К Тамаре Васильевне Гущиной в небольшой город Кировск Мурманской области меня привело желание узнать, каким было детство скандально известного писателя. Здесь он с золотой медалью окончил школу, отсюда уехал поступать в Московский университет. Хотелось понять, в чем истоки надлома, иронично-трагического мировосприятия Венедикта Ерофеева. Не давала покоя фраза из «Петушков»: «Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество».
ТАМАРА ВАСИЛЬЕВНА живет в однокомнатной «хрущевке», в доме у подножия горы с названием «Спящая» — в Хибинах со времен саамов горы носят поэтические названия. Меня, естественно, заинтересовало, бывал ли в этой квартире ее брат.
— Приезжал ко мне со своими знакомыми, — ответила она и, лукаво улыбнувшись, добавила: — А как-то, когда я уехала в Москву к сестре и отдала ему ключи, гостил здесь с одной симпатичной дамой.
Тамара Васильевна с первых минут располагает к себе. Она великолепная рассказчица, с замечательным чувством юмора. Всю жизнь работала на почте, а выйдя на пенсию, решила, что надо для себя пожить — вон сколько книг непрочитанных.
Когда Венедикт уехал в Москву, старшая сестра высылала ему ежемесячно по 200 рублей из своей скудной зарплаты — лишь бы брат получил хорошее образование. И потом, какие бы невзгоды ни случались с ним, всегда его поддерживала. «Москва — Петушки» брат ей дал прочитать еще в самиздате, в 70-м году. «Мы с сестрой были потрясены и поняли: Вена наш — талант! — вспоминает Тамара Васильевна. — Разве думали мы тогда, что это можно будет напечатать?».
ВЕНЕДИКТ БЫЛ МЛАДШИМ из пятерых детей, родился незадолго до войны. Близкие звали его Веной. Назвать младшенького Венедиктом была, по словам Тамары Васильевны, мамина фантазия — ей очень нравилось это имя, которое носил сын помещика, владевшего поместьем близ ее родного села.
Родители были уроженцами Ульяновской области. Отец уехал на Север, в Кандалакшу, устроился работать путейским рабочим на железную дорогу и вызвал к себе жену с пятимесячной дочерью. Потом его перевели на разъезд рядом с Полярным кругом, где родилось еще двое детей.
Последовало новое назначение — станция Чупа Лоухского района. Здесь семья увеличилась еще на двоих, младшим и был Венедикт. Правда, поскольку роддома в Чупе не было, увидел свет будущий писатель в Кандалакше, куда уехала рожать мать.
Первые детские впечатления будущего писателя были связаны с началом Великой Отечественной войны.
— Как только началась война, через станцию пошли бесконечные воинские составы — с вооружением, солдатами. И сразу же начались налеты немецкой авиации, — вспоминает Тамара Васильевна. — Как только загудят самолеты, мама кричит: «Тамара, бери скорее ребятишек, бегите в лес!». Я хватаю Борю и Вену за ручонки, и все бежим в лес. А самолеты над нами разворачиваются и где-то поблизости бросают бомбы. Мама в панике, что нас под бомбежку послала, бежит к нам… Один самолет подбили на наших глазах. Он загорелся и стал падать — вот уж тут мы торжествовали.
ВСКОРЕ ОТЦА ПЕРЕВЕЛИ в Хибины. Семье же сразу после прибытия туда пришлось отправиться в эвакуацию. То, что было пережито в следующие годы, наверняка отпечаталось если не в сознании, то уж в подсознании будущего писателя.
Именно тогда он впервые в жизни пересек Полярный круг — а не на 17-м году жизни, когда, как пишет в автобиографии, «поехал в столицу ради поступления в Московский университет».
Вначале оказались в селе Нижняя Тойма Архангельской области. Поселили в пустующей школе, в огромной холодной комнате. Спали прямо на партах. Перспективы были неясны, и решили пробираться к родным в Ульяновскую область.
— Ехали больше месяца, потому что нас везде высаживали, — продолжает Тамара Васильевна. — Ночевали на перронах, на тротуарах, расстелив свои домашние постели. Вокзалы были забиты битком. Вначале нам еще давали хлеб — мама предъявляла документы, что у нее пятеро детей. А когда добрались до Горького, начались самые наши неприятные дни. Спали на траве, около Волги. Нигде ни куска хлеба не могли получить. Власти обращались с одной просьбой: «Уезжайте — город забит. Тысячи эвакуированных, кормить нечем. Вас на пароходе или барже покормят». Но все оказалось не так, просто надо было как-то разгрузить город. Через несколько суток мы, совершенно голодные, погрузились ночью на баржу из-под соли. Утром вспомнили про обещание покормить нас. Люди кричали на пароход, который волочил нашу баржу по Волге: «Когда же нам дадут хлеба?». И вдруг к нам обращается капитан парохода и говорит: «Товарищи! Мы ничем не можем вам помочь — для вас у нас хлеба нет». Нас на барже примерно с тысячу человек было, все кричат, плачут, есть требуют. Помню, Боря все время канючил: «Хлеб-ца, хлеб-ца». А Вена — молчал.
Пароход оставил нас посреди Волги и ушел. Мы сутки находились посреди реки, пока какой-то буксирный пароходик не подтянул нас к пристани в Чувашии. Из ближнего колхоза, видимо, хлеб привезли — теплый, только что испеченный. Мама принесла буханочку, мы сразу набросились, а она остановила: «Нет-нет! Только по куску! Больше нельзя, а то как бы не было плохо».
Местные встретили эвакуированных без особой радости, поселили в дом, явно не рассчитанный на зимовку, и через неделю Ерофеевы снова пустились в путь.
— Когда мы приехали в родное мамино село, оказалось, что у дедушки уже две семьи живут. А какая деревенская изба? Одна комната и кухня с русской печью. Нам, такой оравушке. негде было поселиться. Потом определили-таки в пустующий домишко, холодный. Дедушка принес нам мешок муки. Через две недели меня отправили на оборонные работы. Вернулась только в середине декабря 41-го и первое, что мне сообщили — дедушка арестован. Он был конюхом, седьмой десяток шел. Говорят, сказал, что, мол, хвастали-хвастали, будто на чужой земле все уничтожим, а сами все прозевали. Одна из снох поехала в тюрьму узнать о нем, а ей сказали: «Он умер». А уж что на самом деле произошло… Может, били так, что умер, а, может, сразу расстреляли по законам военного времени.
После этого нам помощи уже не от кого было ждать. Мало того, нас вообще за эвакуированных не считали! Не получали карточек, ничего, что было положено. Спасло только то, что мы все время копались на неубранных колхозных полях и откапывали картошку. Она была черная, мокрая, примороженная. Мы ее мыли как следует, толкли в ступе и пекли черные лепешки. Вот это нас только и спасло от голодной смерти. Но Веночка все равно стал опухать. Рахит был у него — животик большой, косолапить стал. Он невзгоды переносил болезненнее всех нас. Весной мама, я и Юрик стали работать в колхозе, а Борю с Веной определили в что-то вроде детского сада. Там слегка подкармливали. Нам на работе давали пшенную кашу, а за трудодни только палочки ставили — рассчитываться было нечем, колхоз все время был в долгу перед государством. В 43-м приехал отец, чтобы увезти семью назад в Хибины. Возвращались с приключениями – по причине того, что на 5-летнего Венедикта пропуска почему-то не дали.
А поезда все время проверяли. Идет наряд, и мы Венечку на третью полку забрасываем, накрываем какими-то узлами, чтоб его не видно было. Он там, бедный, еле дышит.
В 45-м ВНОВЬ БЕДА ПРИШЛА в семью Ерофеевых — арестовали отца. Поскольку он был железнодорожник, его судил военный трибунал. На суд в Петрозаводск ездил Юрий. Рассказывал потом, что преступление отца заключалось в том, что тот хвалил немецкую технику.
К тому времени Тамара уже работала в Кировске в местном узле связи. До 47-го года, когда мать потеряла работу, еще кое-как жили. Мать решила, что не имеет права питаться за счет детей и уехала к сестре в Москву. Нина написала Тамаре: «Мама от нас уехала».
— Я поехала к ним, — продолжает Тамара Васильевна. — Обратилась в горком комсомола, и мне сказали: «Привозите детей, мы их определим в детский дом». И несколько лет ребята прожили в детском доме.
Спустя годы Тамара Васильевна считает, что мать предприняла такой шаг в состоянии отчаяния. «Она, наверное, посчитала, что я могу что-то сделать, чтобы ребятишки остались живы, что кто-то поможет, не бросит». Так Венедикт в 9 лет оказался в детском доме, Не хотелось бы проводить прямолинейных аналогий между пережитым в детстве и отрочестве Венедиктом Ерофеевым и его писательской судьбой, но связь эта, конечно, есть. Не случайно ведь «пытливый мальчик в серой курточке, всегда аккуратненько одетый, скромный» — таким его запомнили в школе, едва покинув родной город, стал писать «Записки психопата».
Учеба Венедикту всегда давалась легко. В школу пошел, не достигнув и 7 лет, хотя тогда брали с восьми. Уговорила учительницу мать: «Он же все знает. И читает, и считает, и пишет, и рисует».
— Память у него была совершенно изумительная, — увлеченно рассказывает Тамара Васильевна. — Знаете отрывные календари? Он знал наизусть все, что написано на 365 листках! И какие дни недели, даты, и что на обороте написано. Мы его так «вундеркиндом» и звали. Когда он получил аттестат в 55-м году, пришел ко мне какой-то бледный. Все сдал на одни пятерки, но его одолевали сомнения, куда поступать. Учительница литературы Софья Захаровна посоветовала ему на филологический. Он не послушал и сказал мне: «Я напишу в три места — Московский университет, Горьковский. Ленинградский. И кто первый ответит».
Ответ прежде других пришел из Москвы, Вена отправил документы, и в конце августа его телеграммой вызвали на собеседование. А так как ему было всего 16 лет, и он нигде еще у нас один не был, поехала с ним мама. Скоро я получила от них телеграмму с одним словом: «Принят!». Первый год он приезжал на каникулы, писал мне такие остроумные письма, что я читала их вслух на почте, и все хохотали. А потом, примерно через полтора года, мы потеряли с ним связь.
БЫЛИ РЕДКИЕ ПИСЬМА — из Орехово-Зуево, Владимира, где Венедикт Ерофеев недолго учился в местных пединститутах. Потом начались его странствия и очень долго не было вообще известий. И вдруг в 66-м приходит письмо:
— Венедикт поздравлял сестру с новоиспеченным племянником. У него родился сын.
Потом они виделись часто — в Кировске, Москве. Мать дождалась литературной славы сына, пусть и неофициальной. Она умерла в 1972 году.
Тамара Васильевна говорит, что Венедикт, если вспоминал что-то о 1-й средней школе, то прежде всего учительницу литературы Софью Захаровну: «Хотя нашу советскую литературу не очень-то признавал, о ней говорил: «Это настоящий литератор».
СОФЬЯ ЗАХАРОВНА НЕУСТРОЕВА давно на пенсии. Я встретилась с ней в ее квартире, заставленной книжными шкафами. Она помнит знаменитого ученика:
— В школе у него не было того, что потом в университете, когда он прославился тем, что все отрицал. Да и какой была литература в школе в 50-е годы? Маяковский — патриотическая лирика, Горький — с очерком «Ленин», романом «Мать» и пьесой «На дне», Фадеев, Николай Островский, Шолохов — и все! И давали произведения современной литературы, которые прославились в данный момент. Если бы у меня был с Венедиктом какой-то конфликт — я бы запомнила! Мне было 24 года и конфликтовать со мной можно было.
Софья Захаровна вынесла мне стопку книг, журналов — публикации произведений Венедикта Ерофеева, статьи о нем. Спустя десятилетия, в 1988 году, он прислал ей приглашение на свой творческий вечер с такими словами: «Софье Захаровне с очень давним и всегдашним почтением и благодарностью».
Любим мы мифы, чего ни коснись. Рождаются они по известной причине: ленивы мы и нелюбопытны. Один из самых распространенных мифов современной литературы относится к личности писателя Венедикта Ерофеева. С легкой руки столичного критика нашумевшую поэму Ерофеева «Москва – Петушки» стали именовать исповедью русского алкоголика. Недавно один петрозаводский литератор сказал мне, что с первого прочтения тоже именно так и воспринял это произведение. И лишь случайно открыв «Петушки» вторично, зачитался, понял, насколько это глубокая и самобытная вещь.
Может, хотя бы то обстоятельство, что Венедикт Ерофеев – наш земляк, побудит кого-нибудь перечесть его книги?