Я ненавидел её.
Полжизни прошло, а я только сейчас понял, что эту мою ненависть ничем нельзя оправдать: она была безосновательна и голословна.
Мне всегда казалось, что если бы её не было, всё в моей жизни сложилось бы иначе: я бы, наверное, давно уже умер от одиночества и собственной неиссякаемой злобы на всё человечество. Это было мне нужнее в ту пору, когда я вернулся со службы, искалеченный морально и прикованный к инвалидному креслу.
Она ждала меня. Я знаю, что ни в какие века никто не ждал и не будет ждать меня так, как могла ждать она одна. Моей инвалидности она словно не замечала – я был для неё абсолютно здоровым, нормальным молодым человеком, и забота её была не заботой о больном, а, скорее, проявлением особой нежности и чуткости. Не стоит, наверное, говорить, что тогда я этого не оценил.
Благодаря ли современной медицине, народным ли средствам или же непреклонному упорству моей матери – не знаю благодаря чему конкретно, но я всё же встал на ноги, и инвалидное кресло, терзавшее меня в течение семи лет, ушло из моей жизни навсегда. Эти семь лет измотали её, и теперь я вижу истинную причину такого её стремления поставить меня на ноги: просто она чувствовала, что скоро уйдёт, и хотела оставить меня на земле живым, молодым и полностью здоровым.
Сказать, что мне было больно, значит не сказать ничего; я просто растворялся в своей боли, погружался в неё всё глубже и глубже… А дна не было, и легче не становилось.
Через два месяца я переехал жить в город и уже спустя сутки понял, что вообще не способен жить. С собой пришлось взять собаку…маминого любимца. О, как я его ненавидел! Глядя на него, я вспоминал маму. Я не ел и не спал, ни с кем не разговаривал и, кажется, даже забыл, как это делается. Мне было страшно: её лицо, тихое и молчаливое, без единого упрёка во взгляде, стояло перед глазами, но не оно пугало меня, а мои собственные чувства, противоречивые и необъяснимые. Я не понимал, к чему всё это нужно теперь, если её нет рядом? Куда тянутся эти дни, ничем не наполненные и бессмысленные, и где будет предел им? С ужасом понимал я одно: всё это время, всю свою жизнь я, бог мой, не ненавидел её, а любил.
Я устроился на работу. Каждое моё утро начиналось с выгуливания пса, протирки лап, кормёжки. Потом я нёсся в офис, но каждый день опаздывал на добрых тридцать минут. Я знал, что приду под вечер домой, измотанный и утомлённый не столько работой, сколько многочисленностью людей, от которых успел уже отвыкнуть, а пёс будет ждать меня у двери, и снова пойдёт по кругу всё то же самое, что я проделывал утром. Пёс буквально поднимал меня с постели по утрам и вынуждал возвращаться домой каждый вечер. Он сгрыз мои и без того плачевные тапки, смахнул на пол горшок с кактусом и готовил ещё много разных сюрпризов к моему приходу, но всё это почему-то не особо меня задевало. Возможно, я начал видеть перемену в его отношении ко мне: поначалу не доверявший мне пёс, теперь словно принюхался, притёрся ко мне и за неимением лучшего хозяина спал теперь не у двери, а возле моей кровати.
Он начал даже играть со мной. Я понял, что не игрушки вдохновляют всё его существо, а скорее сам процесс игры. Он носился по узким квадратам моей жилплощади со звонким лаем и сносил всё, что попадалось на пути. Но я прощал ему всё потому, что знал, что дома меня кто-то ждёт.
По утрам я гулял с Барни в ближайшем парке у дома. Собачников кругом всегда было много, но никогда я не обращал внимания на эту категорию людей, хотя и сам, незаметно для себя стал к ней относиться.
Однажды ко мне подошёл старик в очках, фуражке и сером пальто.
– У вас тоска в глазах, – произнес он. И добавил: – У вас кто-то умер?
– Мама, – произнёс я после затянувшегося молчания. – Полгода прошло…
– Держитесь, – старик взял мою руку и слегка сжал её в своей. – Время лечит, говорят, оно всесильное. Вон, – старик махнул рукой на бигля, унёсшегося вглубь парка, – у вас зверь есть, а вы его не любите. Так бывает у людей: не любим и не ценим мы тех, кто рядом, кто нам доверяет, кто нас ждёт ежедневно и еженощно, кому мы действительно нужны… А понимаем всё это, только когда теряем и когда любить уже некого. Полюбите его, пока не поздно, вам легче станет.
Старик снова пожал мою руку, покачал головой и ушёл, кликнув своих собак. С их нестройным разноголосым лаем взвилась прямо в небо вся моя боль, сгустившаяся в комок где-то у меня внутри и с тех пор подтачивающая меня и забирающая все мои силы. Теперь она вырвалась на волю, пронеслась над осенним парком, растрепав верхушки старых тополей, и сгинула где-то вместе с ветром.
Я стоял оглушённый.
– Прости меня, мама.
Это были первые мои слова, обращённые к ней, исполненные самой великой грусти и самой огромной нежности, на которую только я был способен. Я знал, что никогда она уже не услышит от меня этих слов, но знал также, что прощён ею. И было легко дышать и слышать нескончаемый гул мира, видеть вновь лица, листья, огни, город, саму жизнь в её полноте и простоте. Теперь я чувствовал, что излечён душой.