишут даже в интернете. Реальность она всегда страшнее. И это что-то такое не из XXI века, совсем, я считаю, недостойно русского человека.
В моем понимании русский человек – это звучит гордо, это такая некая планка. Насилие недостойно современного русского человека, мужчины. Но это происходит, и нужно что-то делать с этим.
Я чувствую в себе необходимость делать что-то в той степени, в которой могу. Чувствую, что хочу и могу об этом сказать и что, наверное, нужно это делать. Кто бы что ни говорил, проблему домашнего насилия невозможно отрицать, потому что это факт. Можно спорить об идеологических основах феминизма, об этом всегда будут спорить. Но есть случаи просто вопиющие, их нужно просто прекратить.
– Ты писал, что ушел из скорой медицинской помощи. Почему?
– У всего есть срок годности. Я на этой службе с 17 лет, выполнял разную работу, в разных местах. Сейчас мне 28. Работа дала мне колоссальный опыт, но пора сменить специальность, чтобы остаться дальше нормальным человеком. Я ушел не из медицины, а только из реанимации. Еще я хочу дальше учиться, у меня грандиозные планы. О них пока не скажу, они из тех, на которые дышать боишься.
«Быть жадным до информации и чувств»
– Как ты обычно работаешь над стихотворениями? Есть специальные писательские упражнения?
– У всех по-разному, кому-то подходит писать четко 15 минут в день. У меня что-то среднее, нет такого, что я сажусь и пишу, но я стараюсь одно слово хотя бы написать каждый день. Не стихи, а просто заметки. Все начинается даже не с записи – я стараюсь присматриваться к миру, концентрироваться на том, что происходит вокруг, даже сейчас, когда мы здесь сидим. Я могу что-то уловить и записать: не стих, а какие-то два слова, словосочетание, оттенок. Но это скорее тренировка не литературы, а концентрации, осознанности и внимания ко всему. Не погружение внутрь себя, а, наоборот, полная открытость к миру, что нелегко, устает голова. Этому нужно учиться. Мне дается не всегда.
Самое главное, что нужно, – быть жадным до информации, жадным до чувств. Кто-то из моих знакомых поэтов писал эссе про то, что один человек рассказывает другу на кухне о том, как он расстался с девушкой, как девушка его бросила и как ему плохо. А поэт сидит с блокнотом: «Да-да-да! Как тебе было плохо? А опиши подробнее?». Без этой жадности, наверное, сложно. Как до своих чувств, так и до чужих – поэты могут поехать на ближайшую войну или вот на скорой помощи работать десять лет за копейки. Они хотят вызвать эти чувства в себе, а мне кажется, еще важно уловить это у других. Это проще. А если присмотреться к миру – это кладезь. Ты там можешь найти все чувства сразу, главное их выбрать и услышать. Все остальное сугубо индивидуально.
– Говорят, сегодня писателю не о чем писать. Нет таких глобальных мировых катастроф, которые бы потрясли все человечество, как это было в XX веке…
– Я вообще не согласен! В мире полно всего. Мировая война – слишком яркий пример. Это какое-то читтерство, если можно так сказать. Я ни в коем случае не отношусь неуважительно к стихам о войне. Но при желании все, что угодно – и запредельную первобытную людскую жестокость, и невероятное милосердие и самопожертвование – можно найти в мире. Достаточно просто посмотреть в окно, внимательно посмотреть. Не то чтобы не о чем писать – наоборот, никогда не было столько всего, о чем можно писать. Никогда не была так доступна информация, никогда так просто не воспринимались расстояния. Сейчас самое лучшее время для того, чтобы писать.
– Что ты сам сейчас читаешь?
– Я читаю три книги, и ни одна из них не художественная. Это учебники по эндокринологии, немецкому языку и когнитивной поведенческой психотерапии. Мне жаль, что сейчас в этом списке нет художественной литературы, мне этого не хватает. В ближайшее время я начну читать художественную литературу снова. Может быть, не читать, а слушать – формат аудиокниги еще не юзал, надо попробовать.
– Следишь за карельской литературой?
– Насколько могу. Это как я слежу за английской премьер-лигой: я вроде знаю, кто на первом месте, но я не скажу, что слежу.
Меня интересует то, что происходит. Мне говорили, что в Карелии сейчас с прозой очень плохо. Но как может быть с прозой очень плохо, когда есть Дмитрий Новиков? Я безумно уважаю его. Имел честь познакомиться с ним, когда учился в школе. До сих пор считаю, что он среди прозаиков номер один. Люди не будут переводить плохую книгу на другие языки, если ее не будут читать.
Читаю его интервью, он мои вряд ли читает. Новиков для меня является величиной, и я этого не стесняюсь. Иногда резко отношусь к каким-то его высказываниям: например, когда на вопрос «Что посоветовать начинающему писателю», он отвечает: «Не писать». Я немного вырываю из контекста, но я очень вскипел. Но несмотря ни на что он абсолютно прекрасен. Как в премьер-лиге – есть «Ливерпуль», а есть все остальные.
Про поэзию я знаю больше: есть поэт Илья Вересов, была здесь Настя Балякина, пока не уехала в Будапешт.
Наверное, раз я не живу здесь, меня нельзя отнести к «карельской литературе»? Но я считаю себя поэтом из Петрозаводска. На всех крупных фестивалях, за рубежом, я прошу подписывать «Егор Сергеев, Петрозаводск». Решил, что всегда буду так делать. Считаю себя поэтом из Петрозаводска. Я чувствую себя здесь дома.
Три стихотворения Егора Сергеева
Мария
Мария, ты помнишь?
Рука твоего отца
была так черна, когда
касалась лица,
когда касалась лица
твоего, Мария.
Ты помнишь, Мария?
Те грубые два конца,
в дыму заводские трубы Череповца —
окошко в твоей,
окошко в его квартире,
окошко в любой квартире.
Как с пляса встали
глаза, озверев.
Как горло — в спортивный жим.
Под детское хоровое лязганье Северстали,
надсадный припев и сгорбившихся пружин,
под тесные спазмы —
самое жерло ада
пришло и осталось,
пришло и осталось тут.
В лице твоём язвы.
На теле твоём стигматы.
Никто не узнает.
Они тебя не поймут.
Мария, молчи.
Твой рот пересох, Мария.
Твой голос заглох, Мария.
Твой взгляд поблёк.
Какие врачи?
Уродливых снов кривые,
как полосы ногтевые
в тетрадный сток.
Пусть время тик-так —
нелеченному не легче.
Пусть сердце тук-тук —
непрошенному не проще.
Мария хранит в себе доменные печи.
В них месятся мутным крошевом ночи,
ночи.
Расплавленный морок
льётся в ножи и свёрла.
Он всверливается, режет, концы щетинит.
Мария сама себя хватает за горло.
Изделие без погрешности,
без причины.
Изделие, тайна мастера, кладезь мрака.
Постельная помесь выродка и проступка.
Проверенный сплав из боли, стыда и страха.
Бездельница, сволочь, выстилка, проститутка.
Мария встаёт,
из маленькой вырастая.
Из девочки вырастая каждый раз снова.
Мария встаёт.
Как статуя, как святая.
Как памятник состраданию через слово.
Предчувствие
Уже несколько лет я пытаюсь ответить здраво:
зачем левый берег Неве, когда есть правый?
Уже несколько лет
без припадков и без скорости —
я ближе теперь к тридцатке, чем к той школьнице.
Только если бы мне вселенская грусть — пощёчина!
Мне вселенская грусть — зазноба, а ночь — подруга.
И евробездетность,
и русская безотцовщина —
на мне оборвутся оба порочных круга.
Настоящие стихи спят, говорят? Вот.
Настоящая любовь ждёт, говорят? Брось.
Так Европа пережила закат,
но не переживёт
приближающийся восход наших злых звёзд.
И нет бога кроме весны, и нет кроме нас
пророков её, сидящих на подоконниках
в ожидании,
когда все кошмарные сны
за один раз
сбудутся — и потом не побеспокоят их.
Ведь всему, кроме сострадания, грош цена.
И когда закончатся газ, патроны, биткоины —
вот тогда и придёт весна.
А пока —
из её предчувствия лоскутков скро́енные,
стихи о спасённой,
раненной на бегу любви,
где детской рукою будущих поколений,
мы стоим, нарисованные,
на неправильном берегу Невы.
Окно, за которым живы
Я работаю в странном месте, где шутки на тему бога
звучат не всегда уместно. Поэтому их немного.
Где ночью не гасят лампы в палатах и коридорах.
У доктора-дуэлянта зарплата с приставкой «скоро».
У грустного санитара за смену уходит пачка.
За смену уходит пара. Людей. Далеко. И дальше —
медбрат поперёк постели (отсроченно, по привычке),
два годика и неделя ребёночку медсестрички.
К груди прилипает крестик. Работаю больше нормы.
Работаю в странном месте. До мокрой от пота формы.
И старые пациенты в уме прогоняют кадры.
Мечтая дожить до лета. Мечтая дожить до завтра.
Я знаю, что мне приснится настроенным объективом
больница. Окно больницы. Окно, за которым живы.