Публикуем фрагменты повести «Дорога в буковый лес» Виктора Полирова, многие страницы которой посвящены Петрозаводску, где автор жил в 60-70-е годы и был, по его признанию, счастлив.
Дорога в Буковый Лес – это долгая, вымощенная скальным тёсаным камнем, виляющая из стороны в сторону меж высоких каштановых деревьев, упрямо поднимающаяся в гору дорога, по которой я тысячу раз взбирался в школу и вприпрыжку спускался обратно.
Дорога в Буковый Лес – это дорога моей несбыточной мечты, путешествие в Детство.
Это не мемуары, не дневник, не автобиография – уж больно заковырист жанр, который увлёк меня: реставрация воспоминаний, или избранные места из прежней жизни с авторскими комментариями.
Да, я жил тогда… и был счастлив притом.
Город над озером
(Петрозаводск, 1963 – 1971)
Покачиваясь на вагонной полке поезда, что увозил нас всё дальше на север, чувствовал, что во мне разгорался огонёк землеоткрывателя, что греет душу истинному путешественнику.
Интересно, что за город появится за этой беспросветной ночью, за этими бесконечными завьюженными сугробами, проносящимися мимо? Интересно… Так я и заснул в приятном неведении, а утром мы были уже на месте.
***
Мне хочется воскресить в памяти те самые первые ощущения от города, который очень скоро накрепко привяжет меня к себе и навсегда станет моим любимым городом. Он просто принял меня как родного, а я в ответ принял его.
Так что то была взаимная симпатия – и почти с первого взгляда.
***
Начало января 1963 года. Раннее утро. Крепкий морозец пощипывает лицо. Сойдя с перрона на привокзальную площадь, мы останавливаемся…
Перед нами заснеженный тёмный город. В свете уличных фонарей едва различимые очертания многоэтажных домов с редкими зажжёнными окнами. Время от времени возле нас притормаживают синие коробки промёрзших троллейбусов и через минуту отваливают, заглотив очередную порцию заспанных пассажиров. Другого транспорта почти не видно.
Довольно тихо для привокзальной площади. Всё это кажется странным после нескончаемого потока машин перед Московским вокзалом и многоголосого гула внутри него.
Лёгкий запах древесного дымка, носящийся в морозном воздухе, – своего рода визитная карточка города. Этот специфический аромат, к которому, кстати, быстро привыкаешь, для меня в диковинку. Не случалось мне прежде иметь дело с печками и дровяными колонками для ванн.
Спустя время мы катим по пробуждающемуся ото сна городу – по хорошо освещённой (по-видимому, главной) городской магистрали с пробегающими по сторонам ярко горящими фонарями, светящимися витринами, разноцветными лампочками праздничных гирлянд.
Ну, здравствуй, таинственный незнакомец, мой новый хозяин-город! Чем встретишь ты меня? Кем покажусь я тебе: забредшим на огонёк странником или долгожданным гостем? Отринешь ли ты меня или признаешь? Вопросы, вопросы, вопросы…
Тем ранним январским утром я и не подозревал, что буквально через неделю мне почудится, будто я знаю ответы.
То будут лишь смутные ощущения… нечто необъяснимое и интуитивное. Я просто почувствую, что это, похоже, мой город и я приживусь в нём.
***
Спустя десяток лет, оказавшись в другом, чужом и нелюбимом городе (городе-тупике), куда все мы переберёмся навсегда и где окончатся наши скитания и наши жизни, я впервые спрошу себя: «Почему порою мы с лёгкостью расстаёмся с тем, что нам дорого? Чего ради мы так беспечно оставляем места, где нам хорошо – тем более когда в этом нет особой надобности?»
Я не найду ответа. Ответа нет. Есть ошибки.
А тогда, в начале 63-го, я только начинал осваиваться в предложенных обстоятельствах.
Наверное, до полугода прожили мы втроём в гарнизонной гостинице – в одной из комнат маленького двухэтажного дома.
Напротив – через дорогу, в центре уютного сквера возвышался видный архитектурный объект, красивое здание в античном стиле с колоннами – Дом Культуры Тракторного Завода, крупнейшего предприятия города.
Если повернуть направо от гостиницы, минуты через три неспешной ходьбы окажешься на краю крутого обрыва.
Скрипучая деревянная лестница с перилами, зимой становящаяся смертельным аттракционом из-за обледенелых ступенек, ведёт к стадиону всё того же завода. Стадион с несколькими рядами убогих скамеек со стороны обрыва представляет собой бугристое футбольное поле с редкими участками дикой, не до конца вытоптанной травы, – в зимнее время трансформируемое в огромную ледяную площадку для игры в русский хоккей и параллельно в роскошный каток. С дальней стороны стадион граничит с Лососинкой – бурной темноводной речушкой, рассекающей город пополам.
А если шагать налево, выйдя из дворика гостиницы, буквально через минуту попадаешь на исхоженный мною тысячи раз перекрёсток, за которым хорошо известный в городе гастроном, оригинальное строение круглой формы со шпилем и домами-пристройками вдоль каждой из сходящихся на перекрёстке улиц.
Этот гастроном надолго станет местом моего ежеутреннего паломничества по пути в школу. Некий пятиминутный ритуал, своеобразное священнодейство, приветствуемое и финансируемое Отцом. За двадцать копеек я выпивал там два стакана изумительного лакомства – молочного коктейля, приготовляемого тут же при вас. Этот коктейль вполне заменял завтрак и позволял с лёгкостью продержаться до обеда.
Даже сейчас, спустя сорок лет, мне кажется, я не забыл вкус того густого, сладкого, пенистого напитка…
По правую руку от тихой улицы (если идти к центру), в самом начале которой стоит неприметное здание военной гостиницы, чуть поодаль от всеми любимого гастронома – одна из многочисленных зелёных зон города, Парк Пионеров с летним кинотеатром, катком, игровыми площадками. Красивая аллея, пересекающая парк, – кратчайший путь к самому сердцу Петрозаводска, площади Ленина с внушительным гранитным монументом посередине: пролетарский вождь в зимнем пальто с зажатой в руке ушанкой произносит речь, опершись локтём о трибуну.
По правде, выходя из парка к площади я почти не замечаю памятника. Меня, как и большинство ребятишек (а зачастую и вполне взрослых любителей острых ощущений), как магнитом притягивает народный аттракцион начала 60-х – стихийно возникающая здесь каждую зиму ледяная горка.
Вообразите себе отполированную до зеркального блеска тысячами подмёток, валенок, фанерных досочек, одеждой в разных местах неровную ледяную поверхность метра в три шириной, круто сбегающую, пожалуй, на сотню метров вниз под разлапистые ветви громадной «новогодней» ели.
Ты ступаешь или садишься на лёд, делаешь первый шажок или слегка отталкиваешься руками и… от тебя больше ничего не зависит. Как развернёт, куда вынесет тебя на этой кочковатой сумасшедшей трассе – дело случая. Ты просто летишь как в бездну, и сердце стремится выскочить у тебя из груди… Тобой овладевает смешение чувств: сначала страх, мгновенно подавляемый щенячьим восторгом; потом нечто среднее, а спустя секунды тебя неудержимо тянет карабкаться по распаханному снежному склону – чтобы снова и снова испытать ни с чем не сравнимое удовольствие…
В ту первую зиму я мог пропадать на горке часами. По воскресеньям там образуются целые очереди из желающих «отвести душу». И до позднего вечера смех, визг, шутки далеко разносятся по так называемой «низине» – просторной естественной котловине, превращённой некогда в парк и обрамлённой с трёх сторон поверху: улицей, уже помянутой мной площадью и широким оживлённым проспектом; а с четвёртой стороны, снизу, центральным стадионом и неугомонной порожистой Лососинкой.
Этот крохотный островок свободы и человеческой непосредственности под самым носом у гранитного Ленина, явно не расположенного к веселью, конечно, не ускользнёт от бдительного взгляда какого-нибудь солидного дяди в строгом пальто и пыжиковой шапке.
Не далее, чем через год, ледяная горка исчезнет. Здесь появится прекрасный мемориал в честь погибших в Великой Отечественной войне.
Я не собираюсь спорить: место выбрано вполне толково, тем более рядом, чуть в сторонке, уже находится памятник жертвам контрреволюции, кажется, борцам за советскую власть. «Кажется» – потому что мне и моим дружкам некогда да и незачем разбирать высеченные в камне надписи. Нас увлекает в свой безудержный круговорот Детство. Мысли о жертвах проскакивают сквозь наши глупые головы мгновенно.
Мемориал откроют. Сюда будут приходить люди – постоять, поклониться Вечному Огню, опустить на чёрный мрамор красные цветы… В праздник здесь будут звучать речи и военный оркестр, пионеры будут отдавать салют и шагать строем…
Та первая зима с трескучими морозами, засыпанным снегом городом, замёрзшим озером и строптивой речушкой, никак не желающей уступать стуже, подарила мне много открытий – ведь я приехал сюда с далёкого юга (вернее, юго-запада), где никогда не было ничего похожего.
Я впервые встал на лыжи, коньки; начал гонять шайбу, а позднее футбольный мяч; впервые узнал, как чувствует себя обмороженное ухо или большой палец на ноге; каково, спускаясь с горы на лыжах, влететь носом в сугроб и прочее, прочее, прочее…
Но главное, всё это мне нравилось, словно я попал, наконец, в родную стихию. По-видимому, гены Отца с Матерью, выходцев из близких отсюда северных мест, проснулись во мне и заработали во всю силу.
Лето, белые ночи, каникулы, свобода… Домой только для того, чтобы поесть и поспать. Игры, рыбалка, кино, гулянье по городу, купанье в речке и в озере, дальние походы в лес, чистый воздух, здоровая пища, отсутствие телевизора в доме, ключ под ковриком. Не жизнь – сказка !
Действительно, фантастика в сравнении с тем дерьмом, в котором мы погрязли сегодня. А всего-то планета Земля сорок раз обогнула Солнце. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы видеть тенденцию. Слава Богу, мне уже не придётся заниматься сравнениями по прошествии следующих сорока лет…
Вскоре у нас появится телевизор – модный по тем временам, совершенно убогий по нынешним, но притягивающий как бабочку огонь всегда… «волшебный ящик». Естественно, он будет водружён на почётное место в гостиной – в дальнем углу слева от окна.
В шестидесятые наш телевизор на свои два выдвижных уса комнатной антенны ловит местный и первый московский каналы .
Почти каждый вечер, часов в одиннадцать, с нами, зрителями, мило прощаются и желают спокойной ночи перед новым трудовым днём. Хороший фильм или занятная передача – большая редкость.
Так что телевидение пока не конкурент «киношке», чтению и, конечно, двору с его бесконечным набором развлечений.
И всё же, бацилла телемании уже прокралась в меня, и я не мыслю ни единого вечера без двух-трёх часов бдения перед голубым экраном…
Кстати, самое стандартное наказание за не всегда примерное поведение с моей стороны – это отлучение на время от телевизора. Мама молча забирает и прячет антенну, а у меня начинаются страдания с истерикой и нытьём – ну просто подобие ломки подсевшего на дурь ребёнка.
Интересно… Я обследую сейчас довольно тусклым лучом мысли каждый, почти недоступный, закуток своей памяти и прихожу к выводу: Память как талантливая художница – большая привереда.
Она предпочитает яркие светлые тона мрачным серым краскам. Из-под её кисти, скорее, солнечным зайчиком выскочит воздушная акварель, нежели нескладной черепахой выползет покрытое слоем грубоватых маслянистых мазков шершавое полотно.
В её галерее красивые лучистые лица. Мне не увидеть их наяву. Они останутся там, на её портретах И в этом есть что-то от Высшей Мудрости, ибо мёртвые вправе рассчитывать не только на доброе слово (по меньшей мере, молчание в свой адрес), что традиционно, но на тактичность со стороны Памяти…
Совсем немного ждут они от нас, живых…
А тогда, в шестидесятые, все мы были ещё вместе – по одну сторону от, казалось, несуществующей или, по крайности, невообразимо далёкой черты.
Была жизнь – весёлая, наполненная, настоящая. И в ней случались минуты, которые я теперь на правах повидавшего всякого (от рая до ада) человека смело могу назвать Счастьем.
Эх, слетать бы туда, в то воскресное утро хотя бы во сне!
Наш двор… Он стоит того, чтобы о нём рассказать.
Геометрически двор размещается внутри прямого угла, образуемого двумя улицами: той, что сбегает по пологому склону с далёких холмов вниз к парку и на которой крепким бастионом врос в землю наш дом, и другой – протянувшейся параллельно озеру вдоль всего города и по ходу трижды меняющей название. Это оживлённая магистраль – по ней проходит троллейбусный, недавно открытый, маршрут – пока всего второй в городе.
Во дворе наш садик, его пересекают крест-накрест две узкие посыпанные песком дорожки. Есть ещё столик для доминошников и пара скамеечек для пассивного отдыха.
Сразу за садиком непременный атрибут множества петрозаводских дворов, двухэтажный дощатый сарай, где хранят дрова для колонок да всякий домашний хлам.
Справа и слева от сарая два стареньких многоквартирных деревянных зданьица, а чуть поодаль, вдоль троллейбусной трассы, большой (родной брат нашему) дом.
Большинство разновозрастной ребятни, играющей во все известные нам игры – от хоккея до казаков-разбойников – проживает в упомянутых мною домах. Других, даже хороших знакомцев и одноклассников, разумеется, принято считать чужаками.
У нас создалась сама по себе дворовая компания. Я бы назвал её шайкой-лейкой. Вы спросите: что приблатнённого могло быть в компании маленьких оболтусов? О чём это я толкую здесь?
Начнём с того, что во многих частях города ребятня того времени имела свои собственные неформальные объединения. Это было сродни игре в войну. Бывало, двор шёл на двор, происходили столкновения.
Пару раз я сам участвовал в подобных разборках. Ничего страшного, хотя для кого-то дело по случайности могло окончиться не только разбитым носом. В итоге одна из «враждующих» сторон разбегалась, а победители торжествовали…
Вскоре такие забавы потихоньку сойдут на нет. Их заменит игра «Зарница».
Так вот, наша компания имела своего авторитета, который был старше меня года на три-четыре и любил, что его слушались. У каждого было своё дворовое прозвище. Помнится, мы не совершали ничего предосудительного – всю дорогу во что-то
играли, иногда собирались в укромном местечке и трепали языками почём зря. Ведь нам было от восьми до двенадцати, и у большинства в головах гуляли ветер да детские фантазии, а вовсе не дурные намерения.
Был, правда, эпизод в самом начале моего общения с этими ребятишками, который с натяжкой можно, пожалуй, признать унизительным: «вожак» однажды решил позабавить компанию чем-то вроде петушиной дуэли, а в качестве «бойцовых петухов» выбрал самых маленьких – меня и малознакомого мне мальчонку.
Мы ничего не имели друг против дружки и не желали драться, но нас так усиленно сталкивали лбами и подначивали, что пришлось-таки секунд двадцать помахать руками. Я даже разозлился на своего «противника» в конце концов, получив по уху .
Этот эпизод так и останется исключительным – от меня отстанут раз и навсегда.
А в целом ребята как ребята. Если бы мне было неуютно с ними, я бы не стал связываться и ушёл. Никого из них я не хочу поминать плохим словом сейчас, даже «вожака», который частенько посмеивался надо мной, но безо всякой злобы. Это он прилепил ко мне прозвище Витя Маленький – как будто среди нас был другой Витя, Большой. Рост мой, действительно, был невелик в то время. До нормы подрасту я гораздо позже.
Кстати, наша компания считалась приличной по сравнению с другими, в которых ребятки были ещё те… Выражаясь по-современному, я бы подобрал для них термин «крутые», хотя применительно к 60-м слово это имеет несколько иной оттенок. Просто то были подростки старших возрастов, которых милиция числила трудными, склонными к криминалу, так сказать.
Сигареты, вино, подружки определённого толка (они есть всегда) были в ассортименте их интересов. Им нравилось устраивать свои сходки в последних рядах летнего кинотеатра в Парке Пионеров на детских сеансах, и тогда из глубины затемнённого зала доносился их разговор, изрядно сдобренный матом, непотребный смех, а сквозь лучи кинопроектора к потолку всплывал сигаретный дымок.
Оказываясь на киносеансе вместе с такой публикой, мы сидели на почтительном удалении от них и старались концентрировать своё внимание на экране. Побаиваясь, билетёрши помалкивали в тряпочку, а у милиции и дружинников, по-видимому, были дела поважнее.
***
Вообще, слушая порой из уст жуликоватых поборников «демократии» про «проклятое» прошлое, про отсутствие всего и вся в той нашей жизни, а главное, про отсутствие свободы выбора, я вспоминаю шестидесятые и усмехаюсь в усы.
У меня, обычного мальчишки своего времени, выбора было хоть ложкой ешь… Хочешь – иди в летом в пионерский отряд, шлёпай в строю таких же балбесов под горн с барабаном и знай-горлань себе нехитрые речёвки… А хочешь – ступай в хулиганы, смоли сигареткой и смакуй винцо. Можешь искать себе дружков на любой вкус.
Никто не понуждал нас становиться хорошими или плохими – каждый выбирал сам, кем ему быть, и каждый сам отвечал потом за неверный выбор.
Так что жилось нам куда вольготней, господа-«демократы», чем при вас сегодня – хоть вы и станете спорить.
Впрочем, я, кажется, рискую сбиться с курса. Трогать этот гадюшник, нынешнюю жизнь, отнюдь не входит в замысел этой книжки.
Через наш двор короткая, изрядно вытоптанная дорога ведёт к Дому Офицеров. Сказать, что это хорошо знакомое мне место, – ничего не сказать…
Во-первых, тут кинозал – и хотя не из лучших в городе (мало сеансов, картины неновые) – зато под боком.
Во-вторых, я завсегдатай тамошней библиотеки (читаю запоем и нахожу в этом подлинное удовольствие – вот такие благословенные времена, прошлый век как-никак).
А в третьих, года два я буду обучаться там игре на баяне (почему на баяне и почему вообще я стану заниматься этим – вопрос к родителям, это их выбор). Иногда хотелось забросить всю эту музыку куда подальше и зажить как прежде. Однако, что-то удерживало: может, нежелание огорчать родителей или проклюнувшаяся уже тогда исполнительность, а может, начинающаяся складываться привычка добросовестно осваивать даже то, что не особо и нравится. Кстати, последняя – не такая уж и ненужная привычка, как кажется.
В обществе с «рыночной экономикой» узкая специализация, как правило, к несчастью, много прибыльней широкой эрудиции.
«Рыночной» наша экономика станет спустя «жизнь», а тогда, в шестидесятых, никакой «Нострадамус» не смог бы предсказать, что стрясётся со страной через тридцать лет. Это раз.
Не всякий ребёнок уже в школе не то что знает, а хотя бы предчувствует своё призвание. Это два.
И, наконец, чисто субъективное мнение: самый фанатичный и уважаемый профессионал подчас бывает скучнейшим малым для тех, кто не разделяют с ним его фанатизма.
Ну, и чтобы покончить с этим: любой, кто отваживается всерьёз задуматься о своей жизни (вроде меня сейчас), невольно ищет ей оправдание и, как водится, всегда находит – так легче жить.
«…Расплескалася
в улочках окрестных
Та мелодия…
а поющих нет…»
Булат Окуджава
Я хочу рассказать о Петрозаводске 64-го года, о городе, с которым я успел познакомиться и который полюбил. Сегодняшний я бы не взялся описывать – это не одно и то же.
Город вытянулся вдоль западного берега Петрозаводской губы Онежского озера. «Губа» – глубоко и порой причудливо врезавшийся в сушу залив, дальний «родственник» фиорду.
Озеро придаёт городу особую неповторимость. Первое, что, как правило, замечает прибывший сюда на поезде в ясный летний денёк гость, – это широкая тёмно-синяя полоса весело посверкивающей на солнце, взлохмаченной ветром воды. За ней высокий лесистый берег с серыми проплешинами скал.
С площади у вокзала кажется: оно совсем близко и не так уж и велико, это славно озеро. Но чтобы добраться до него, нетерпеливому визитёру придётся шлёпать минут тридцать (благо, что с горки) по главному городскому проспекту, названному в честь… Догадались кого? Правильно. Ленина.
Проспект, плавно спускаясь по склону, вливается напоследок в небольшую площадь, сразу за которой низкий, обрывистый, подмываемый частым (злым, как цепной пёс) прибое берег.
В семидесятые берег оденут в гранит, и в результате здесь появится одно из лучших мест для прогулок в городе – просторная набережная, выложенная светлой фигурной плиткой, с парапетом, декоративными скульптурами, фонтанами, цветниками. Ялта, одним словом, не меньше.
У нас, в1964-м ничего такого и в помине не было, но, поверьте, того, что было, нам тогда за глаза хватало.
В получасе езды на автобусе – там, где кончается «губа», где берег совершает разворот на 180 градусов, невдалеке от аэропорта (теперь его зовут «старым») находится роскошный Золотой Пляж – Пески. Исполинские сосны, широко раскидавшие свои мощные корни, дарят прохладу и тень в жаркое лето.
Истинное блаженство – после утомительной тряски в вечно переполненном душном автобусе выскочить из него на кольце, разуться и мчаться по обжигающему песку, стараясь не наступать на шишки и куски коры под соснами, вдыхая свежий пьянящий ветерок с озера, до самой береговой кромки, где проворно сбросить с себя нехитрую одежонку, оставшись в загодя (ещё дома) надетых плавках, и тут же отважно ринуться в бодрящую (всё же не Крым) воду, рассекая своим худосочным телом бегущие навстречу волны с белыми бурунчиками на макушках, пока песчаное дно, напоминающее поначалу пологую синусоиду, не уходит решительно вниз – и тогда ты навзничь валишься в очередную волну и плывёшь, плывёшь, плывёшь…
Впрочем, чтобы освежиться в жару, можно и не забираться в этакую даль. Река же под боком, подруга наша неугомонная – Лососинка.
Часами пропадаем мы на твоих берегах – в музее камней. Каких тут только нет: от валуна-великана до обыкновенной гальки. Даже в твоих мелких заводях, в стороне о стремнины, – шагу не ступить, чтоб не запнуться о камень.
Вода в Лососинке чистая, но тёмная (цвета крепкого чая) – дна почти не видать. В ней полно рыбы: чаще ловится странная и, очевидно, самая глупая рыбёшка – нечто тупоголовое с усами, чёрной спинкой, светлым брюшком в крапинку – похожая на недоразвитого карликового сома. Как же мы её прозывали между собой? Нет, ей Богу, не вспомню. Эту рыбку никто не ест – кроме кошек, понятное дело. Она не внушает нам большого доверия. Самым удачливым рыбакам попадаются налим, хариус и, говорят, чуть ли не лосось – об этом ходят легенды. Лично я со своей удочкой-самоделкой на червя или на ручейника (такую белую, смахивающую на гусеницу, гадость, что прячется в коконе средь прибрежных камней) добываю только усатых уродцев.
Набережных у Лососинки нет и быть не может – своенравная речушка несётся посередине широкого крутого оврага, пересекающего центр города с запада на восток.
Севернее, километрах в двух, по дну ещё одного поросшего непролазным кустарником «каньона» бежит непритязательная Неглинка. Она обойдена нашим вниманием, поскольку скорее походит на большой ручей, нежели на маленькую речку.
От соснового леса на дальних горках, где хорошо заметны телевизионная вышка и корпуса Республиканской Больницы, город словно по ступеням спускается к озеру…
Надёжной преградой для злых северо-восточных ветров с Онеги на всём протяжении высокого берега от порта до проспекта Ленина служит старый Парк Культуры с его огромными вековыми деревьями.
Совсем рядом с нашим домом – одна из ступенек, почти отвесным обрывом уходящая метров на двадцать вниз. Там, внизу, большой, с футбольное поле, пустырь (мы зовём его «ямкой»), превращённый на скорую руку в стадион. Здесь иногда бегают, прыгают, метают гранату или теннисный мяч студент и школьники, занимаясь физкультурой. Новая восьмилетка, где я проучусь несколько лет вплоть до отъезда на Север, в двух шагах отсюда. В «ямке» мы с упоением и часто до изнеможения гоняем в футбол на баскетбольной площадке.
Если спешишь в кино, в «Победу» (это лучший кинотеатр в городе), короче, чем через «ямку» пути нет – от дома пять минут быстрым шагом.
Город кажется мне компактным, уютным, очень зелёным. Транспорт почти не нужен. Двигаясь по тропинкам вверх по течению Лососинки, в ближайшем лесу окажешься где-то через полчаса.
Всё это Петрозаводск 64-го года, город, которого больше нет – как нет теперь наивного девятилетнего мальчика; всех тех людей, которые окружают его ежедневно – чужих и близких; как нет уже тех немногих, которые навсегда станут частью его души, которые и составляют, собственно, его неуловимое, порхающее словно июньская птаха, счастье.
***
Вот и всё… Поезд дёрнется, вагон лязгнет и тихонько покатит в белую ночь… в мой собственный Млечный Путь, что вскоре поглотит меня.
Я по сей день скитаюсь в этом непроглядном тумане…
Когда-то мне казалось: вот-вот и я выскочу из него – вдали проглядывались и мигали мне звёзды… Я тянулся к ним…
Но звёзды всё гасли и гасли, словно это никакие не звёзды, а рассыпающиеся огни праздничного салюта…
Об авторе. Виктор Полиров родился в 1954 году. Сын военного врача, окончил Институт Бонч Бруевича. Сейчас живёт в Петродворце, переводчик с английского. Две его фотографии – это два образа человека. Один – того мальчика из далеких счастливых годов. Второй – образ наших дней.
