Однако начнем, и искренне, во здравие – факт того стоит. Впервые в своей истории Петрозаводск отмечает не что-нибудь – знаковую шекспировскую дату (в биографии великого барда – на один день двойную, как принято в мире)!
А теперь – о них, личных «некоторых мыслях», заранее покаявшись, если какие-то из них… ну, не совсем, скажем так, окажутся праздничными, не очень, стало быть, своевременными. О спектаклях «по Шекспиру» пойдет речь, о том, в каких зеркалах здесь и сейчас отразился для нас «мастер Виль». По-моему. С моей личной колокольни, конечно. Если с чьей-то совпадет, – извините, плагиат случаен. Если не совпадет, – извините тем более.
И после «Лира», и после «Ромео и Джульетты» приходилось слышать – и нередко – от зрителей, причем – разной степени искушенности: что это нам показали?! Это не Шекспир! Режиссеры самоутверждаются в эпатаже и оригинальничаньи за счет Шекспира. Нет такого у него! Не писал он такого! И в подтексте не имел в виду. И в ремарках. И вообще – ни постановщики, ни актеры не дотягивают до великого автора.
Всю жизнь проживая с Шекспиром (уже больше полувека, ахти!), рискнув даже его переводить и комментировать (а когда-то – даже разок и поставить, в студенческом театре), отношусь к нему архипристрастно, субъективно. И вообще – по возрасту и воспитанию в авангардистах себя никак не числю. И уж кому-кому, а вашему покорному слуге и быть, так сказать, охранителем и традиционщиком с перышком перержавленным. Может, кому-то оно – позже – так и покажется, что ж делать.
Сначала же – о «Короле Лире» Андрея Дежонова.
Вызывающий спектакль. Эксцентричный. Эпатажный. Переполненный «новациями». Воистину – куда уж «современней». Модерн! И чего-чего только из того, что предъявлено нам на сцене, действительно «не писал Шекспир»! И вот – сам себе удивляюсь! – разделить гнев тех зрителей, кто спектакль не приветствует (добрых зрителей, кажется, все же большинство), но яро критикует (а кто-то – и «от и до», сокрушительно), никак не могу. В конечном счете. При всей избыточности фактуры – в решении пространства, в сверхстрастях персонажей, в невиданных и диковатых мизансценах, в неожиданности образных (ставших и сюжетными) ходов. Ну, не вижу я, замшелый шекспирист, тут страшной измены автору.
«Лир» – признан в мире величайшей трагедией у Шекспира. Александр Блок, может, в запале (поэт!), сказал даже, что рядом с «Лиром» все другие трагедии автора, даже великий (и мой любимый) «Гамлет», могут показаться «детскими». Леонид Пинский, из мудрейших шекспироведов, говорил, что если «Гамлет» – «трагедия сознания, осознания жизни» («горе ума», понимающего как страшна она и жестока), то «Лир» – просто-напросто (ничего себе «просто»!) сама «трагедия жизни» человека, как она есть. И мир-«природа», и человек, ее частица, и порождение, и жертва, и создатель «законов» своего людского мира, оценивающих (и определяющих судьбу) человека не по его «самости», «нагому» достоинству, а – «через посредство»: по месту в иерархии мира, по реальности власти, которой обладает или нет, по деньгам и «собственности», наконец, по мнению в глазах окружающих и т. д, и т. п., – всё и вся в мироздании искажено, да и вообще: изначально и извечно мы двулики, с сатаной и богом в себе, с добром и злом, а «природа мира» – еще не известно, за кого она, за «добрых» или «злых», ибо и сама не менее двулика; а, может, попросту равнодушна… Но это всё – для филолога, мыслителя, философа более-менее будет внятно и целостно, а на театре-то – ставить спектакль «обо всем» не значит ли «ни о чем»? Постановщик «Лира» не только вправе – обязан выбрать точку отсчета, вектор. Тем более, если уж «Лир» – наше «все», то и все частности этого «всего» включает. Обуживает ли, обедняет трагедию какая-нибудь (любая!) отдельная «лупа» театра? Да. Какая-то больше, какая-то меньше, но – да. Но – иначе и быть не может. Иначе – трагедии просто нечего делать на сцене.
И если меня как филолога-шекспириста не удовлетворяет вектор Дежонова (как не удовлетворил бы любой другой) – страсти «шкурных интересов», делёж власти, – то как человека театра, создателя «Лира»-театра я его понимаю и признаю за ним его право. Да и вектор-то – вполне из современнейших. Даже если при этом несколько отходит с «авансцены» (точнее – поневоле «делит авансцену» с другими персонажами) трагедия-прима, сам Лир, главный носитель и выразитель того самого «трагического всего», достойно исполняемый актером большого класса.
…Нет у Шекспира карты из меха, не дерут ее на клочки? А почему и не быть карте такой, если это входит в систему образов режиссера, работающих на этот («обуживающий»? – но не изменяющий же Шекспиру!) вектор. Странный сценический мир? Да еще с реализованной преисподней? Да это же и есть мир Шекспира в этой пьесе. С Данте, с «Фаустом» Гёте, с грозным космосом музыки Бетховена или Вагнера сравнивают «Лира» уже два века. Но, кстати, реальная музыка, созданная именно для этого спектакля, – ей-богу, тоже вполне шекспировская, об этом говорили рецензенты, аз согласен. Как можно такое нафантазировать вокруг шекспировского Шута? Где видано, чтоб он еще и суфлером Лиру был – с текстами в руках (!), да наглядно уходил из мира-жизни – в адскую прорву, да еще потом инфернально других туда провожал? Не писал такого Шекспир!.. Вот тут не соглашусь уж категорически – извините, именно как «шекспирист». Он написал – основу жестокой мелодии мира. Или его какофонии, если угодно. А инструментовать и потом импровизировать по заданной канве – уже театру-исполнителю этого дикого джаз-рока (или «металлики») жизни.
Дело-то вот в чем. Решение Шута – по его месту в мире пьесы, функции, характеру, – предложенное Дежоновым, не только представляется мне интересным, оригинальным и ярким, но – попадающим в струю из новейших шекспироведческих исканий. Может, нечаянно, не ведая о том, сделал это режиссер, но тогда – интуиция художника сказалась!
Оказывается, сегодня интереснейше размышляют шекспироведы над глубинами структуры шекспировских трагедий, тут кое о чем не очень думалось прежде. В частности (извините уж за наукообразный экскурс), о своеобразном, новаторском применении им мотива хора из античных трагедий. Что такое хор у софоклов-еврипидов? Главный сопереживатель и комментатор событий, кому как раз ведома подоплека, вся сумма и глубинный смысл сюжета; а корифей хора еще и собеседник главных героев трагедий. Так, сегодня говорят, что в «Гамлете» эту роль – хора или его корифея – несет Горацио (не столько натуральный, как в жизни, «друг принца» – сколько именно гид по аду пьесы, наблюдатель и комментатор, для нас, зрителей, и для персонажей трагедии). И такие хоры можно найти в каждой трагедии барда! А в «Лире» – кому и нести эту функцию, как не удивительному Шуту, уникальному из всех шекспировских шутов? Альтер-эго Лира, саркастический комментатор, суфлер королю и привратник при аде в спектакле – он, по сути, расширенно и осовремененно реализован режиссером, для Лира и для нас-зрителей, именно как новейший трагедийный хор в одном лице, толкователь-подсказчик, соединитель сюжета – времён, Шекспира и нас, ада-чистилища жизни и дантовой прорвы-изнанки. Могу только поздравить постановщика с такой театральной находкой.
…Не дотягивают актеры? Это Леонид Владимиров не тянет? Или тогда – другие, кто помоложе? А для кого писал пьесы Шекспир? Для сплошь актеров-гениев? Да для нормального театра, каким был «Глобус»! Где, например, женщин, страстные и яркие зрелые образы – от леди Макбет, Дездемоны (о юных Джульетте или Офелии не говоря) до всех дочерей Лира играли мальчишки, юноши, кого можно было одеть и нарумянить (избледнить при нужде) «под женщин». Те – справлялись, значит, а сегодня – не по чину, выходит, просто актерам, не-качаловым? И если кто-то из актеров и вправду не на уровне гения, так и права не имеет подступаться к высотам Шекспира?
Словом, для меня – при всех переборах или недоборах, при всей обуженности вектора, – этот спектакль-страсть, в конечном счете, повторю: Шекспир. Наш – и всех времен – современник. Не в плоско-злободневных подмигивающих аллюзиях – по стремлению к разговору на уровне всегдашней (значит, и нынешней) «всехности» (значит, и «нашести»).
На «Ромео и Джульетту» в первый день спектакля попал я вместе с молодежной аудиторией: почти одни школьники и студенты заполняли зал. И все дальнейшее – в общем-то, будет здесь адресовано в первую очередь им.
Факт сотрудничества, общих проектов двух театров, разных языков, разной культурной прописки – отраден и замечателен. Соединение в одном спектакле – а как раз это творение Шекспира подходит, пожалуй, больше иных, – двух трупп и двух языков: решение интересное, в потенции плодотворное и, хотя уже не совсем новое, уже используется, но еще плодоносно и не затерто, не успело стать театральным штампом. А в сюжете о трагической любви на фоне нечеловеческой конфронтации двух семей-миров – двуязычность действительно может стать, пусть и несколько лобовой, но вполне вписывающейся в эту пьесу и художественной краской, и сценической метафорой. С интересом, с добрым и ждущим настроем шел я на спектакль.
Тем неожиданнее оказалось для меня странное ощущение, к которому совсем не был готов, поначалу невнятно, исподволь забрезжившее, потом все явственней зреющее и, наконец, вполне, несмотря на собственное же внутреннее этому сопротивление, оформившееся – с финалом спектакля…
Но начну опять же – с услышанных после первого же показа (и последующих) острых зрительских (у зрителей постарше) разочарованиях в собственно театральном решении спектакля. Сценография, пространство игры – скудно до примитива, простота хуже воровства. «Современные» костюмы, да еще такие, в каких не Шекспира, а оперетту играть, – это же детский сад. И знакомый мотив – актеры-то слабаки, капустник, а не Шекспир у них с режиссером выходит…
Так вот, с таким градусом неприятия – именно театральной внешности спектакля – тоже все-таки не хочется соглашаться. Да, особой оригинальности в этих решениях нет. Да и неособой, пожалуй, тоже. Налицо, так сказать, знак средне-современного показа классики, уже вполне обще-традиционного, расхожего даже. Еще одна вариация – ну, хотя бы известной формулы знаменитого реформатора театра Питера Брука, который говорил когда-то об универсальной нейтральной платформе (видя открытие такого приема как раз в шескпировском «Глобусе») как идеальной площадке, где можно доходчиво и просто показать весь мир.
Сверхпросто? Да. Но все же надо сказать, что эта пустая сцена с пустой же малой сценой-2 над ней на тросах – оказываются для этого спектакля и вправду универсальны, достаточно умело обыграны и режиссером, и актерами, которым тут и удобно, и легко, и даже, похоже, нравится; во всяком случае мизансцены и действия, и мгновенные переходы с уровня на уровень исполняются ими естественно и без натуги. И, оказывается, на таком неподходящем, плоском висячем подиуме можно любопытно, не по-плохому забавно сыграть даже прославленную сцену с балконом. Знаменитая в мировой литературе высокая поэзия диалога исчезла? Уж больно тюзовский юморок? Ну, зато – в общем, трогательно и добро получается… Ну, дети же они по пьесе-то, в конце концов. Ну, где-нибудь в других «Ромео и Джульетте» высоту-то роскошного гимна любви увидите-услышите. У Дзефирелли в старом итальянском фильме хотя бы, там, кстати, тоже совсем-совсем молодые (тогда) их играли… Костюмы? Что ж, «Шекспира в пиджаках» стали играть едва не сто лет назад, а если в эталонном у англичан, давнем уже, спектакле не какого-нибудь, а Стратфордского Мемориального Шекспировского театра воины в «Ричарде Третьем» выходили в камуфляже и касках, а Ричмонд после победы над узурпатором обращался к согражданам по телевизору, это никого (и меня в том числе, – видел когда-то по ТВ) не шокировало. В великом японском фильме сюжет «Макбета» был перенесен в самурайское средневековье, а сегодня российский режиссер снимает трагедию Гамлета в мире… современного бизнеса (насколько этот фильм будет велик… подождем – увидим).
Говорите, и в «Ромео унд Юлия» «не тянут актеры»? То есть тут-то уж – определенно? А мне как раз многие из них (говорю в первую очередь о незнакомцах-тюбингенцах) показались вполне славными: легкая и даже лихая пластика, живые, раскрепощенные, темпераментные. Молоды, не гении? Да кому же и играть-то эту пьесу! А некоторые образы-персонажи оказались для меня и интересны, и нестандартны. Вышло, что очень даже можно представить (а нам – принять) Меркуцио и таким: симпатичным качком с весомой фактурой и такой же пластикой, этаким милягой-буршем в тяжелых бутсах, знакомым по литературе типом немецкого студента, для кого, как известно, и дуэль входила в стандарт атрибутов мужского, мужественного… И всегда рядом, контрастом – тонкий, нервный, взрывной Бенволио. И оба, что называется, с юмором (хотя об одном моменте еще вспомним особо). Запоминается пара. Даже больше, пожалуй, чем главный герой. Необычен, слегка (а порой и заметно) маскараден – чем, впрочем, и показался мне любопытен – отец Лоренцо (пусть для меня и не очень внятной конфессии «патер»-то, да так ли уж это важно?). Вполне нехудо поставлены (точнее – обозначены) бои-дуэли. Двуязычные диалоги без перевода (говорил уже) у Ромео и Джульетты – и с долей доброго юмора, и в какие-то моменты трогательны… И даже мелочи, вроде саксофона у Ромео и чего-то вроде лиры-кифары у Джульетты – тоже не показались таким уж лобово-иллюстративным и лишним гарниром… И хор (объединяющий всех персонажей) тут есть (в пьесе он как раз и заявлен автором впрямую).
Не могу, правда, судить о достоинствах (буде есть таковые; тут сомнения возникают, но, может, и ошибаюсь) использованного в спектакле перевода Д. Михаловского, – не знаком, даже не знал (к стыду своему, может), что есть такой, привык к другим, и с ходу воспринять впервые на слух – трудновато, мягко говоря. Ну, да для меня тоже не суть: пьесу, кажется, знаю достаточно. Так что, пожалуй, в целом неновая и сегодня почти азбучная современность спектакля, не вызывая особых радостей от каких-либо ярких открытий, активного отторжения у меня тоже не вызывала. И такого средне-осовремененного Шекспира на сцене я бы спокойно и терпеливо принял. И то, что не очень искушенной, по летам, молодежи в зале спектакль показался явно не скучным, тоже принял бы с легкой душой…
Вот и приходится сказать это сослагательное – «бы». Подразумевающее, стало быть, «но» и «если бы»? К сожалению, – да. И касается это, увы, уже не внешности спектакля, а того, что – за ней (хотя и на ней, в ней отразившегося-таки, как обнаружится). Главного, то есть.
Молодежь из зала той пятницы 22 апреля, пьесы, скорее всего, не читавшая (извините, если кого-то из все-таки читавших это заденет)! И ушедшая из театра с ощущением, что теперь вы пьесу знаете, и что вот это и вот так – и написал Шекспир. Знаете, что? Не верьте. Потому что увидели мы с вами тогда, как копилось и оказалось в итоге, – совсем не Шекспира. Вам понравилось? То, что вам этим спектаклем сказали? То есть – вы поняли, что именно вам сказали, и это вам и понравилось? Пусть так, хотя и жалко. Только все-таки имейте в виду, что понравился вам – не Шекспир.
Как это так – не Шекспир? Ведь и имена – те, и все главные узелки сюжета остались не измененными, любили – они, не другие, убили – кого написано, умерли – кому положено. И говорят – пусть в переводах, но не от фонаря же тексты – от Шекспира. И нате вам – не Шекспир! Разве так бывает – при перечисленных соблюдениях? Бывает, оказывается. Попробую растолковать.
О чем написано у Шекспира? С чего все началось? Вот – два клана, два мира. В каждом – взрослые, чья власть и сила, установили законы и нормы и жестко заставляют молодых их соблюдать. А главный из законов – вражда к клану-соседу, холодная война, нет-нет да переходящая в горячую. Заметьте – ОБА клана-мира таковы. Так они и представлены у автора: каждый с вождями и симметрией родственников, вплоть до слуг. Равно, с двух сторон блюдут нелюдскую вражду, неизвестно, кстати, когда и отчего начавшуюся. И следят, чтоб дети продолжали это дело отцов…
Что же мы видим в спектакле? Да, два мира, с теми же фамилиями. И нам объявили, что вражда – да, есть она. Вот – и оскорбляют друг друга, словами Шекспира, в прологе-хоре, правда, пока не разберешь, кто тут есть ху.
И дальше – пошел сюжет. Вот один мир, мир Монтекки (тут по-немецки говорят). Вот и другой – мир Капулетти, это – где по-русски. Ромео еще не встретил Джульетту. Все, как у Шекспира? Только… в мире Монтекки взрослых-хозяев как бы и нет, то есть – вообще, ни на сцене, ни помину. Одна молодежь. И такая симпатичная, вольная, раскованная, не чувствуется никакого над ними диктата, не давит их ничто и никто. Свободный мир! Живут, как хотят. А хотят они и в тот мир, не свой, проникнуть, поозорничать, повеселиться. И вот этот-то мир явлен весомо и зримо. Вся авторитарность отдана именно ему. И зрелищно. Именно тут – и только тут – они, диктаторы-взрослые, да колоритные какие! И все они, капулетти, и нервнее, и дерганней как-то, и орут, и носятся друг за другом (мать за дочкой), и ухватки у них, похожие на нуворишей этаких, что ли, не то на новых русских, словом – какие-то не комильфо, заметно грубы и вульгарны, несмотря на ярко-опереточные роскошные наряды. И похоже (дальше это ощущение будет только подтверждаться), что именно этот мир-то и установил занавес железный с вылазками-провокациями с оружием в руках, а тем, из Монтекки, только приходится теперь исходить из этого факта. А пока, как и у Шекспира по сюжету, нувориш-Капулетти закатывает светский бал. В общем, для всех. Хорошая мина при игре в консенсус. Будем делать праздник, как в европах. Тот самый, где юные, которым не воевать, а любить друг друга захочется, и повстречаются. Правда, и бал странноватый…
Но сначала – я вздрогнул (думаю, и другие, кто повзрослей), а молодой зал хихикнул и даже одобрительно похлопал. «Капулетти» эмблемой консенсуса вывесили… портреты глав двух государстов! «Свое» уважаемое лицо и «наше», путинское! Должен признаться, я не сразу ощутил всю знаковость сего удивительного режиссерского ноу-хау, воспринял поначалу, как шутку, ну, не ахти удачную, из какого-то другого жанра, не то и вправду капустника, не то хохмачески политизированного фарса…
Но очень скоро ощутил: этими портретами художественная метафоричность двуязычия (если она и была) напрочь и навсегда разрушилась, и она, двуязыкость, стала, извините, – «газетной», «журналистской» указкой на две конкретные нации и страны, с географической и даже временной привязкой. Какая уж тут метафора! И когда папа Капулетти не даст главному злыдню Тибальду учинить скандал, обнаружив веселящихся юнцов из супротивного клана, уже воспринимаешь это (Путина же – показали!) как некий горбачевский пируэт: не порти праздник, тут тебе европа, не тут, не сейчас, не будем дикарями-то в глазах приличного общества. Впрочем, балу-то у Капулетти все равно до европ далековато, тут странные диковатые плясы-хороводы а ля рюс. И вспоминаешь вдруг, что и в прологе-то, ну, где крыли друг друга миры, самые вульгарные и непристойные оры, мимика и жесты отданы им, из Капулетти, да еще кому – прекрасным дамам, маме и нежной дочке! (В скобках: у Шекспира этот «низ» отдан слугам, те начинают свару, которую тут же возглавляют появившиеся главы враждующих кланов – обоих; но этой симметрии равной взаимной нелюдской атмосферы-«нормы»-вины взрослых из двух миров в спектакле, повторюсь, нет и близко, акцент смещен явно и все заметнее). И уже не удивляешься, видя тщательно отделанные мелочи: «незаметно» и аккуратно отряхивает вылощенный Герцог свой сюртук, после того, как хватала его за грудки разъяренная (и разукрашенная в «дорогой» наряд) «леди» Капулетти. И я понимаю тех зрителей (как потом узналось), кого покоробила сцена, где такие симпатичные юноши-Монтекки грубо, хамски издеваются над нянькой-Капулетти. Да, сцена есть и у Шекспира, она нынешнего читателя и при чтении-то может коробить, но в драматургии елизаветинского театра такие сцены вписывались в трагедии-драмы именно для того, чтобы дать передышку зрителю от напряжения, на минутку повеселить публику общедоступного, открытого городским низам «Глобуса» этаким грубоватым юмором. Здесь в спектакле, где весьма существенное из базового в фабуле, как сказано, вычищено, эта сцена и сохранена, и с удовольствием разыграна актерами, возможно, для того же – посмешить-позабавить. Да только теперь уже поневоле ее воспринимаешь в контексте всей как бы незлой, просто… ну, усмешливой, но уже откровенной конкретизации одного из кланов: как и не посмеяться при случае над этим уродливым, хоть и разряженным миром, тем более в лице избыточно оглупленной, дурно орущей почти всю роль кормилицы, да и ничего плохого, герры, не случилось, ведь и ее с миром отпустили, и нас эта смешная дура не на дуэль же вызовет… И грех признаться, уже ловишь себя на нехорошей, конечно, мысли: не удивился бы, окажись в руках Джульетты не лира-кифара, а балалайка, что ли. И даже ни в чем неповинная жертва взаимной вражды, утонченный и благородный граф Парис Шекспира здесь – вполне в общем духе клана – такой самоуверенный хозяйчик из «новых»…
И наконец – самое главное. Финал, ради которого, собственно, и писал свою трагедию Шекспир. У автора смерть влюбленных, которым не дали не то что любить – жить не дали их взрослые, – для этих же взрослых трагический урок, поздний, горький, но катарсис над телами их жертв: осознание того, что же они натворили своей дикой и нелепой враждой. И – главы домов, потерявшие, по своей вине, детей, протягивают над их трупами друг другу руки! Сверкнула трагедия, чтобы вражду сменило раскаяние и мир. И – две знаменитые строки, с них же и начиналась трагедия (любит закольцовывать свои пьесы Шекспир), из известнейших в мировой поэзии: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о…». Именно – «печальнее». Заметьте – не «грознее», не «страшнее», не «чудовищней», не «должной быть отмщенной»: ПЕЧАЛЬНОЙ… Великая и человечная истина Шекспира. Горький урок любым враждующим мирам. Воистину – современнейшая (и вечно, и сегодня) тема искусства.
Что мы увидели в финале спектакля? Да ничего похожего! Какие там слезы и прозренья, какие рукопожатья над гробом (кому пожимать-то, кстати, если тех-то ровни-виновных нет в природе – в природе спектакля)! Вместо этого – грозящий указующий перст: отмстится! Накажет – Господь ли, судьба ли – за жестокость! Ничего подобного – как конечного резюме – не говорил, не имел в виду и не мог иметь в виду Шекспир! К тому же все зло в спектакле шло явно из одного лагеря, оно провоцировало кровь и цепь смертей, оно начинало схватки, оно насаждало и вызывало ответное зло в лагере том, свободном и мирно бы жившем и жить дававшем бы другим, кабы не эти зловреды.. Так кому же, по логике спектакля, должно отмститься? Вопрос риторический, ответ ясен…
Скажут читавшие пьесу: оно ведь и у Шекспира так: в общем-то, черные толчки действию идут из дома Капулетти. Так-то так, но ведь на уровне фабулы, а магистрал-то сюжета уже обоснован Шекспиром в прологе и первой сцене (часть ее текстов и стала звуковым прологом спектакля): равная взаимная вина взрослых, – и разрешен-развязан в финале: взаимным прозрением-раскаяньем.
А я после спектакля – поставил себя на место девушки или паренька, кто искренне аплодировал увиденному. Что останется у них – пусть пока не очень осознанно, в подсознании, а при случае и прорастет (а может – и осознанно, и все он понял из увиденного так, как и было показано, и точку зрения этого спектакля разделил: уж в чем «новая Россия» преуспела – в лице и государства, и властей-чиновников, и образованщиков-реформаторов, и вообще нас, взрослых, – так это в посеянии и закреплении у многих из молодых неприязни и недоверия к своей стране)? Вот он – мир, говорящий на его родном языке, под знакомым портретом-знаком. Так ведь если ты частица этого мира – как несчастная Джульетта, – что тебя тут ждет, захоти ты жить, дышать и чувствовать свободно? А? Так не лучше ли – туда, в мир симпатичных и свободных парней, где никто над душой не стоит, разве что – соблюдай нормальные правила общежития (ну, родственников не убивай и вообще человеков, по возможности, иначе и накажут, как Ромео; так ведь кто виноват-то был? Кто первый начал? Кто агрессором был? Разве этот милый мир тому, варварскому под красивыми нарядами, мешал, дурного хотел для него? То-то).
Довелось слышать: Ральф Зибельт уверяет (видимо, дошли какие-то волны до постановщика): это мираж, кажущееся, ничего антирусского он не хотел вносить в спектакль и не внес, нет этого, фантазия. А, знаете, верю. Верю – что не «со зла», «не хотел», не «хитро провел линию», под красивые фразы о языках-метафорах двух культур. Так оно получилось. Само. Сказался, видно, некий «западный менталитет», не сегодня родившийся и даже не вчера, коему мы, «мир Капулетти» (точнее, наши взрослые, властители и отцы народа) в свое время дали повод возникнуть, и так просто он не сойдет на нет. Имеет право «мир Монтекки» так поглядывать на «мир Капулетти» и таким его видеть сегодня? И полагать, что и нынче есть для того все основания? Да кто бы у него это право отнимал! Как хочет, так видит, как видит – то и видит. Имеет право на это театр, режиссер и обе труппы (видимо, обе согласны со своим режиссером; правда, тут мне трудновато понять российских актеров, ну, да они – тоже личности, и им для себя виднее). Господи, да конечно! Да ради Бога! Только – Шекспир-то тут при чем? Да будь на афише написано не это имя, а, скажем: «вариации Ральфа З. на сюжет Шекспира», или там «Римейк по мотивам…», – так и долгих этих «розмыслов» бы не было, улыбнулся бы я вежливо, поаплодировал и промолчал.
Слышал и такое: не надо драматизировать, тут нет ничего, кроме такой вот немецкой театральной традиции, от Брехта, дескать, и Пиксатора, такая манера остранения, использования классики для, так сказать, идейно своего, вот и сам Шекспир похоже поступал, чужое обрабатывал… Это, извините, или всуе помянуто, или – от лукавого, для не очень сведущих. Тут – для чего своего? Для невинной агитации за свой мир? Да пожалуйста! Но опять же – что ж за Шекспира-то выдавать? Тот, чужое по-своему творя, имя ставил – свое. И так же поступал – Брехт. И Мейерхольд порой писал на афишах про себя – не просто постановщик, а «автор» спектакля. Поступи так уважаемый Ральф, – и вопроса бы не было, и справедливей было бы, и, пардон, честнее. Да и какое тут «остранение» Шекспира, извините? Насильственное придание ему четкой газетной указки, точной «бирки», не то «мило»-памфлетной, не то «незло»-фельетонной, – это никак не «остранение по Брехту», а откровенный маскарад, переряжывание, вивисекция. Тут не славные традиции классиков и теоретиков «театра остранения» подошли бы скорее, а что-то из средне-приличных клише старого Голливуда об этих недоцивилизованных чужаках, не по-европейски говорящих… А уж подверстывать яростно политизированного, радикальнейшего антитолитариста-демократа Пиксатора (это – чтоб не совсем уж дразнить, не напоминать поточней, что за неуютный вектор идейный был у неистового Эрвина) к работе, адресованной средне-массовому представлению (ныне – и мирному, и не конфронтационному, но корнями-то – все-таки из вчера-позавчера) о мире напротив, там – этому, живому, конечно, представлению в унисон (думаю, понятно, почему у немецкого зрителя спектакль, как дошла информация, успехом пользуется), тут – такое представление исподволь привнося и упрочивая, – это, извините, проделывать с именем Пиксатора такую же операцию, как этим спектаклем – с именем Шекспира.
Имеет право театр сокращать, видоизменять, отсекать или дополнять что-то в сюжете автора? Конечно – любой театр с любым классиком из классиков. Но если такая операция ведет не просто, скажем, к облегчению, адаптации или, что почтеннее, к уяснению поточнее взгляда и подхода театра к найденному им у автора, а – практически к замене главного: собственно авторских смысла и идеи на некие совсем иные, тогда – не стоит и выдавать это за автора, определяйте иной тип и жанр театральному творению и иные с изначальным автором взаимоотношения.
И не надо мне говорить, что это я грубо и с натяжкой обостряю и политизирую на пустом, то есть мирном и милом месте, машу, мол, темными тенями из проклятого прошлого. Ни идеологически зашоренным мастодонтом из «вчера», ни квасным патриотом не был и, полагаю, не буду. И к такому ощущению не готовился. И рождению его у себя совсем не рад. И возникло оно у меня – именно от спектакля, от этого балансирования на грани художественности и невинной политизации, узкой и соблазнительно «современной», «злободневной» журналистики-публицистики – с заходами, увы, за грань. И главное: тут не вычитанное у Шекспира, не одно из многочисленных отражений-ликов глубин гения (вспомним еще раз здешнего «Лира»), а, в конечном счете, – замена, подмена мысли, идеи, смысла Шекспира иным, своим, Шекспиру приписанным. Дезинформация зрителя это, вообще-то, по отношению к барду. Истинно – «не писал Шекспир» такого.
И, конечно же, точно такое же ощущение возникло бы у меня – ну, скажем, обменяйся в этом, ТАКОМ спектакле труппы двух театров языками. Да и вообще – говори они на любой другой паре языков. Правда, портреты бы потребовались иные… ну, может, еще пляски-ухватки по-иному бы окрасились…
…Ничего тут не сказано о третьем спектакле – незамысловатой и очень смешной шекспировской «Комедии ошибок» (вот, кстати, насчет «использования чужого»: Плавт же, античные «Менехмы», так ведь свою фамилию ставит Шекспир! И правильно: он вам не «антик», он другой!..), в исполнении петербургских учеников Арвида Зеланда из театральной акдемии. Не сказано по одной простой причине: когда пишутся эти строки, спектакль петербуржцев еще только предстоит увидеть зрителям: им закрывается фестиваль. Впрочем, не так давно курс А. Зеланда уже привозил нам другую комедию в постановке своего мастера – и тоже Шекспира (!), знаменитую («Ошибки»-то – из редких на сцене), «Много шума из ничего». Тот и другой спектакли названы «учебными». Это не нарочитая скромность, а строгий театральный факт: так оно и есть. И тот спектакль был именно таким, будет таким же (и, конечно, другим!) и этот. И это вдвойне славно: то, что фестиваль завершит веселая яркая комедия Шекспира, и то, что оселком для шлифовки актерских умений своих воспитанников Арвид Зеланд выбирает – такого автора. На ком еще и учиться! Остается пожелать зрителю удовольствия – пусть финал праздника будет веселее, чем эти затянувшиеся заметки…
А Шекспиру – жить на карельской земле отныне и впредь? Ах, как хотелось бы…