О финском художнике Григоре Ауэре, уроженце Питкяранты
…В детстве у меня был свой Остров. Настоящий остров, со всех сторон омываемый почти настоящим морем — Ладогой. Название его, Пусунсаари, я узнала почему-то только годы спустя. А тогда, в самом раннем, безмятежном и неповторимо безответственном начале моей жизни он был просто Остров, и люди, которые его населяли, называли себя «островские». На Острове жила семья бабушки и деда. И с того момента, как моя юная мама принесла в родительский дом нарядный пищащий сверток, я тоже стала «островской».
Детство на Острове было дошкольное, короткое, но невероятно счастливое. Безусловная любовь и вездесущая красота — вот с какой чудесной стороны мир решил показать мне себя при первом знакомстве! Золотистые стволы сосен, изумрудные влажные мхи и серебристый лишайник, красные бусины земляники, рассыпанные в зеленой траве, лиловые и пурпурные лепестки лесной герани — всё, что я знаю о красоте и гармонии, родом отсюда, с этого маленького кусочка суши посреди большой, прекрасной и непредсказуемой воды.
Стремительные тени разбегающихся мальков на волнистом песчаном дне отмели, округлые серые камушки, будто специально для радости детской ладони отшлифованные прибоем, прозрачные стрекозы, висящие на невидимых нитях над играющей солнечными бликами водой, ровный гул и простуженное чихание лодочных моторов — это Ладога. Сокровище, полученное мною по праву рождения. Даже когда озеро вдруг меняет милость на гнев и откуда ни возьмись налетает ледяной пронизывающий ветер, а волны ожесточенно набрасываются на невозмутимые гранитные скалы, красота остается красотой. Раздираемая на пенистые лоскуты штормом, закованная во льды, дремлющая под комариный звон белой ночи, бурлящая крутым свинцовым кипятком под проливным дождем, Ладога очаровывает.
Полный чудес и открытий Остров был в моем распоряжении, но как же меня всегда тянуло на берег! Увы, без взрослых путь к воде был строго-настрого заказан. И какое было счастье, когда удавалось уговорить кого-то из старших на дальнюю прогулку к старому маяку! Или когда бабушка ближе к вечеру вдруг решала пойти к лодочным сараям, посмотреть, не вернулся ли уехавший порыбачить дед. Она откладывала свои бесконечные хлопоты по хозяйству, каким-то особенным женским движением поправляла прическу, брала нетерпеливо подпрыгивающую меня за руку, и через пять минут мы были уже на берегу. Если сарай был еще пуст и заперт, мы устраивались на пропитанных за день солнцем досках причала и ждали, когда над озером сначала появится звук знакомого мотора, а потом, становясь все крупнее по мере приближения к берегу, запрыгает на волнах дедушкина лодочка. Пахло озерной водой, смолой и неизвестными душистыми белыми цветами, заблудившимися в зарослях матерой крапивы. Рядом была любимая, обожающая меня, добрая и всемогущая, молодая еще бабушка. И было хорошо и совершенно понятно, что дальше будет еще лучше.
Было однако нечто, пробуждавшее сладкую тоску в моей не знавшей печали детской душе и мешавшее в полной мере ощутить всю гармонию нашего идеального островского мира. С берега видны были другие острова. Наш причал уже в тени, а солнце заливает их скалы, изогнутые ветрами стволы деревьев, заросли тростника в уютных бухтах мягким вечерним светом. И в вечерних лучах острова кажутся сказочно прекрасным краем, где течет необыкновенная жизнь счастливых людей. Много раз мне объясняли, что острова эти необитаемы. Но так хотелось хоть раз ступить на солнечный берег и убедиться в собственной правоте.
Я так никогда и не добралась до этих волшебных мест. Десятки раз бывала ребенком на ладожских островах, названия которых лежат где-то на дне памяти — Крестовый, Кирпичный, Нурмисаари… А вот те, что были рукой подать и так манили к себе, остались неизведанными. Однако насчет наличия необыкновенной жизни на них я оказалась права, хоть и ошиблась на несколько десятков лет. Детские мои мечты-догадки оказались правдой.
На одном из этих островов близ Питкяранты, Ламмассаари, стоял когда-то дом. И не просто дом, а большая вилла. Вилла эта носила красивое имя Toivo, что в переводе с финского языка означает «Надежда». И жил там со своей семьей человек, чью жизнь, действительно, обыкновенной не назовешь — художник Григор Ауэр.
Родился будущий хозяин виллы «Тойво» 16 января 1882 года в Питкяранте. Родители — карельский крестьянин Дмитрий Прокопьев и его жена, наследница старого рунопевческого рода Мария, — дали своему младшему одиннадцатому ребенку имя Григорий. Из их 11 детей выжили пятеро, три дочери и два сына.
Дело было в царствование императора Александра III. Жизнь Великого Княжества Финляндского при нем была весьма оживленной. И в Питкяранте она не стояла на месте. Здесь развивалось горное дело — добывали железо и олово, медную руду и серебро. Из окиси железа изготовляли красную краску, которой красились в те времена деревянные дома по всей Финляндии. Русские, карелы, финны, православные и лютеране ловили рыбу, работали в лесу и в поле, варили целлюлозу и трудились на стекольном заводе.
Сыновья же Дмитрия Прокопьева избрали себе другой путь, не самый простой для крестьянских парней. Прохор, который был старше Григория на 11 лет и с детства хотел стать художником, отучившись три года в питкярантской народной школе, отправился получать профессиональное образование и работать в Гельсингфорс. Довольно скоро, впрочем, он понял, что дух предпринимательства в нем сильнее художественного таланта, и перебрался в Петербург, где стал торговать произведениями искусства и антиквариатом. Он немало преуспел в своем деле, открыл собственный салон, был устроителем художественных выставок.
Младший брат, Григорий, всегда отличавшийся живостью характера, в народной школе больше шалил, чем учился. В пятнадцатилетнем возрасте он был отправлен в Петербург к брату, «помогать в лавке» и определяться в жизни. И для начала поступил в подготовительный класс рисовальной школы при Императорском благотворительном обществе искусств.
Переехав в Петербург, Прохор Прокопьев решил изменить свои простые имя и фамилию на более звучные, и превратился в Роберта Ауэра. Быть может, неудавшийся художник выразил так свою любовь к красивым пейзажам, ведь финским словом аuer называют дымку, марево. А может быть фамилия была выбрана на волне роста финского национального самосознания или просто для удобства в бизнесе.
Григорий вслед за братом сменил фамилию на Ауэр, а имя свое стал писать как Григор. И под новым именем началась у него жизнь, полная событий и перемен. В 1901 году он попытался поступить в Академию художеств, но потерпел неудачу и отправился в Валаамский монастырь, где провел зиму, обучаясь иконописи и реставрации икон. Иконы стали предметом его глубокого интереса на всю жизнь, и он даже задумывался, не остаться ли в валаамской иконописной мастерской, но его подвел непростой характер. Григор нарушил монастырские правила, был наказан и той же ночью бежал по льду на лыжах в Питкяранту.
В 1903 году он уже в Гельсингфорсе, учится в выпускном классе школы рисования Атенеум при Финском объединении художников, ссорится с преподавателем и, отчисленный, но обогащенный новыми связями и дружбами, возвращается в Петербург. Вновь, на сей раз вольнослушателем, идет в Академию художеств. Занимается в мастерской Ильи Репина, берет у него частные уроки. Учится у ученика и последователя Исаака Левитана Станислава Жуковского. И выходит из академии вполне сформировавшимся художником-пейзажистом. Впереди у него долгая, почти шестидесятилетняя художественная карьера, и все эти долгие годы он будет верен традициям русского реализма.
Петербургская жизнь Григора бьет ключом. Он снимает ателье вместе с двумя товарищами. Одного из них зовут Марк Шагал. В кругу общения Григора Исаак Бродский и Николай Рерих, которому именно Ауэр в 1916 году порекомендовал поехать на лечение в Сортавалу.
Братья Ауэры большие любители катания на коньках, и однажды на катке Григор встречает жизнерадостную девушку, купеческую дочь Надежду Чистякову, которая в скором времени становится его женой. Молодой художник много работает, участвует в выставках в Петербурге и Гельсингфорсе, но средств от продажи картин еще не хватает для того, чтобы заниматься только творчеством. Ведь надо содержать семью, в которой одна за другой появляются две дочери. Источником постоянного дохода становится должность хранителя в Эрмитаже, где Григору очень пригодились навыки реставрации икон, полученные на Валааме.
Меж тем картины Ауэра продавались все лучше. Огромную роль в этом, конечно же, играло участие брата. Роберт выставлял картины Григора на Осенних художественных выставках, которые сам устраивал, продавал их в своем салоне и, хорошо зная предпочтения клиентов, давал младшему брату ценные советы. Охотнее всего раскупали пейзажи с закатами и сосновыми лесами, поэтому сосну Ауэр в шутку называл «денежным деревом».
«Денежное дерево» довольно быстро принесло плоды. Уже через четыре года художник смог оставить работу в Эрмитаже и сосредоточиться на творчестве. Семья переехала в престижный район Петербурга, смогла позволить себе горничную и няню. Супруги каждую неделю посещали театры и балы. Вместе с братом Григор совершил несколько поездок в Европу. Путешествуя по Италии, поразившей художника своими невероятными красками, братья побывали на Капри в гостях у Максима Горького.
И, конечно же, Ауэр никогда не забывал родную Питкяранту. Он бывал там регулярно, черпая вдохновение в красоте родных мест. Постоянно рисовал любимые ладожские пейзажи. А потом построил большой красивый дом, дачу-ателье на острове Ламмассаари, планируя проводить там с семьей лето, а все остальное время наслаждаться столицей. Так поначалу и было. Но пришел страшный 1917 год, и весь жизненный уклад Российской Империи рухнул. В этой жизни больше не было места пейзажам с закатами и соснами.
Ауэр с семьей покинули Петербург-Петроград навсегда, найдя пристанище в родной Питкяранте. Вилла «Тойво» стала их единственным домом. И дом этот был уже в другой стране: отделившись от прекратившей свое существование империи, Великое Княжество Финляндское пожелало стать независимой Финляндией.
Началась совершенно другая жизнь. На смену театрам и балам пришли хлопоты в саду и в огороде, сенокос, уход за птицей и скотом. Крестьянскому сыну, хоть и успевшему привыкнуть к фракам и салонам, этот уклад был хорошо знаком и понятен. Несмотря на это 1917-1919 годы были для семьи голодными и очень трудными. Из трех родившихся в 1918 году дочерей выжили только две, долго и тяжело болела жена.
А главным по-прежнему было творчество. Теперь оно подчинялось природному ритму. Ауэр почти не писал зимой. Зимой он отправлялся выставлять и продавать свои картины. А работать он начинал, как только в природе появлялись первые признаки пробуждения от зимнего сна, любимой его темой был весенний пейзаж. Именно ранняя весна вдохновляла художника больше всего. Разлив рек, синие тени на рыхлом снегу — он готов был писать это бесконечно. Ауэр не искал все новых и новых живописных ландшафтов, он писал одни и те же хорошо знакомые ему пейзажи в окрестностях в разное время суток, в разную погоду, при разном освещении.
Когда начиналось лето, он отправлялся на Валаам, где красота бухт и великолепные монастырские цветники интересовали его как художника куда больше, чем архитектурное великолепие храмов. Ладога и цветы были его главными темами летом. Он даже построил плавающую мастерскую, на которой передвигался по ладожским шхерам.
Пейзажи его всегда безмятежны, на его Ладоге никогда не бывает штормов, сонный тростник дремлет в тихих бухтах.
Ауэр любил писать цветы — сирень, купальницу, ирисы, пионы, белый шиповник. Все, что в изобилии цвело и благоухало вокруг дома, уютного и гостеприимного. Стены виллы украшали картины хозяина и иконы, которые он собирал всю жизнь. Гости удивлялись большой коллекции церковного текстиля. А гостей всегда было много. И друзья по учебе в Гельсингфорсе, и петербургские знакомые. Петербуржцев стало особенно много, когда из революционной России поток беженцев хлынул в Финляндию. Для многих знакомых вилла «Тойво» была тогда местом, где можно передохнуть на пути в неизвестность.
У семьи была большая библиотека, и когда Ауэр работал в мастерской, жена читала ему вслух русскую классику. Часто звучала музыка, хозяин играл на мандолине и гармони, любил петь и танцевать.
Вот такой дом с необыкновенным хозяином и гостями, с картинами, иконами, книгами, с музыкой и танцами жил когда-то на Ламмассаари.
А потом… Потом люди и история продолжили чертить новые границы. В июне 1944 года уже овдовевший Григор Ауэр покинул свой дом, окруженный благоухающей сиренью и шиповником, навсегда. Он оставил свой остров и уехал в Эспоо, к дочери, где прожил еще двадцать три года, тоскуя по покинувшей его жене Надежде и покинутой им вилле «Тойво». Тоска порой бывала невыносима, до мыслей о невозможности продолжать жить. Спасало творчество. Слабело зрение, но Ауэр писал практически до конца жизни. Писал финские пейзажи. Убегая от мрака в душе, не расставаясь с мольбертом, много лет подряд долгие месяцы проводил в Италии, в райском Позитано. Но натуры, подобной Ладоге, больше нигде не смог отыскать. Ладога очаровывает навсегда, каждый «островской» это точно знает.
…Мы тоже покинули свой Остров. Сразу все его жители переселились на материк, их дома с уютными палисадниками, кустами смородины и «золотыми шарами» уступили место каким-то техническим, наверное, очень необходимым, но уродливым сооружениям. Теперь и наш Остров необитаем. И в свои редкие визиты в родной город я уже с другого берега пытаюсь разглядеть через залив место, где был мой самый первый в жизни дом, лодочные сараи и причал, на нагретых солнцем досках которого много-много лет назад сидели молодая бабушка и внучка. Девочка, которой все время так хотелось на другие острова.