Фото Ирины Ларионовой
Мариуш Вильк вырывает изъеденный суетой мозг из пены бурлящего моря дней и дарит ему более двух сотен страниц созерцания — созерцания печального очарования онежских валунов.
Ворошу книги в «Агрикалче». На заре её беспокойной юности люди натащили туда, чего не жалко, — от «37 способов засола кабачков» до «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом» Пёрсинга, с абсолютно предсказуемым выводом: «Единственный мотоцикл, который стоит чинить, — это вы сами». Стоило ли огород городить на 500 страницах? И главное, исцелился ли сам врач? Об этом я не узнала. Уплыла книга в чьи-то жадные до знаний руки, а ко мне приплыла другая, обернутая в газету «Десятый регион», — «Дом над Онего» Мариуша Вилька.
Я литературных опусов одного из лидеров «Солидарности» не читала. Краем уха слышала, что де есть какой-то поляк, написавший нечто о Карелии, но… Я вообще опасаюсь книги в руки брать, а уж о малой родине и подавно. С детства так «окоемами» и «ламбами» накормили («мы тебя Родину любить заставим!»), что по сей день икается. То есть после школы для меня словосочетание «книга о Карелии» звучало как приговор суда. А я вроде пока не попадалась. Так что могу себе позволить не читать.
«Современный человек — словно перекати-поле — мечется из стороны в сторону, лишенный почвы и корней», — вздыхает М. Вильк на страницах своего дневника. Общее место, конечно, но от этого не менее болезненное. Миллионы слоняются, как вынужденные кочевники, лишенные дома, ибо то, что им предлагается как общеевропейское благоустроенное жилище с мраморной плиткой, телескопической вытяжкой и сортиром где-нибудь в районе Косово, душу не насыщает, а еще более раздражает. Во мне тот же вирус-убийца бродит с разной степенью обострения, поэтому я книгу Вилька прихватила домой полистать, поискать, каких там автор противоядий нарыл в болотистой почве.
Начало «Дома над Онего» — очень сильная позиция всего текста. Как, собственно, и должно быть. Если первый абзац тебя в сеть текста не ловит, то и… Бог с ним, с тем текстом. В мире есть еще коньяк, античная трагедия и музыка рок. Или: Псалтирь, афониаты и пейзаж за окном. Или: Онего вживую, чай в приятной компании и возможность складывать буквы, самостоятельно. Широк мир, поэтому первому абзацу нужно выиграть конкурентную борьбу да еще с такими конкурентами, которые по численности напоминают войско Золотой Орды.
У Вилька всё отлично: «Мне исполнилось пятьдесят лет… С недоверием заглядываю в этот колодец. Неужели это меня отражает водяное око, взирающее из глубины?» И дальше — стихотворение «Чаша»:
Склоняюсь над Онего —
чеканщик кропотливый над серебряной чашей
каждую веточку тополя за окном
должен выгравировать и зачернить
каждый валун на берегу отметить
и каждую камышинку штихелем тронуть
и теплую гладь воды отполировать
И т. д., и т. п. Ворожит мастер черными буковками по японской канве. Или ведийским кАнвой, мудрецом то есть. Описывает своё житьё-бытьё в заброшенной деревне Конда Бережная в Заонежье, перемежая бытовые очерки незашоренными размышлениями о философии, литературе, религии…
«Первый взгляд, обращенный на икону, обычно касается лишь поверхности доски. Мы распознаем фигуру святого (порой читаем «название», чтобы понять, кто это), затем ощупываем глазами складки оклада, детали фона, рассматриваем выражение лица или жест. Порой увязаем в красках. Особенно при необычном их сочетании. Например, розовый и темно-синий на иконах из заонежской деревни Есино — словно малиновый отблеск солнца на темно-сизой глади Онежского озера в белую ночь. Искушенный взгляд отметит также форму доски и способ ее обработки, по ковке гвоздей сумеет определить время создания иконы, по стилю и цветовой гамме — регион, а зачастую и автора. Однако истинное созерцание иконы начинается лишь тогда, когда сквозь нее — словно через окно — ты вглядываешься в бесконечную даль.
Но бывает и наоборот. Когда сегодня во время службы я смотрел в окно Покровского храма на Онего, мне казалось, будто я заглядываю в глаза Богоматери. Темные тучи над озером — словно Ее платок (сегодня праздник Покрова!), время от времени сквозь него просвечивали бледные лучи позднего осеннего солнца — заглядывали в кижскую церковь. Соединялись в полумраке с сиянием свечек, мерцали на окладах икон и струились в клубах ладана, словно кто-то плел рыбацкую сеть из дыма и света».
Красиво. В последнее время красоты в тексте взыскуешь как языка Божиего. За день насмотришься на пластиковые бутылки под ногами, кричащие рекламы, обшарпанный транспорт, странно прикинутых людей, аляповатые дома, безвкусно оформленные витрины, наслушаешься по-дурацки оформленного шума разговоров ни о чем, радиописков и телевизгов, и к вечеру — хоть святых выноси. Или себя на городское кладбище. Вот как выживают те, кто не молятся? Это для меня большая загадка. Ведь как только от Бога оторвёшься, так током дёргает натурально. В кривозеркалье-то этом, рае изгаженном, где, как М. Вильк пишет «покосившиеся хаты, почерневшие от влаги, пьяные морды в ушанках у винного ларька, беспросветная грязь». И дальше: «Еще в XVI веке кто-то из иностранных путешественников заметил, что грязь по колено есть пятая стихия Руси. Каждый раз, когда я вижу на Севере следы человеческого пребывания — горы мусора, поредевшие леса, урановые дыры, — меня терзает одна и та же мысль (в сущности, не слишком оригинальная): человек — это рак природы. Злокачественное образование. Больная ткань». Так ли? Иногда кажется, что так и не иначе. Поэтому хочется красоты, хотя бы в книжке. Чтоб свежий ветер по просторам, чистая вода в синем озере, пение птиц в лучах восходящего солнца и молчаливые бескрайние леса, внутри которых прячется деревянная часовня, где молился твой прадед и тебе сам Бог велел.
Здесь Вильку можно благодарность высказать от всего реанимированного сердца. С красотой у него всё в порядке. Иногда думаешь: неужели я живу в этом краю? неужто хоть пядь земли пожалели ироды оловянноглазые — не изрезали, не искромсали, не сожрали, не пустили на баксы? Слава Творцу Вселенной!
«Конда, 18 ноября
Наконец началась настоящая зима. После долгих недель влажного и темного предзимья, когда ветер, казалось, пытается выдуть из головы весь разум, оставив одну оболочку, которую он затем с легкостью приподнимет и расколет о ближайший угол, сиверик разогнал тяжелые тучи, и с чистого неба брызнул солнечный свет.
С утра на дворе все блистает! Так, что режет глаза и дыхание перехватывает. Снега еще нет, зато мир застеклен морозом. Каждый стебелек травы светится отдельно, каждая тополиная веточка блестит, словно лезвие, камни на берегу сверкают, одетые в лед, и сосульки с мостков мерцают, словно ртутью налились, а когда я зачерпнул воды с льдинками, она заиграла в ведре всеми цветами радуги.
Когда я нес домой наполненные светом ведра, под сапогом вдруг послышался хруст, словно я раздавил чей-то хитиновый покров. Это умирал застывший на морозе ноготок (Calendula), на который я нечаянно наступил».
Японцы считают, что удел художника — отражать печальное очарование вещей. М. Вильк как незаурядный художник с ней справляется. Вырывает изъеденный суетой мозг из пены бурлящего моря дней и дарит ему более двух сотен страниц созерцания — созерцания печального очарования онежских валунов. Камней моей родины, на которых стоит мой дом.
И это радует.