Внезапно он различил негромкий далекий рокот, был ли это шум прибоя – Павел предупреждал, что к ночи может подняться волна, или же гул самой земли из той глубокой расселины в скале, но вот теперь Николай точно ощутил влажный холодный ужас, который проникал в его тело через саму кожу, как яд, отравляя самое нутро, которое сжалось и закоченело от страха.
История, рассказанная Андреем Пантелеевым.
Несколько раз за жизнь являлся сон, будто я подхожу к почтовому ящику на старой квартире на Куйбышева, а в ящике полно писем, и все адресованы мне. Только вот какие-то все пустые письма – или рекламные листки, или почтовые извещения, которые давно просрочены, или даже письма из-за границы с приглашением на какую-то конференцию за свой счет. В общем, ничего интересного. Может быть, это аналог электронной почты, которая каждый день доставляет кучу спама, однако при этом создает легкую иллюзию, что кто-то думает обо мне. Но, может быть, дело гораздо сложнее, иначе бы этот сон не повторялся.
Я думаю, что все это – ненаписанные истории, утопленные в бессознательном. Люди иногда рассказывают мне случаи из жизни с той целью, чтобы я именно их записала. То есть буквально отправляют мне сообщения, а я их, получается, игнорирую. Потому действительно стоит записывать, иначе все это теряется в потоке жизни, причем навсегда.
Вот вчера, например, позвонил мне поэт Андрей Пантелеев. Он всегда мне звонит из бани. То есть с приходом первых осенних заморозков топит на даче баню, сидит в ней, ему там хорошо, но хочется с кем-то поделиться. Однако в этот раз он звонил с конкретной целью.
Дело в том, что Андрей Пантелеев – установщик дверей. Его часто приглашают поработать в разные дома разные люди. А где люди, там и истории.
Вот недавно он менял дверь в квартире одной пожилой женщины. У нее в гостиной на стенке висело фото двух веселых парней, одетых по-походному, с рюкзаками. Парни были из далеких семидесятых, это было заметно и по одежде, и по качеству черно-белого фото. «Геологи?» – спросил Андрей чисто из любопытства.
– Гидрологи, – уточнила хозяйка. – Вот тот слева – мой муж. Это его последняя фотография. Осенью семьдесят девятого он с товарищем погиб на Бесовом Носу.
* * *
Осень семьдесят девятого года была сырой и промозглой, как все осени конца семидесятых, которые тянулись и тянулись вплоть до апреля. Еще в начале сентября зарядил дождь, бесконечный и нудный, как само бытие, перетекающее изо дня в день без особых всплесков, и для большинства городских жителей сосредоточенное вокруг трудовых будней и стояния в очередях – молочной, колбасной или еще какой. Время от времени в гастрономе что-то да выкидывали на прилавок, отнюдь не деликатесы, а просто еду, причем без особого предупреждения, и те, кому повезло в этот момент оказаться в магазине, отоваривались колбасой или гречкой. При этом считалось, что трудности это временные, еще чуть поднажмем и… Ведь у нас ракеты в космос летают!
В «Основные направления развития народного хозяйства СССР на 1976—1980 гг.», помимо ракет, улучшения снабжения, соцкультбыта и всего прочего был внесен проект поворота великих северных рек на засушливый юг. И хотя сперва планировали перебросить реки северной части Западно-Сибирской равнины в Аральское море, в перспективе собирались перебросить воду из Онежского и Ладожского озер в Волгу, а это значит, что наше Онежское озеро прекратило бы свое существование, его бассейн должны были заполнить воды северных морей. Береговая линия Онеги изломанная и сложная, изобилует выходами красных и серых гранитов у воды, нависающими лесными массивами. Северные берега озера скалистые, сильно изрезанные, южные — преимущественно низкие, нерасчленённые…
Грустно. Погибнет такой ландшафт. Его еще ледник в глубокой древности ваял, а мы возьмем и разрушим. Местное население этот момент, безусловно, переживало и даже массово возмущалось у себя на кухне. Гидрологи тоже возмущались, потому что предполагали, что ничем хорошим это не закончится, однако кто бы тогда их послушал. Партии лучше знать, что именно необходимо народному хозяйству в текущий момент. Получит юг пресную воду – появятся на прилавках и сыр, и гречка, и колбаса… Тем более молодые ученые, какой с них спрос. Пусть составят на месте долгосрочный прогноз, как именно поднимется вода, какую местность затопит, их исследования лягут в основу будущей переброски, а это, помимо прочего, почетно – покорять природу и переделывать ее под народно-хозяйственные нужды.
В общем, осенью 1979 года гидрологи Павел Кожин и Николай Калужников отправились в экспедицию в Пудожский район на мыс Бесов Нос, чтобы взять пробы воды, проверить минерализацию. Промышленных выбросов в этом районе почти что не было. Крупные предприятия на той стороне, а тут места почти что дикие, нетронутые, даже петроглифы сохранились на побережье с первобытных времен. Так что пробы воды взять для отчетности в Пудожском районе можно было очень даже хорошо. Загрязнение отсутствует, в ясную погоду дно просматривается четко на глубине семи метров – получит Волга в ближайшем будущем чистейшую воду и понесет ее на юг орошать совхозные поля.
В километре к востоку от мыса находилась деревня Бесоносовка, тогда еще обитаемая, хотя и малонаселенная – несколько старух, пара коз, картофельные огороды. Автолавка приезжала через день – там сахар, чай, печенье, консервы. Гидрологов не стоит учить, как нужно готовиться к экспедиции в редконаселенный район. Кожинов и Калужников были ребята молодые, но опытные, так что загодя с собой и круп, и консервов набрали, тем более на постой их разместили не в палатке, а в пустой избе. Ну, обычно в этой избе всех приезжих селили, стояла она на отшибе, возле самого леса, как бы в стороне от жизни, пусть и вялотекущей, но все же своей, привычной. Чего в самом деле этих гидрологов принесло. Напустят в воду еще какой дряни, а потом ищи-свищи. Им-то что, погостили и уехали, а местное население здесь, считай, оседло живет со времен неолита, потому что приличной дороги на большую землю никогда не было, пароход к ним не заходил, вертолеты, правда, в Пудож летали три раза в неделю, можно было на этом вертолете через озеро в Петрозаводск улететь. Только зачем туда летать? Толчея, заводская копоть и вонь, в магазинах шаром покати… В общем, дома лучше.
Талантливые люди обитали здесь, между прочим, еще с древнейших времен. Едва случится солнечный проблеск, в тучах наметится просвет, как яркий луч ударит в гранитный берег, выхватит глубокую расщелину в камне, которая прямиком по древнему рисунку идет, и высветится на камне бес с квадратной башкой и очень тонкой шеей. В хмарную погоду его еще и не разглядишь, особый ракурс нужен. Правда, некоторые ученые из академии наук считали, что это вовсе не бес, а роженица, но это только ученые так думали. А местное население всегда было уверено, что это сам бес, недаром же монахи впоследствии прямо на нем крест процарапали, чтобы зло наружу не выходило из самого ада, который за этой расщелиной затаился и в годину усугубления народных бедствий выплескивался наружу. Хотя особо переживать было не о чем, советский народ уверенно шел к победе коммунизма – так, по крайней мере, каждый день говорили по радио. И какие там бесы могли быть при коммунизме. В бесов верить было запрещено, потому что если они существовали, значит, неминуемо где-то должен был быть и Бог. А никакого бога вот уж точно не было, а была исключительно одна коммунистическая партия, и портрет Ленина висел везде, где только можно.
И ведь если так разобраться, недалеко люди продвинулись по пути просвещения со времен этого самого неолита. Ну, процарапали древние на побережье лик своего божества – страшного, лесного, и стали ему поклоняться, жертвы приносили тут же на побережье, и кровь несчастных стекала в эту расщелину… А потом христиане назвали его бесом, потому что у христиан все языческие божества считались бесами. И коммунизм для христиан – та же бесовщина, и Ленин – бес, которому во множестве принесли человеческие жертвы…
Ни о чем таком гидрологи, естественно, не думали. Нет, им просто в голову не приходило. Они жили в советской стране, честно трудились на ее благо и думали, что все делают правильно. Скорее даже Николай Калужников так думал. У него в жизни до этого момента все вообще прекрасно складывалась. Женился в прошлом году на враче из детской поликлиники – случайно в троллейбусе познакомился, дочка недавно родилась, только полгода исполнилась, квартиру дали как молодому специалисту, который успел себя проявить как ответственный молодой ученый. То есть не туфтел понапрасну, что ишь, мол, чего придумали, реки вспять поворачивать, а так про себя рассуждал, что надо, значит, надо. Как бы через силу, конечно, но тогда все шло как бы через силу.
Даже в детском саду, если детишки отказывались есть, потому что было просто невкусно, им говорили: «А ты все равно ешь и терпи! Через силу ешь!», потому что в Эфиопии дети голодают. И в войну дети голодали, то есть нынешние взрослые, которые теперь ели, даже если невкусно, потому что так надо.
А вот Павел Кожинов, второй молодой гидролог, которого отправили в экспедицию на Бесов Нос вместе с Николаем Калужниковым, бывал по жизни нетерпелив. В семье не задержался, потому что жена, как только замуж вышла, перестала краситься и бигуди крутить, то есть потеряла прежний флёр и только все жаловалась, что ей теперь приходится у плиты стоять, а он по-прежнему на гитаре тренькает, будто больше нечем заняться. А Павел на гитаре играл почти профессионально, и голос у него был мягкий, вкрадчивый баритон, тембр редкий, с таким только в опере петь, но зачем гидрологу опера. Он бардовские песни знал наизусть почти все, они тогда популярны были в среде молодых ученых, Вертинским брезговал, просто слушать не мог «этого зануду». Почему зануду? Да так просто придумал определение, оно и приклеилось. Часы у Павла были импортные, с компасом и прочими прибамбасами. Только когда на место прибыли, стрелка этого самого компаса пару раз перекрутилась вверх тормашками и на месте застыла синей стрелкой на юг, а красной на север. Нет, честное слово, как будто специально кто-то стороны света попутал. Но ведь этого не может быть. Павел побродил по мысу туда-сюда, часами своими повертел и определил:
– Здесь должны быть залежи магнитной руды.
– А может, просто компас у тебя бракованный? – предположил Николай. – Или просто для красоты в часы вмонтирован. Буржуазные штучки. За границей все так: лишь бы подороже продать, а работает-не работает, уже не важно.
– А ты сам за границей бывал, что ли? – усмехнулся Павел.
– Не бывал, но знаю.
– Ага. Видать, лектор обкома рассказывал.
– Да иди ты! – отмахнулся Павел.
Нужно было до темноты обустроиться в избе, разложить зонды, приборы для контроля параметров воды – солености, растворенного кислорода, мутности… Они понадобятся только завтра, а сегодня следовало с дороги прилично поужинать и постараться выспаться. Благо, печь в избе была исправна, дров хватало. Протопить как следует – и ночные заморозки не страшны, можно спать завалиться в одних подштанниках. Старые, прокаленные кирпичи тепло держат.
– Интересно, кто здесь раньше жил, – растапливая огонь, сказал Николай.
– Киношники однажды останавливались, ну, которые петроглифы снимали, а еще фольклористы. Эти гады дрова сожгли до последнего полена, потому что не знали, что у печки есть зимняя заслонка и летняя, ну, что одну заслонку закрывать нужно, чтобы тепло оставалось в доме, а не вылетало в трубу.
– Фольклористы?
– Ну. Набрали девок-филологинь, а они печку только в кино видели.
– Нет, я имел в виду, кто вообще в этой избе когда-то жил. До войны, например.
– Да какая разница! Дай от щепы прикурю, – Павел зажег сигарету, с наслаждением затянулся и выпустил красивое колечко дыма.
– Kent куришь? – спросил Николай с небольшой завистью, потому что сам бросил курить недавно, с рождением дочери. Жена запретила. Квартирка маленькая, дым во все щели затекает, ребенок еще надышится. А в форточку курить – сквозняки, тоже нельзя.
– Kent, абы что не курим. Не «Беломор» в самом деле, у меня от него в горле першит. Угощайся, – Павел протянул ему пачку жестом, в котором так и сквозили понты, а Николай понты не любил. Павел и в экспедицию оделся как на выход: свитер с оленями, видно, импортный, джинсы, пусть и старенькие, но настоящие, не советского образца, которые он на редкость стильно заправлял в резиновые сапоги. Высокий, плечистый, он выглядел как герой-полярник из кино, хотя полярники, конечно, не носили джинсы.
– Спасибо, я бросил, – Николай проглотил легкое сожаление. Не только по поводу сигарет Kent, а вообще по поводу всего, в том числе по поводу своих спортивных штанов, безобразно вытянувшихся на коленках. На нем вообще все без исключения штаны сидели мешковато, даже вельветки, которые он весной купил по случаю.
– Жена курить запретила? Душный ты человек, Коля, – хмыкнул Павел. – Тайком и сигарету не выкуришь, не то что с филологинями развлечься. Жаль, в деревне нынче одни старухи. Филологини вообще смешные. Ах, Чехов, ах, Камю… Камю, между прочим, в театре Ивана Карамазова играл. Это мне одна подружка сказала. Ирка. А ты знал?
– Да. А еще Камю был членом коммунистической партии, – хмуро ответил Николай.
– Тьфу! Да если б я про это от Ирки услышал, я б тут же дверь хлопнул… Это что ж получается, Ирка, выходит, умная? Про КПСС умолчала?
– Камю был французский коммунист, – уточнил Николай. – Его, кстати, потом исключили.
– Правильно сделали! Он, между прочим, сказал, что щедрость по отношению к будущему — это умение отдавать все, что связано с настоящим, это меня опять Ирка просветила. Очень даже коммунистическая идея. Вот мы и сидим, прикрываем кумачом голую задницу…
– Да хватит уже. Задница у тебя далеко не голая, и макароны с консервами в магазине всегда есть, – перебил Николай. – А на прошлой неделе даже зеленый горошек выбросили.
– Вот уж счастья-то привалило! – Павел еще некоторое время пространно распространялся про коммунизм и Камю.
Николай молчал, упорно глядя в разверстый зев печки, откуда дышало жаром. Щепа уже занялась, и он подложил в печь поленьев, чтобы подхватили огонь. Николай любил смотреть в огонь. Он вырос в деревянном доме на Перевалке, и с печкой был знаком с самого раннего детства, когда сам был ростом с кочергу.
Дымоход, видно, отсырел, и дым повалил в избу. Павел пару раз кашлянул и громко выругался.
– Ничего, воздушную пробку должно пробить, и скоро все в трубу вытянет,– обнадежил Николай.
– Ну, я пока пойду во дворе перекурю, – Павел ретировался. – Как тут можно сидеть? Дым глаза щиплет.
– За трубой следи. Дым повалит – значит, все в порядке, – кинул вслед ему Николай, но сам, уловив, что дрова уже потрескивают в печи, а значит, скоро разгорятся в полную силу, поспешил из избы на улицу.
– Фу ты, – глотнув свежего воздуха, он перевел дух.
– Пойдем прогуляемся, что ли, – предложил Павел. – Пока солнце не зашло, хочу местного беса толком разглядеть. Пока не мешает никто.
– Пошли, – Николай пожал плечами. – А что, в самом деле бес?
– Ты чего, первый раз здесь?
Павел, не выслушав ответ, зашагал вперед размашисто, уверенно попирая землю тяжелыми резиновыми сапогами и вообще не обращая внимания, поспевает ли за ним Николай. А Николай запыхался уже через пять минут, путаясь в сапогах, которые ему были велики на два размера. Специально побольше брал, чтоб две пары носков влезали, если что. Достигнув полосы перелеска, Николай обернулся на избу: идет ли дым. Тоненькая струйка робко проросла в небо – значит, к их возвращению весь дым через трубу вытянет, дрова отдадут тепло, и можно будет спокойно поужинать.
И ему почему-то пришло в голову, что вот так же с концом каждого дня вылетает в трубу жизнь, которой ты жил сегодня. То есть день забирает часть твоей жизни и уходит в никуда, потому что прошлое и есть ничто, оно существует только как слепок в твоем сознании и больше нигде… Хм, а что если это некогда понял и древний художник, ну, который оставил на камнях рисунки. Он их в книге видел: там же не только бес, есть и рыбы, и лебеди с такой длинной шеей, будто они пытаются заглянуть за край мира. То есть, это вот такое самовыражение вышло у древнего художника. Захотел он какой-то след в мире оставить после себя, и ведь получилось! И еще Николаю вспомнилась такая мысль, что рано или поздно придется выбирать между созерцанием и действием, это и называется: стать человеком. Кажется, это опять Камю сказал, Николай увлекался им в студенческие годы. И хотя думать цитатами нехорошо, тогда все думали исключительно цитатами из Маркса или Ленина. Камю все же оригинальнее.
Николай уже собирался поделиться своими соображениями с Павлом, хотя тот вряд ли бы это прочувствовал, но больше делиться было не с кем.
– Ты водки с собой взял? – неожиданно остановившись, спросил Павел.
– Нет, – растерянно ответил Николай. – У меня только хлеб и консервы «Завтрак туриста».
Он был вообще не любитель выпить, а как дочка родилась, так и вообще в рот не брал, не до того было.
– Ты куда вообще приехал? – наседал Павел. – У меня с собой два пузыря, это от силы нам на два дня. А дальше что?
– Так это… Мы вроде тут на работе… А вот еще автолавка приедет.
– Автолавка? Я что, ее караулить на дороге буду? Да и вряд ли она водку довезет досюда. Водку по дороге разобрать успеет, а бабкам привезут разве что бормотуху. Ну, сечешь? За самогоном побежишь по дворам.
– Ладно, – пожал плечами Николай,– я вообще и не хочу водки.
– Думаешь, я хочу?
– А что, разве не хочешь? – завелся Николай.
– Да я на нее смотреть не могу, а только едва стемнеет, как ты по нужде и на двор не выйдешь.
– Это почему?
– Эх, Коля, кабинетный ты человек. Диссертацию сидишь-пишешь, да. Из пальца высасываешь свою диссертацию, вот что. Потому что страшно здесь ближе к ночи.
– Это тебе, что ли, страшно? Не, Паша, вот уж в это я никак не поверю.
– Я тоже сперва похихикивал, а когда в прошлом году здесь были, я среди ночи на двор выскочил и едва штаны расстегнуть успел. Такая жуть навалилась, чуть не обоссался. Нет, я серьезно. Облегчился – назад дунул без оглядки и махом стакан водки хряпнул.
– Странно, – хмыкнул Николай. – Вроде деревня как деревня, лес как лес. Скажешь, бес по ночам бродит?
– Магнитная аномалия тут, а не бес. Видал, что с компасом делалось? Здесь и корабли ориентируются только на старый маяк, потому что приборы вырубает напрочь. Магнитное поле на психику действует знаешь как? Особенно низкой частоты. Я-то вроде все это понимаю, а страх берет – и ничего поделать с собой не могу.
– Посмотрим, – неопределенно ответил Николай и про себя решил, что если с ним случится что-то подобное, он сумеет убедить себя, что это всего-навсего магнитное поле и что бояться действительно нечего. Но водки на ночь все же решил выпить.
К самой воде подбирались красноватые гранитные лбы, как будто некогда гранит был жидким, да так и застыл наплывами.
Павел, пригнувшись, провел ладонью по камню.
– Где-то здесь… Вот и расщелина.
Николай пригляделся, но ничего особенного не заметил.
– Иди сюда, покажу, – подозвал Павел. – Давай ближе, не боись.
В уголке губ у него дымилась сигарета, которую он время от времени вынимал изо рта двумя пальцами и картинно выдувал дым.
– Я и не боюсь, – Николай осторожно приблизился к самой воде, скользя по плоским камням.
Солнце висело низко, лучи скользили почти горизонтально, высвечивая всякий скол, всякую трещинку гранита. Темной тенью на горизонтальной скале проступила квадратная фигура на тонких ножках, знакомая Николаю прежде по рисункам. Фигуру пересекала расщелина – глубокая, до самых недр скалы, и Николаю сделалось немного не по себе.
– Хорош? – хохотнул Павел. – Эта сволочь здесь пять тысяч сидит, рыбу сторожит, и нас с тобой еще переживет. Обидно, да?
– Так ведь если… это… – сообразил Николай, – ну, море сюда придет, берег затопит вместе со всем этим…
И опять у него в голове всплыла чужая, кажется, мысль, что зло, существующее в мире, почти всегда результат невежества. Может быть, это опять был Камю или Толстой, но уж точно не Ленин и не он сам, Николай Калужников. Этого ведь что получалось? Что добрая воля, проявленная человеком недостаточно просвещенным, неизбежно оборачивалась во зло, а это уж точно чересчур. Попробуй такое скажи на собрании, сразу заклюют: «Это кто тут недостаточно просвещен?»
– Я тебе так скажу, – ответил Павел. – Не наше это собачье дело. Мало ли чего советская власть затопила. И этот приятель будет на ее совести. Мы жертвою пали в борьбе роковой, – как там поется. Хотя черт его знает, может, эти скалы вырубят и в музей свезут. Чего добру пропадать, в самом деле. Ну чего, приятель, покурить хочешь напоследок?
Николай вздрогнул, но Павел обращался к фигуре беса, который теперь, в оранжевых лучах закатного солнца, проступал все четче, будто желая обрести плоть в человеческом мире. Павел в очередной раз вынул изо рта сигарету, дунул на нее и сунул бесу в рот, в то самое место, где разветвлялась расщелина.
– Ты чего? – вырвалось у Николая.
– А чего?
– Так это…ну… культурное наследие вроде.
– Какое на хрен культурное наследие? Скоро отсюда пресную воду вычерпают к чертям, и кранты твоему наследию. Пускай хоть затянется разок. Ничего, ему не вредно, он каменный.
От сигареты внезапно повалил густой едкий дым, как будто бес и вправду затянулся. Павел придавил сигарету сапогом, и она полностью провалилась в расщелину, теперь струйка дыма потянулась будто у беса изо рта. Вслед за этим раздались странные чмокающие звуки.
Николай поежился. Ему стало не то что не по себе, а как-то вот именно боязно, хотя он и понимал, что это совершенно немотивированный первобытный страх, потому что онтогенез равен филогенезу, как утверждала наука, и в этом все тогда были абсолютно уверены. А это означает, что человек есть человек, то есть всякая личность в своем становлении проходит стадии развития психики homo sapiens, а, следовательно, глубоко внутри нее, этой личности, утоплены и первобытные страхи, которые являются в виде ночных кошмаров или вот таких немотивированных случаев паники. И как огонь очага вызывает чувство безопасности и защиты, так и фигура первобытного божества способна пробудить первобытный страх…
– Ну чего, обратно двинем? – спросил Павел. – Или хочешь еще посмотреть? Тут все рисунки разглядеть полдня не хватит, а солнце вот-вот зайдет. Пойдем.
– Да, пойдем, – уверенно ответил Николай.
Солнце садилось за край огромного озера-моря, огненный шар, который окрашивал все вокруг красно-оранжевым отсветом, будто покручивался на месте. Закат случился необычайно тихий, умолкли птицы, и даже ветер затаился в перелеске, не тревожа деревья. Как будто последняя тишина рухнула на землю, и никто больше никогда не услышит человеческого голоса. Николай невольно вытянул шею, следуя солнцу, как первобытный лебедь, желающий заглянуть за край мира.
– Завтра будет ветреный день, – прервал тишину Николай. – Как бы еще волна не поднялась.
Подступающая тьма гнала назад в избу. Николай наконец вспомнил про огонь, который наверняка прогорел в печи, едва ли еще тлели угли. Но это не так и страшно: дым пробился сквозь трубу в небо, и теперь печь можно будет растопить без труда. А дров полно на заднем дворе, главное – успеть до темноты.
В обратный путь Павел пустился спешно и шагал так же размашисто, будто опасаясь опоздать на автобус. Хотя куда спешить-то? Разве что вот именно дровишек принести, а больше некуда. Путаясь в сапогах, Николай припустил за Павлом. Оба молчали, будто намеренно не желая нарушать закатную тишину.
Ближе к ночи они, хорошенько протопив избу и сварганив ужин с перловкой и рыбой из консервов «Завтрак туриста», налили по сто грамм. Выдохнув, Николай одним глотком осушил стакан, и ему сразу стало очень тепло где-то глубоко внутри, и он как будто вынырнул в действительность, очнулся от забвения, в котором себе совершенно не принадлежал, а более принадлежал другим людям и обстоятельствам. «Вот я сейчас сижу в избе», – подумал он, и других мыслей, кроме этой, у него не осталось, потому что ему вдруг сделалось очень хорошо сидеть в этой избе. Он даже почти не слушал, что там говорил Павел. Ровный, густой его голос воспринимался как вещание радиоточки:
– … природный мир сотворен с изрядной долей садизма, согласись. В одних местах долгое лето, можно вырастить миллионы тонн кукурузы, овощей, только воды для полей недостает. А в других местах этой воды хоть залейся, но лето – чирк, и пролетело. И ничего не растет, кроме клюквы. Вот как так получилось?
– Ты у меня спрашиваешь? – произнес Николай, но не узнал свой голос.
– А у кого? Здесь только ты да я. Вот ты говоришь, сперва Обь и Енисей повернут на юг.
– Я говорю? – удивился Николай. Он был уверен, что вообще ничего не говорил.
– В Сибири уже произвели ядерный взрыв, и не один. В глухой тайге, чтобы никто ничего не понял. А потом прикинули, репу почесали, во что станет Енисей повернуть. У меня приятель в Комитете по водным ресурсам работал. Там вон он говорит, что проблема дефицита воды – это не проблема дефицита воды, а обычное головотяпство и неграмотное пользование. Эти сволочи…
– Какие сволочи? – Николай пытался уловить мысль.
– Ну, эти, которые в Средней Азии нормы полива в два-три раза превышают, да еще сливают не туда, потери воды до семидесяти процентов…
– С чего ты взял? Это достоверная информация?
– Говорю, приятель работал в этом Комитете. Так вот, очень большая получится себестоимость воды, если ее вспять, в гору гнать. Потом мы уже построили в Туркмении Каракумский канал. А из-за него грунтовые воды поднялись, и почва засолилась на 150 километров вокруг. А если теперь канал по Тургайскому прогибу, так там породы – соленые морские глины, и вообще получится сплошной солончак. Так что в Сибири проект переброски накрылся медным тазом. В воронках уже озера образовались, и в них рыба плавает.
– В каких воронках? – спросил Николай.
– В воронках от ядерных взрывов. В тайге, говорю, взрывали. Эй, ты меня вообще слушаешь?
– Да, да, конечно. Слушаю тебя очень внимательно.
– Так вот, поэтому теперь в резерве у коммунистической партии остается наше Онежское озеро и северные реки, чтобы Каспий к едрене фене не обмелел. А что переброска воды приведет к заболачиванию огромных территорий, об этом никто и слышать не хочет. Потому что среди сотрудников Комитета не осталось ни одного гидролога. Мой однокурсник оттуда слинял, а он был последним. Теперь там сидят мелиораторы, это в лучшем случае. Остальные вообще экономисты. Так что в скором времени и у нас грохнет ядерный взрыв – и тогда привет.
– Ты говоришь ядерный взрыв? – переспросил Николай.
– Ядерный взрыв, да. Не лопатой же канал копать, нынче не те времена, чтобы зэков со всего союза нагнать, проще пару раз долбануть как следует.
Николай никак не мог взять в толк, каким образом связаны ядерный взрыв, зэки и переброска рек. С переброской он не то чтобы примирился, скорее понимал, что ни его, ни Павла, никто спрашивать не собирается, что конкретно они думают по этому поводу – хорошо это или плохо. И даже если в этом самом Комитете по водным ресурсам люди тоже все понимают, но ничего сделать не могут, значит, так оно и будет как будет.
Николай между делом хряпнул второй стакан. Ему давно уже нужно было по нужде на двор, он как-то стеснялся прерывать Павла, однако пришлось подняться. Не совсем твердо держась на ногах, хватаясь за стол, а потом и прочие окружающие предметы, Николай добрался до двери, нажал на нее всем телом, выпал в сени и, чертыхаясь, кое-как вывалился во двор, в темноту, подсвеченную только редкими огоньками в деревне. Луны не было.
Ухватившись за балясину крыльца, Николай громко икнул. Страха не было, да и попросту забыл, что нужно чего-то бояться. Вечер был теплый. Воздух уже остыл, но с озера, с мелководья, еще дышало теплом, и Николаю почудилось, что там, за перелеском, дышит теплом огромное живое существо, и от этого ему вдруг стало неизмеримо хорошо, но одновременно и плохо, потому что этому существу угрожал ядерный взрыв, а еще из него намеревались высосать живую чистую воду. Николай быстро облегчился с крыльца и тут же поежился, как будто это из него хотели высосать кровь, всю до капли, и ему сделалось до того жаль озеро, лес, рыб и зверей, которые неизбежно погибнут во множестве при этом партийном эксперименте по переброске воды, что он чуть не заплакал.
Ночная птица прокричала вдалеке пронзительно и печально. Николай охнул от подкатившей тоски, потому что понял, что птица, хоть и неразумная тварь, но знала гораздо больше, чем он и Павел вместе взятые, потому что они как люди цивилизованные давно оторвались от природы, для них она была всего лишь объект изучения, но никак не мать, которая питала и согревала своих детей. Но ведь это была сущая неправда! Павел вдохнул полный грудью стылый воздух, чтобы вобрать в себя запах леса и влажной последней травы, птичий крик и шум леса, в котором гулял ветер.
Внезапно он различил негромкий далекий рокот, был ли это шум прибоя – Павел предупреждал, что к ночи может подняться волна, или же гул самой земли из той глубокой расселины в скале, но вот теперь Николай точно ощутил влажный холодный ужас, который проникал в его тело через саму кожу, как яд, отравляя самое нутро, которое сжалось и закоченело от страха. «Это ма-ма-магни…» – попытался слепить в голове Николай, но сам же понимал, что это никак не магнитное поле, а что-то другое, чему и названия не придумали. Он с трудом заставил себя оторвать руки от балясины и, пятясь, чтобы не поворачиваться к лесу спиной, сделал три шага назад. Потом спиной же затек в сени, плотно прижал за собой дверь, перевел дыхание и наконец быстро заскочил в избу, к огню, который еще чадил в печи.
– Что, здорово вставляет? – хохотнул Павел. – А ты не верил.
– Да это чертовщина какая-то! – стуча зубами и все еще трясясь от страха, сказал Николай.
– Магнитное поле, говорю же. Еще легко отделался.
– Да? А днем тогда где это твое магнитное поле?
– Компас же зашкалило.
– Компасу не страшно. Он железный.
– Ну, – Павел уклончиво пождал плечами. – Говорят, так еще бывает, когда медведь смотрит. Может, и обитает поблизости косолапый. На, водки еще глотни. И к огню сядь поближе. Огонь древние страхи прогоняет.
– Точно. Древний это страх, ничем не объяснимый. А фольклористки что-нибудь рассказывали?
– Нет вроде. Но они ж девки. По нужде на ведро ходили. Зачем им ночами на двор шастать…
Николай залпом опрокинул в горло стакан. Вроде отпустило. Отблески огня еще навевали какое-то теплое домашнее чувство, что все вроде бы и ничего, бояться нечего. Даже если возле дома бродит медведь, не сунется же он в окно или в дверь. Нужно только прислушаться к себе, вот и все. Мы же люди, мы сидим у огня…
Николай еще почутче прислушался к себе и неожиданно обнаружил, что на кой же черт переделывать мир под себя, если он и до коммунистов на своем стоял, и будет стоять еще долго после.
– Закурить дай, – резко, зло сказал Николай.
– Что, созрел? Еще пару деньков, и глядишь, нормальным человеком станешь. На дискотеку с тобой сгоняем в соседнее село…
– Да иди ты!
Прикурив от огня, Николай уселся на табурет тут же у печки. Коленки припекло так, что штаны едва не задымились, однако он терпел. Может быть, злился на себя за трусость и малодушие. Едва ли бы сам когда поверил, что может вот так без повода испугаться. Сигарета слегка прояснила ум. Завтра стоит пройтись по периметру дома, посмотреть внимательно, не оставил ли кто следов. Ну, медведь или кто там еще ночами шастает. Трава где примята, кусты сломаны, ветки погнуты…
Обычно Николая тянуло в сон и от меньшей дозы водки, но тут он торчком сидел возле печки, не выпуская изо рта сигарету. Когда эта догорела, попросил вторую.
– Спать ложись, – посоветовал Павел, устраиваясь на ночлег. – Уже и угли погасли. И говорить вроде не о чем. Завтра поговорим.
Николай и сам понимал, что этот странный день давно окончен и ждать от него больше нечего. Он нехотя оторвался от табуретки и чуть не упал, но все же устоял на ногах. Так же нехотя поплелся к кровати, бросил одежду кучкой на полу, однако вернулся к столу, достал из консервной банки хапчик поприличнее, чиркнул спичкой и, сделав пару затяжек, сунул его назад в банку.
Было далеко за полночь, когда избу, стоящую возле самого леса, поглотило огромное страшное пламя. Деревенские жители, высыпавшие на улицу, смогли только издали наблюдать, как обрушилась крыша, как в огне проступил черный остов дома, и поперечные балки спичками посыпались на землю. Все произошло очень быстро, но деревья не пострадали от этого огня, даже сарай во дворе остался цел.
Когда следующим утром в деревню приехали пожарные – зарево было видно за много километров от Бесоносовки, очевидно, кто-то и позвонил в пожарную часть. Так вот, когда следующим утром пожарные приехали и разобрали обугленные бревна, человеческих останков на пепелище так и не обнаружили. Ни косточки, ни обугленной пуговички. Как сквозь землю провалились гидрологи! И это не просто такая вот бесоносовская странность. Мы с вами в мидгарде живем, то есть в человеческом мире, а здесь по каждому факту должна быть справка. А если останков нет, нет и справки. Поэтому вдова погибшего Николая Калужникова никак не могла считаться вдовой и получать на ребенка пенсию по потере кормильца.
Только через шесть месяцев Николая и Павла признали погибшими по закону. А куда исчезли останки, так никто и не узнал никогда. Вдова Николая уверена до сих пор, что это какой-то генерал самовольно проводил испытание новейшего оружия, которое испепеляет все вокруг в мельчайший прах. Но ведь обугленные бревна остались, лес как стоял, так и стоит, да и не сумасшедший же был этот генерал, чтобы проводить испытания в жилой деревне!
P.S. Имена и фамилии главных героев изменены, выпытывать подробности у Андрея Пантелеева не стоит, он знает не больше моего. Остается добавить, что в том же сентябре 1979-го в северо-восточной части неба в Петрозаводске, а также в других населённых пунктах Карелии и Ленинградской области наблюдали объект, от которого отходили длинные светящиеся полосы, из-за чего он напоминал медузу или осьминога. В Финляндии его тоже видели и решили, что это СССР проводит испытания новейшего оружия. Возможно, отсюда и версия вдовы Николая Калужникова. А что там такое летало и куда оно делось, этого до сих пор тоже никто не знает. Известно еще только, что с сентября по февраль 1979 года в оконных стеклах сами собой появлялись маленькие оплавленные дырочки. Прямо на глазах у людей.