Невеселая рыбалка

Не нравится мне ловить рыбу. Вероятно, эта нелюбовь родом из детства. «Я на рыбалку» , — с этими словами папа регулярно пропадал где-то в морях по полгода. Он ходил на траулерах начальником радиостанции. Совсем маленьким мальчиком я уже знал, что на такую рыбалку надо идти капитаном, первым помощником или начальником радиостанции: они на борту улов не шкерят.

В те годы запасы рыбы еще казались бездонными, хотя именно тогда промышленный лов стремительно опустошал Мировой океан.

На излете нынешней зимы перебивался я на окорке леса. Это работа для люмпен-пролетариата: малооплачиваемая, тупая и без «трудовой». Там мы с Федором Иванычем и пригляделись друг к другу.

В апреле Иваныч взял меня на рыбалку. «Подельника моего на пять лет «закрыли», братан бухает, а батя старый: не с кем идти».  Федор не находит в моих глазах радости, и молча закуривает. Мне не нравится идея поехать на воровской браконьерский промысел. Я сосредоточенно выкарабкиваюсь из дна, а не стремлюсь провалиться глубже. Днем окариваю строительный лес, вечерами мою полы в зубоврачебной клинике, в выходные ремонтирую старый бревенчатый дом. Заброшены удочки на квалифицированную работу, да поклевок пока нет.

– Двадцать второго выезжать надо, – как о решенном продолжает Иваныч. – За три дня пять тонн щуки возьмем. Легко возьмем. На рынок сдадим, хороших денег поднимем. Лежалая щука зимнего лова по девяносто идет, смотрел. От дороги до реки два километра всего.

Федор дожигает сигарету и заканчивает неожиданно лирично: про весеннюю природу и благодатное солнышко, про тихую таежную речку и вкусный лесной ветерок. Его глаза становятся очень хорошими.

Я осторожно прикидываю доход с тонны по семьдесят и ведусь на взгляд: «На три дня съездить можно».

На задворках авторынка покупаем сети-китайки. Федор Иваныч основательно приценивается к новой «Ниве»: «К осени по-любому сделаю на рыбе и ягодах». Потом идем в магазин за сетями-финками. Федор неторопливо присматривает надувную лодку: «На щуке куплю вот эту. И мотор». Невесело вспоминаю сказку про удачливого рыбака Емелю: «Жил-был бедный мужичок; сколько он ни трудился, сколько ни работал – все нет ничего!» Будто про меня это сказано. С надеждой прикидываю: дурака щука осчастливила. Соотношу модель обогащения со страной в целом: сырьевые ресурсы вместо работающей экономики. Вроде, сходится. Ну и весенний лес, прогретый солнышком и без комаров.

Может быть, нам и повезет.

Нам не повезло.

Пяти километров от города не отъехали, как перед самым капотом дорогу перебежал заяц. Федор Иваныч от души обматерил косого и непонятно сник. Есть, оказывается, такая примета: заяц дорогу перейдет – удачи не будет. Из-за того длинноухого последние десять километров нужной нам грунтовки остались нерасчищенными. Это оттого, что лес в округе выкосили окончательно, не нужна больше дорога лес вывозить. Итого, вместо двух километров получилось двенадцать.

Иваныч задирает лицо к звездам и проклинает зайца-урода. На протяжении получаса выслушиваю про зайчишку страшнейшие вещи. Там и родители-алкоголики, и полный букет половых извращений и болезней. Весь спектр девиантного, суицидального, аддиктивного, агрессивного, деликвентного и не знаю какого еще поведения.

Половину барахла прячем и выдвигаемся к реке по ночному крепкому насту. Мы ненасытно процедим холодную коричневую воду, хищно вытрясем из сетей щук, алчно сделаем хороших денег. Золотая лихорадка, Калифорния!

К утру успели протопать по ночному крепкому насту десять километров. Мы даже вернулись и вторую часть барахла подтащили полдороги. Но солнце взошло, и наст оплавился, ослабел. Последние шестьсот метров иду так: снег поверх бедра, почти под обрез рыбацких сапог-бродней. Выволакиваю ногу и ставлю на снежную корку. Распрямляю колено, грузно возносясь над снежной целиной вместе с сорококилограммовым рюкзаком. И в тот миг, когда нога выпрямляется полностью, наст не выдерживает и я проваливаюсь почти по пах, клацая зубами. Вытягиваю из сугроба другую ногу, ставлю на снег, и все повторяется. Скорость – двести метров в час. Пот течет по груди и спине, капает с носа и подбородка, хлюпает в сапогах.

Пересохла носоглотка. По локоть запускаю руку в свой след, в лужицу у самой земли, и жадно пью талую воду.

Иваныча наст держит. А где не держит – он дожидается меня, пропускает вперед и шагает сзади. «А ты здор-р-овый!» – уважительно выдыхает дым в мое потное лицо.

Медленно, как в дурном сне, бреду, и нет сил материться.

Мысли тяжкие, под стать ходьбе. Что жизнь голодранца – это вот такой путь по глубокому снегу. И что прошлый личный опыт никак не помогает: нога может провалиться в любой момент и никто не поддержит. Надежда лишь на ноги, только шаг за шагом, отдельное личное усилие.

Жизнь моя как в пьесе Горького «На дне». Мне не нравится это дно. Ничего хорошего. Алкоголики, проходимцы, уголовная шпана. «Человек — это звучит гордо»: слова лживые настолько, что даже не смешно. Мы подонки общества. Точнехонько по Далю: «осадок, гуща, осед, что опало на дно, село, выделившись из мутной жидкости». Из мутной жидкости народа. Дно это топкое, изматывающее, ледяное, гиблое: на него не опереться, от него невозможно оттолкнуться. Даже кто и не пьет – и того засасывает, губит.

Мелкие падальщики, мы догрызаем последнее. Мы приползли на пустошь. Обычай сезонного лова рыбы на прокорм выродился в позорное мародерство. Традиция разорвана, окрестные деревни опустели. Население спилось и замещено чужими людьми, которым эти места – не родные, непонятные, чужие. Вокруг выморочных деревень по-быстрому выстрижен лес, это бизнес, ничего личного! И после всего сюда на КАМАЗе, с гравием для новой дороги к очередной вырубке, пробился Федор. Тысяча девятьсот, по его словам, восемьдесят шестой год. «Закинул блесну – щука! Закинул еще раз – еще одна! А-а-атлична!» С тех пор каждую весну он здесь и рыбачит. «По две тонны в день из сетей вынимали. Две тонны щуки в день! Насилу к дороге выволакивали!»

Местечко на берегу действительно чудесно – оттаявшая полянка у болотца. Возле выгоревшей проплешины от костра – шалаш. «И какое житье мы построим на этом погосте, где ничто не свое, кроме срама, досады и злости?» Односкатная кровля закидана осыпавшимися елками, на боковые стенки подколочены картон, линолеум и дорожный знак «обгон запрещен», а на пол для мягкости брошен заплесневевший сырой поролон. На стволах ближайших сосен – следы пьяного глумления. Перед шалашом были расстреляны эмалированный чайник и стальная кастрюля. Вокруг костра мусор: будто взорвались несколько мусорных баков. Сдержанно киваю: «Уютно».

На второй день ловли все становится понятно. Мифическое мировоззрение имеет с реальностью мало общего. Удачливый рыбак Емеля – сказочный, ненастоящий персонаж. Он негоден в поведенческие маяки. В сети попало полтора десятка небольших щучек. «Шнурки», пренебрежительно характеризует их размер Иваныч. Щука в реке почти истреблена. «Все уже украдено до нас».

Вечером сидим у костерка. Иваныч не поминает больше о пяти тоннах добычи. «Люди большие деньжищи платят за такой отдых! Тыщу баксов! Тут туризм надо организовать. У меня и будка за озером построена. А тишина! А воздух, воздух-то какой!» – Федор выдыхает мне в лицо сигаретный дым. Надрывно орет приемник: он ловит единственную, препоганейшую радиостанцию, с попсой и шансоном. Мы отрезаны от мира распутой: отсюда не выбраться, пока не растает снег на лесной дороге.

Помалкиваю на правах гостя. Федор чувствует долг гостеприимства и развлекает беседой… Истории из жизни – одна к одной, дичайшие.

– Подельника моего по осени на пять лет «закрыли» ни за что. Сидели они компанией дома, выпивали. Хорошо уже нагрузились. Сожительница его поддатая пришла, к стакану тянется. Он ей: «Тут мужики пьют! Пшла вон! Хватит тебе!» Она все равно лезет. Ну, он конечно полено схватил, да по руке ее саданул. Все кости перешиб. Лезть нечего было! Врачи в «травме» его ментам и сдали. Пять лет. Это что, справедливость? – ярится Иваныч. – Это что, закон?

А второй его напарник, друг детства, по пьяни обуглился прямо вот здесь, костре. Нет, жив, но обгорел сильно.

Иваныч принимается рассказывать про Эдуарда Петровича, «большую шишку начальника», «денег куры не клюют» и «ездит на Audi Q7». Недоверчиво выслушиваю про то, как «шишке» нравилось тут отдыхать. «Он, Петрович, и говорил мне: “Федя, да за такой отдых с рыбалкой надо тыщу баксов в день платить!” В прошлом году тоже приезжал: патронов сотни две расстреляли! Журавля грохнули – здоровенная птица, мяса в нем ого-го! Жрать побрезговали, в сеть его этим, на том берегу, сунули».

«Этих, с того берега», еще нет. Распута, до самых майских сюда не проехать. Но на льду в устье реки, по зиме еще, ими установлена мережа. Еще день-два, лед растает, снасть утонет и наглухо перекроет реку. Осторожно предлагаю уничтожить мережу да и выбираться пешком к дому. «Ты чо! А рыбалка, а отдых!?!» – Иваныч не понимает моих закидонов.

Мы пни вырубленного леса. Мы люди-люмпены. Говоря простым языком «люмпен» – это отброс. Отчего-то странно близким кажется мне фамильный девиз графов Девонширских: «Куда низринут я? Что я сотворил?» Пустое: где я, а где тот граф…

Батарейки в приемнике сели, севшим голосом он шепчет свой шансон. Эта упертость вызывает сочувствие.

Не поверите: алкоголя не пили ни капли. Иваныч выкурил взятый с собой блок сигарет, я прочитал книгу. Литература утешает. Особенно, когда мы, народ, отличаемся от своего литературного языка. А сами книги, они так уязвимы. Чужие дома, деньги, утварь, драгоценности с легкостью превращаются в добычу. А зачем они, безмолвные книги? Википедия бесстрастно перечисляет: «В уничтожении Александрийской библиотеки Плутарх винил Цезаря, Эдуард Гиббон винил христиан, Григорий Бар-Эбрей винил мусульман, а авторы Британской Энциклопедии возлагают основную вину на Аврелиана»… Дону Румате нечего ловить в нашем Арканаре.

– Серега, еваный твой рот, давай чай пить! – зовет меня Федор, заметив книжку в моих руках. У Егорыча есть единственный бытовой недостаток: назойливо отвлекает от чтения. Иду пить чай. За десять дней отдыха на природе мы выхлебали больше килограмма заварки. Мало взяли.

Растаял последний лед на реке, мережа опустилась на плавучий мусор, щедро притащенный нами, и не закупорила реку. «Те, с того берега» пробились к реке второго мая. Трое суток одолевали они десять километров нечищеной дороги на трех машинах. Трое былинных молодцов подошли к нам, черные от пьяных ночлегов у дымных костров. Я вопросительно качнул вскипевшим чайником: «Чайку?»

Федор и Владимир, их лидер, сблизились и стали орать из-за мережи. Обещания утопить или пристрелить, «как того поганого журавля», были самым невинным из всего. «Кто из нас выживет, жизнь доживет в тюрьме», забеспокоился было я поначалу, чрезмерно доверчивый к словам. А вслух зевнул: «Скукотища». И еще раз сладко зевнул, нервная реакция такая на стресс, сбив людям весь кураж. Мережу они почистили, а мы переставили свои сети ниже мережи. Федор и Владимир подозрительно дежурили на противоположных берегах, охраняя свои снасти от проверки врагом…

Через два солнечных дня стало возможно проехать по дороге. Мы в два приема отволокли через болото скарб и улов, упаковались в подъехавшую за нами машину, и этот странный отдых на природе закончился.

Я не забуду этой рыбалки. Как образно сказал эпизодический персонаж знаменитого вестерна: «Я этого не забуду, даже если проживу до пятидесяти».

Полгода спустя в морозильнике осталось немного щуки из той бесславной добычи, а два литра икры съели очень быстро.