Занятый срочной работой, проворонил юбилей Сергея Довлатова, но, надо признаться, огорчился не особенно. Во-первых, не люблю официальных юбилеев. Как выразился один уважаемый преподаватель ВГИКа: «Ладно в винном отделе повсюду бакенбарды развешаны, но ведь зашел туалетной бумаги купить – и там они!» Во-вторых, Довлатов, мне казалось, фигура достаточно бесспорная, чтобы мирно провести торжество и без моего скромного участия.
Однако, полемика в «Лицее» подзадоривает – нет, разумеется, не поставить точку в спорах – но хотя бы показать, почему эти споры для меня неожиданны.
Оказывается, многие читатели отказывают писателю Довлатову даже в праве на место в истории русской литературы. Я же утверждаю, что место это вполне определенно и весьма почетно. Более того – уникально.
Евгений Евтушенко однажды назвал Михаила Светлова «чемпионом легкого веса в русской поэзии». Не знаю, как отнесся бы к такой характеристике сам Светлов, но метафора, на мой взгляд, блестящая. По аналогии хочется определить Сергея Довлатова как абсолютного чемпиона легкого веса в русской прозе. Возможно, Сергей Донатович, бывший боксер, и не обиделся бы. Думаю, он сам понимал, что в этой весовой категории соперников у него практически нет.
Дело в одной характерной особенности отечественной словесности, на которую, если помните, сетовал еще Белинский. А именно: русские литераторы традиционно не хотят, а главное, совершенно не умеют быть «легковесами». По справедливому мнению неистового Виссариона, в немецкой литературе есть безусловные Гении вроде Гете, большие таланты уровня Шиллера, таланты рангом пониже типа Гофмана. Затем просто крепкие профессионалы, профессионалы средней руки и т.д., по нисходящей до огромного моря графоманов. У нас же две-три заоблачные вершины (Пушкин, Лермонтов, Гоголь) — и почти совершенная пустота вокруг.
В целом эта тенденция сохраняется в русской литературе по сей день. Подчеркиваю, не все русские писатели могут быть великими, но практически все имеют это в виду. Иначе, вроде, и огород городить незачем. А Великий Русский Писатель – это не просто Мастер Слова, это Учитель жизни, Совесть нации, безусловный Нравственный Авторитет, представитель практически недосягаемого Пантеона, короче, по слову Довлатова, «целое учреждение» в одном лице. И те литераторы, которым у нас не удается стать таким учреждением, довольно быстро сходят с дистанции: начинают производить тонны откровенной макулатуры ради заработка или просто спиваются. Ибо попробуйте-ка признаться самому себе: я просто писатель, обычный писатель, средний. Да, кажется, лучше удавиться!
И только у Довлатова хватило юмора написать: «Бог дал мне именно то, о чем я Его всю жизнь просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».
За неимением более точного термина, воспользуемся собственным определением Довлатова и попробуем в нем разобраться.
Так кто же такой хороший рядовой литератор в русской прозе? Мне трудно сходу назвать все формальные признаки. Но, думаю, в их число входят тяготение к малым формам (повесть, рассказ) и относительно небольшой общий объем написанного данным автором. Рядовой литератор словно бы стесняется отнять у вас слишком много времени, заранее признавая, что не собирается исследовать глубины подсознания или проповедовать высокие истины. И жизнь он знает не слишком хорошо, вернее, знает, но свою собственную, а с ней никому не навязывается. Его область – частности, мимо которых проходят Гении. Пожалуй, и просто развлечь читателя – не последняя его задача. При всем при том это человек, совершенно очевидно не без веских оснований взявшийся за перо. Как сказал Булгаков: «Да возьмите вы любых пять страниц…»
Таких «легковесов» именно в нашей литературе можно пересчитать по пальцам, и потому каждый из них, простите за каламбур, на вес золота.
Вспомним русского Гофмана Владимира Одоевского, грустного солдата Всеволода Гаршина, косноязычного кудесника Николая Лескова, словесного эквилибриста Юрия Олешу, певца моря Виктора Конецкого… Ни один из них, разумеется, не идет ни в какое сравнение с такими титанами, как Достоевский, Толстой, Шолохов. Но каждый как минимум достоин нашего внимания и хотя бы простой читательской благодарности.
Как достоин их и «рядовой литератор» Сергей Довлатов, написавший однажды: «Разумеется, я не Достоевский. Разве это лишает меня права на существование?»
Одно из главных его достоинств – легкость письма, именно по этому основному признаку я и назвал Довлатова абсолютным чемпионом. Довлатовская фраза изящна и коротка, довлатовские сюжеты ясны и незамысловаты, юмор прост, но своеобразен. И в связи с этим позвольте мне не поверить, что кто-то «не смог осилить» его произведений. Довлатов – не Пруст, Джойс или Платонов, его книги не требуют особенных усилий при чтении, а именно что проглатываются в один присест. А уже проглотив их, можно при желании попенять автору на «мелкотемье», «попрание идеалов», «вольность обращения с фактами»… Кстати, вообще странно хоть в чем-нибудь обвинять писателя, которого вы прочесть не сумели. Не смогли прочитать – так и говорить не о чем.
Русскому литератору обыкновенно легче быть глубоким, чем занимательным. Довлатов прежде всего занимателен, у нас это редкий дар. А что касается глубины…
Я не ставлю сейчас цели сделать подробный разбор хотя бы одного текста Довлатова. Скажу только, что его «Заповедник», например, имеет такое же отношение к реально существующему Музею в Пушкинских Горах, как «Капитанская дочка» к действительной биографии Державина. И даже гораздо меньше.
Ибо такова уж творческая манера Довлатова: кажется, что «все, как в жизни», все на сугубо документальном материале, а на самом деле вымышлено, сознательно сконструировано от начала и до конца. Даже если среди персонажей встречаются фамилии реальных людей, а топография до мелочей точна. «Заповедник» — не автобиография, а развернутая метафора неприкаянности и одиночества человека в мире. Каждый человек – сам по себе заповедник, который, с одной стороны, хочется сохранить в неприкосновенности, а с другой – раскрыть для ближнего во всей полноте. У Довлатова эта метафора еще и усложнена неотвязной ностальгией, тем, что собственный «заповедник» автора утрачен навсегда, он пишет о человеке, которого нет, и никогда уже не будет. Пишет почти буквально «с того света», — именно так смотрится датировка «Июнь 1983 года, Нью-Йорк» под повестью, действие которой формально разворачивается в российской, вернее, советской провинции. И в этом смысле действительно глупо открывать музей Довлатова в Пушкинских Горах. Писателю, всю свою жизнь декларировавшему идею об абсурдности мира, скорее, пристал бы музей где-нибудь в Антарктиде, вообще недоступный для посещений публики.
Русская литература традиционно исследует жизнь частного, «маленького» человека. Но, кажется, только Довлатов полностью и сознательно отождествил с таким человеком себя самого как писателя. И открыл нам целую вселенную, пусть и ограниченную размерами одного «заповедника», вселенную смешную и гадкую, трогательную и отвратительную, банальную и непостижимую.
Впрочем, был среди современников Довлатова другой автор, с блеском проделавший в нашей литературе похожий эксперимент. Альфа и Омега, Мир, «заповедник» его бессмертного персонажа ограничены пунктами Москва — Петушки. Но в том-то и дело, что одноименный прозаический текст не случайно назван Поэмой, его создатель явно не избегнул общего комплекса: желания быть Великим. Что ж, Венедикт Ерофеев этого добился.
А Сергей Довлатов так и остался «легковесом». Едва ли не единственным среди современных ему русских писателей. Непревзойденным. Сохранившим, благодаря своей «легковесности», какую-то недостижимую для литературных генералов внешнюю и внутреннюю свободу.
Может быть, лишь он один с полным правом мог сказать, что только пошляки боятся оказаться в середине, а не наверху. Из середины виднее главное.