В пять лет у меня впервые появилась бабушка. Она приехала к нам из далёкого вятского села Лебяжье, где уже не могла жить одна. Вместе с бабушкой в моей жизни появился чудесный сундук с её пожитками, Сергей Миронович Киров и мой дед Никита Свинцов.
Среди собственноручно вышитых ею скатертей и вязаных шелковистых шалей в сундуке хранилась папка с важными документами. Тогда я впервые увидела её старинные гимназические аттестаты на плотной голубой бумаге, её орден Ленина, фотографии любимых учеников и старые, бережно хранимые газеты.
Cамого деда уже не было в живых, но его удостоверение об окончании Староторъяльской трёхклассной школы и аттестат сельскохозяйственного Нартасского училища свидетельствовали – дед у меня был.
В школе учился неплохо, но с тройками, а вот в училище стал круглым отличником. Потому что Нартасское сельскохозяйственное училище такое было, что учиться плохо там было невозможно! Возникло оно в 1893, и задача перед ним ставилась «…служить распространению в народе путем практических занятий основных познаний сельского хозяйства по полеводству, луговодству, огородничеству, садоводству, пчеловодству, а также ремеслам – слесарному, столярному, кузнечному, чтобы помочь крестьянам разыскать занятие в длинную вятскую зиму, чтобы выпускать из школы не только земледельцев, но и ремесленников».
Практические занятия в нём преобладали. Да и то сказать – для этого были все условия. И своё учебно-опытное поле, «в котором выращивались овес в 10 сортах, ячмень в 16 сортах, пшеница яровая в 4 сортах, полба, горох ранний белый, кукуруза «конский зуб», гречиха, лен псковский, конопля в 2 сортах, картофель в 16 сортах, кормовая свекла и морковь, турнепс», и свой сад и огород, свои парники и теплицы, «где выращивались даже арбузы, дыни и томаты», своя пасека.
Во время обучения моего деда училище всё больше расцветало. Строились новые здания, красивые и прочные, до сих пор они служат людям. Появились замечательные преподаватели, закупались книги, инвентарь, современная техника. Нартас был превращён в сад с образцовым порядком, организован духовой оркестр, ставились спектакли. Жизнь кипела, была интересной и разнообразной.
Все годы своего существования Нартасское училище было передовым и уникальным, славилось увлечёнными неординарными учителями, способными учениками, новыми технологиями, любовью к делу. Среди выпускников немало профессоров и академиков, но ещё больше таких, как мой дед – получивших хорошие уроки на всю жизнь, тех, на ком передовое и правильное ведение сельского хозяйства и держалось.
Только нет больше этого училища, не нужно оно моему новому государству, и было закрыто в 1986 году.
Фотографий его детства и юности не сохранилось, а, может, и не имелось даже. Я увидела своего деда на фото уже зрелым человеком и отцом семейства. Тем удивительнее была случившаяся гораздо позднее история.
В Петрозаводске служил молодой офицер. Мой отец не мог не завязать беседу о своей малой родине с земляком, вятским парнем. Вот тут и выяснилось в случайном разговоре, что и его отец окончил то же самое Нартасское училище, и сохранилась общая фотография учеников. На снимке мой папа легко нашёл своего отца. Было сделано увеличенное фото, и теперь я вижу деда Никиту совсем молодым.
Характера он был строгого, порой жёсткого. Единственного сына воспитывал с любовью и мудростью. Когда застиг его, лихо катившего по селу на взятом без спросу отцовском велосипеде со снятым седлом, наказания не последовало. Наоборот, папа получил разрешение им пользоваться. Отобран на время он был после того, как однажды был оставлен невымытым. За курение мальчишеское дважды мой отец был выпорот. Второй урок воздействие имел всё военное лихолетье. В то же время поощрялись полезные нужные занятия, денег на них не жалели. В 15 лет у моего отца появился собственный фотоаппарат, потому сохранилось много снимков 1938 года. Думаю, в том, что мой папа в школьные годы хорошо учился, много читал, прекрасно декламировал, занимался общественной работой, был активным и ответственным человеком, большая заслуга не только моей бабушки-учительницы, но и деда Никиты.
Вот небольшая карточка. На ней мой дед под лампочкой с самодельным абажуром читает книжку – «Мальчик из Уржума» о своём земляке Серёже Кострикове, ставшим Кировым. Наверное, тогда это было важно для многих сельских и деревенских жителей – пример человека, из никого ставшего одним из важнейших людей страны. А для них он был ещё и земляк, близкий сосед. С его сёстрами Анной Мироновной и Елизаветой Мироновной моя бабушка была хорошо знакома и вместе учительствовала.
Работая на должности агронома, очень ответственной на селе, Никита Кузьмич был ещё и учителем в школе.
А вот интересная газета 1934 года. В ней заметочка о народном доме, об избе-читальне, о тяге людей к знаниям и чтению. Под ней подпись деда. Так откуда же журналистские гены моего брата, может, не только из Германии, Эстонии и Парижа, а и из этого красивого села Лебяжье на крутом берегу реки Вятки?
На фронт моего деда не взяли. Было ему в 1941-м сорок четыре года. Да и, вероятно, по здоровью своему не подходил он для войны. Взяли сына единственного, который в те июньские дни окончил школу с отличием и только отпраздновал своё восемнадцатилетие. Думали вся жизнь у него впереди, а впереди была смерть в любой момент. Так и ждали родители его терпеливо всю войну – от весточки до весточки, от ранения до ранения, от ошибочной похоронки до победного салюта.
Знаю, что в годы войны папин боевой товарищ Крысов, живший недалеко от Лебяжья и оказавшийся в родных местах в отпуске, отправил моим бабушке и дедушке подарок – бочку солёных огурцов. Прицепили её верёвкой к судёнышку, шедшему в Лебяжье, и огурцы поплыли к ним своим ходом. Папа рассказывал, что бочки эти у них так и хранились – в реке всю зиму, а когда надо – подтягивали к берегу за верёвку и брали сколько нужно. Зато огурцы всю зиму оставались хрустящими.
Пельмени в тех краях всей семьёй лепили по субботам на предстоящую неделю мешками и тоже хранили на морозе, а рыжики солили только такие, что проходили в бутылочное горлышко.
Вот, наверное, пир был, когда мой отец с войны вернулся! По некоторым данным, из его ровесников – 1923 года рождения – уцелели единицы из каждой сотни…
Только нечасто виделись отец и сын Свинцовы – мой папа всё был где-то далеко от родного села. Служил, учился в Военно-медицинской академии, снова служил. А дед мой Никита тяжело болел и медленно умирал, настигла его чахотка, от которой часто умирали многие родичи ещё в его детстве.
Чудом сохранилось его письмо к моему отцу. А в письмах, как и в книгах, сохраняется портрет человека, его характер. И потому я, никогда не видевшая своего деда Никиту, ощущаю его как живого даже многие десятилетия спустя.
Вначале, как и положено строгому родителю, отчитал сына за невыполненное обещание писать почаще. «Вот прошло три с лишним недели, а писем нет и нет. Твоё слово, выходит, расходится с делом… Итак, в этой части ты в большом и неоплатном долгу». Увы, дедушка Никита, не помогли твои упрёки, не научился мой отец письма писать близким часто – по себе знаю.
Дальше рассказ о последних сельских новостях, о какой-то неизвестной мне Л., руку и сердце «навечно» отдавшей местному ветеринару. По этому поводу дед сообщил по секрету, что бабушка «поплакала и, очевидно, ещё не успокоилась, так как она до последних дней вынашивала мысль о возможности ей быть с тобой. Но теперь её мечта рухнула и навсегда».
О соседе-хирурге, который «иногда по воскресеньям заходит к нам – провернуть пластинку-две, попеть с Чирковым».
О новом первом собственном просторном и крепком доме, который с любовью строил мой дед. О том, что уже «выделали окна и двери, и стало приветливо, светло», о том, что осталось доделать «да покрасить и ЖИВИ». Просьба к сыну, «хотя и неудобно тебя, Герман, затруднять», купить белил и золотистой охры, да ещё шпингалетов, которых достать на месте совершенно невозможно, а так хочется, чтобы дом был красивым в каждой мелочи.
И очень любящим был мой дед, не жёстким и не суровым. Вот начало письма: «Наш дорогой сынок Герман…», а вот конец: «Крепко, крепко целуем, твои старички отец и мать».
А ещё в письме о выстраданном, о горестном, которым поделиться или не с кем, или нельзя. «Мама работает с раннего утра до поздней ночи, а я вот всё лежу и лежу…сильнейшая одышка, слабость всё более и более приковывают меня к постели. И вот лежу и сознаю, что это не жизнь. Ведь никакой пользы я нигде и никому не приношу. Я лишний, я мешаю жить другим. Жизненные запросы остались прежними, а я бездельник, я еду на чужой шее. Да, тяжело, до глубины души обидно, но приходится сознавать. Часто приходит мысль о бесполезности такой жизни. Я знаю, что моё выздоровление невозможно и работать я больше не смогу…Но хватит мне ныть. Прошлое невозвратимо…».
Чтобы не очень расстроить сына, докладывает, что питаются прекрасно, что нужную сумму на устройство сеней берегут, что долгов, несмотря на строительство и немощь его, нет, как, впрочем, нет и денежных сбережений. Что если плотники и каменщики не подведут, то меньше, чем через год, в августе 52-го, дом будет готов и – только ЖИВИ… Большими буквами написал, как заклинание себе, как завещание нам.
Не случилось. Дед мой умер 6 марта 1952 года, ровно через четыре месяца после этого письма.
Не спасла его ни жажда жизни, ни предстоящее рождение моего брата – первого его внука, ни новая изба…
Последняя фотография Никиты Кузьмича трагична. Усилиями сельского мастера получился, вольно или невольно, настоящий художественный портрет. Чёрное пальто и шапка слились с темным фоном и выделяют главное – лицо моего деда, его взгляд.
Мне кажется, в моём отце повторились многие черты деда Никиты. И эти основательность, твёрдость и разумность порой проступают и в нас, никогда невиданных им внуках, и в моём сыне, его правнуке. И это тоже бессмертие.
Прошлым летом, совершив путешествие в Йошкар-Олу, я добралась и до родной деревни моего деда, постояла на берегу Малой Толмани, покинутой им в юности, дышала тем самым воздухом, каким когда-то он сделал первый в своей жизни вдох.
Казалось, я вспоминаю давно мною забытое и когда-то мною оставленное, его глазами вижу зелёный лес, мальчонку с удочкой и яркое солнце его родины. А ведь так оно и есть, все мои предки живут во мне, и мой дед Никита Свинцов тоже. Есть он и в моём сыне, и в детях моего брата, и в праправнуках – Элис и Адриане Селамей, Марке, Даниле и Германе Свинцовых.
Потому что закон жизни такой – смерти нет. Только ЖИВИ…
