3 сентября исполняется 75 лет со дня рождения известного русского писателя Сергея Довлатова
Писатель априори не может быть в клане, в стае, в семье… Его единственная родина – язык.
«Тема Довлатова во многом гоголевская – маленький человек в большой стране.
Маленькому человеку в большой стране трудно построить себе даже новую шинель, а уж книгу…
Будь ты хоть трижды способен писать красивыми буковками…»
Читательская любовь, как и читательская ненависть, непредсказуема и часто труднообъяснима. У Сергея Довлатова много как первых, так и вторых. И даже после его смерти, со дня которой прошло почти тридцать лет, любовь – ненависть к писателю не утихает.
С одной стороны, проза Довлатова «согревает юмором, остроумием, грустной усмешкой», «близки и понятны ее сюжеты»… «Когда у меня депрессия, я читаю Довлатова… Самое очевидное в нем — человечность… »
С другой – «плебейская проза», «халтурщик и враль», «трубадур отточенной банальности»…
Доходило даже до того, что Довлатову отказывали в звании «русский писатель».
И впрямь, у Довлатова мы не найдем ни тонких психологических характеристик, ни роскошных описаний природы – что традиционно признавалось метой настоящего русского писателя. По его собственному признанию, он «всю жизнь заботился о “незаметном” стиле» и короткой, емкой фразе. Например: «У изгороди стояла тетка в мужском пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане…» Это портрет. А вот природа: «Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березками. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации…» (курсив мой. – Г.А.).
Его трясет от любых проявлений фарисейства, он сознательно снижает пафос, даже самый невинный, как в случае с экскурсоводом пушкинского Заповедника:
« – Тут все живет и дышит Пушкиным, – сказала Галя, – буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он сейчас выйдет из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач…»
В какой-то степени Довлатов с его острым глазом и желчным умом – Чацкий двадцатого века, живший в государстве фантомов и обманного слова. Циничным этот ум сделала сама ситуация насаждаемого абсурда. Но разве не замечен был цинизм (только не довлатовский, а смердяковский) среди комсомольских, партийных, литературных функционеров, тех, кто при советах создавал и насаждал идеологию для «быдла» (читайте «Козленок в молоке» Юрия Полякова). А среди нынешних управленцев и политтехнологов, промывающих мозги населению, нет циничных? Довлатов суть игры раскусил быстро (возможно, и благодаря службе охранником на зоне, где жизнь обнажена до предела) и подыгрывать не захотел. А на воле вволю поиздевался над игрой, показав ее изнанку.
Не всем это понравилось.
«Он редактировал генеральские мемуары, написал брошюру «Коммунисты покорили тундру», дотошные литературоведы и текстологи с неизбежность доберутся до всех его халтурных текстов», – взорвалась «патриотическая» критика Довлатовым.
Что ж, улики налицо. Но потрите любого бывшего советского, хоть поэта, хоть прозаика, хоть критика и вы найдете, безусловно, ничтожное (к примеру, ранние стихи Беллы Ахатовны, служба литподенщиком Саши Соколова в Лит. России… Это только из самых известных. О тех, кто пожиже, и не говорю). Короче, кто без греха, бросьте в меня камень.
Или у того же критика: «Один из лидеров «нового журнализма», Довлатов, как и Лимонов, выдумывать героев не умеет…»
А кто умеет их выдумывать? Островские, что ли (дореволюционный Александр и революционный Николай)? Ну уж нет! Островские умели создавать, лепить образы. Глиной могла служить как собственная жизнь, так и окружение. Выдумывают от нищеты – либо жизни, либо дара.
Довлатов: «Я начал писать в самый разгар хрущевской оттепели. Издавали прогрессивные книжки… Я мечтал опубликоваться в журнале «Юность». Или в «Новом мире»… Короче, я мечтал опубликоваться где угодно. Я завалил редакции своими произведениями. И получил не менее ста отказов…»
Довлатов не мог понять – почему? Вроде не антисоветчик и вроде пишет не хуже, а даже лучше некоторых авторов гражданственных стихов и патриотической прозы. Но их печатают, а его, Довлатова, нет. И, наконец, понял: «Того, о чем пишу, не существует. То есть в жизни оно, конечно, имеется. А в литературе не существует. Власти притворяются, что этой жизни нет».
Вот она, заковыка: Довлатов не вписывался в рамки существующей системы и система отвергала его как чужака. Система хотела, чтобы было красиво, а Довлатов писал о том, что видел – о черно-бытности российской глубинки:
«Я шел по деревне, надеясь кого-то встретить. Некрашеные серые дома выглядели убого. Колья покосившихся изгородей были увенчаны глиняными сосудами. В накрытых полиэтиленом загонах суетились цыплята…»
«Ему не доверяли в советской партийной газете, не находя в нем истинной советскости. Ему не доверяли в еврейской газете его богатые спонсоры, не находя в нем истинного еврейства…». А еще, пишет критик-патриот, Довлатову плохо жилось не только в Соединенных Советах (СССР), но и в Соединенных Штатах…
Да, неуживчивый товарищ. Но это и есть писатель! Для писателя нормально быть недовольным, раздраженным, аполитичным, неврастеничным и космополитичным. Писатель априори не может быть в клане, в стае, в семье… Его единственная родина – язык. Иначе он не сможет писать честно, хотя бы и о своей продажности. Таков крест писателя. Кажется, Сергей Довлатов нес его без нытья.
И вот мнение о Довлатове Иосифа Бродского: «Он жил литературной поденщиной, всегда скверно оплачиваемой, а в эмиграции и тем более… Это была подлинная, честная, страшная в конце концов жизнь профессионального литератора, и жалоб от него я никогда не слышал».
Конечно, поденщина отравляла довлатовское перо. Конечно, нам бы хотелось, чтобы Довлатов как идеальный художник жил на хлебе и воде и служил искусству как Ван Гог или Набоков. Но не будем забывать, что у Ван Гога был продюсер – его брат. А у Набокова были деньги. За «Лолиту». Но, на мой субъективный взгляд, «Лолита», может быть, и пострашнее литературной поденщины. И потому я смею говорить о писательской и человеческой целомудренности Довлатова при всех его писательских и человеческих грехах. Только целомудренный человек мог так сказать о себе: «Я – рассказчик, который хотел быть писателем…»
И он им стал. Что зафиксировал в своем эссе талантливый критик Владимир Ермаков:
«Всевышней волею судеб из рядовых литераторов он был произведен в русские классики. В своем поколении он стал харизматическим авторитетом и хрестоматийным автором. Предпочтение определилось в процессе прочтения. Как бы демократическим читательским выбором. Чем объясняется это выбор? Довлатов придает довлеющей над нами реальности недостающее измерение – чтобы маленький человек мог подняться над собой и выпрямиться во весь свой рост…»