Недавно случилось мне заниматься странным делом: без какой-либо надобности взялся я перечитать сборник Николая Некрасова и, как обычно, не смог оторваться, пока не перевернул последнюю страницу. А после в который раз поспорил с друзьями по поводу значения творчества Николая Алексеевича для отечественной культуры.
Странность тут вот в чем. Некрасов – единственный общеизвестный русский поэт, которого не стыдно не любить даже учителям литературы. И учителя, я заметил, этим правом повсеместно пользуются: расскажут классу, что был-де такой плодовитый версификатор, который самого Тютчева «второстепенным» обозвал, потом потребуют самостоятельно ознакомиться с двумя-тремя главами «Кому на Руси жить хорошо» (Не дай Бог, на ЕГЭ попадется!) и переходят к Достоевскому. Лет двадцать назад интеллигентный человек еще мог при случае заявить о своем неприятии Маяковского – за чрезмерную лояльность того к советской власти. Теперь Маяковский, кажется, реабилитирован, и «мальчиком для битья» среди русских классиков остался один Некрасов.
Заставить кого-нибудь полюбить то, что любишь ты, задача безнадежная. Но объяснить, почему Некрасов входит в число моих любимейших поэтов, почему я считаю его стихи сегодня, как мало когда, актуальными, все же попытаюсь.
Конечно, заведомо трудно мне бросить камень в автора строк, с которыми связано одно из самых ранних моих воспоминаний. Дедушка Кирилл качал внучка Кирилла на колене и, уютно окая, наставительно декламировал:
Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик!
Далее следовало обстоятельное разъяснение, с чего вдруг так повезло архангельскому мужику и на какие оценки придется учиться в школе, чтобы повторить его карьеру. С тех самых пор процесс получения знаний рисуется мне не иначе, как цепочка увлекательных приключений, подвиг в волшебной сказке.
Позже, уже первоклассником, в ответ на традиционную просьбу взрослых прочитать стихотворение, я с готовностью становился на табурет и замогильным голосом рассказывал гостям отца, как
Целый день на фабрике колеса
Мы вертим – вертим – вертим!
Отчего гости трезвели, сопереживая моей нелегкой участи, а отец гордо требовал читать на «бис», это вам не «Уронили мишку на пол»! Спасибо Некрасову, большего успеха у публики я, кажется, в жизни не имел!
И наконец, самое первое в жизни истинное потрясение от поэтического текста я испытал тоже благодаря Николаю Алексеевичу. Дело было поздним вечером. Отец прочел мне «Железную дорогу», и заснуть до самого утра я уже не мог. Горький упрек «Братья, вы наши плоды пожинаете», мерзавец-купчина, которого за бочку вина безудержно славят ограбленные им рабочие, а главное — ужасная толпа мертвецов за черным окном вагона завладели моим воображением навсегда.
Немного найдется во всей русской поэзии примеров такого мастерского использования гротеска. Само словосочетание «железная дорога» стало настолько привычным, что мы просто не улавливаем на слух гениальной метафоры Некрасова, ясно различимой, мне кажется, для его современников. Такая дорога во времена Николая Алексеевича называлась чугункой и была одна на всю Россию – из Петербурга в Москву. Первая чугунка, общенациональная гордость, символ прогресса. И вдруг находится поэт, который двумя, заимствованными из фольклора, словами показывает оборотную сторону этого явления. Железная дорога – дорога, которую русскому богатырю велит построить Кощей, повелитель царства мертвых. Железная дорога – дорога смерти, дорога на костях. Железная дорога – кровоточащая рана, сталью проведенная через грудь посконной, мужицкой, деревянной Руси.
Однако, такие важные термины, как «гротеск», «метафора» или «аллитерация», «строфика» «богатая рифма» при разборе стихов Некрасова почему-то использовать не принято. Как будто поэтической выучки до Брюсова и Белого у нас и вовсе в заводе не было.
Характерно, что отвечая на знаменитую анкету Чуковского о Некрасове, писатели, сыны Серебряного века, в большинстве своем отозвались о нем довольно пренебрежительно. Кажется, один Гумилев, знаток стихосложения, заступился. Думается, это совсем не случайно.
Ибо так уж получилось, что Некрасов – полновластный «хозяин» трехсложных размеров в русской силлабо-тонике.
Пишите хореем и особенно ямбом – и вы с метрической точки зрения будете похожи на всех сразу и ни на кого конкретно в русской поэзии. Но невозможно по-русски писать дактилем, чтобы не вспомнить
Плакала Саша, как лес вырубали.
Или
В полном разгаре страда деревенская…
Невозможно использовать амфибрахий и не держать в голове
Опять я в деревне. Хожу на охоту.
Нельзя выбрать анапест без риска, что выйдет похоже на
Украшают тебя добродетели…
Или
Назови мне такую обитель…
Это вовсе не значит, что до Николая Алексеевича или после него никто не писал трехсложными размерами. Но только у Некрасова они преобладают, именно у него впервые так обильно расцветают и с тех пор прочно и законно с его именем ассоциируются.
А теперь представьте себе очередного бунтаря-реформатора отечественной поэзии. Традиционные размеры он презирает, но уйти от них не может просто в силу особенностей русского языка. Чистые пеоны по-русски – редкость, они автоматически распадаются на те же ямбы или хореи. «Акцентный» стих, безусловно, ассоциируется с Маяковским и фольклорным театром. Дольники – по существу,— лишь изящно «хромающие» традиционные размеры. Верлибр? Для русского уха это уже крайность, практически стихотворение в прозе. Волей-неволей нашему новатору придется вернуться к пяти размерам, узаконенным еще Тредиаковским и Ломоносовым. А тремя из этих пяти «владеет» Некрасов! Не в этом ли, отчасти, кроется стойкое раздражение, которое мы питаем к Николаю Алексеевичу?..
Некрасова повсеместно и небезуспешно пародируют. Лично мне знакомы, по меньшей мере, четыре нецензурных варианта пассажа «Однажды в студеную зимнюю пору…» А никому не приходило в голову, что это высшая степень популярности текста? Пародировать имеет смысл только то, что всем известно.
Но не создана ли популярность Некрасова искусственно? Нет.
Всем известны бессмертные афоризмы:
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.
Царь дурит – народу горюшко!
И разумеется, многократно осмеянное, но от того не менее справедливое:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Можно не любить поэзию. Но нельзя, просто будучи носителем русского языка, не знать строчек, в этот язык навечно впечатанных:
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Вот приедет барин! – Барин нас рассудит.
Старый Мазай разболтался в сарае…
Этот стон у нас песней зовется…
Николай Некрасов – один из немногих авторов «русских народных» песен. Перелицовывая, как удобнее, слова, мы тем не менее вечно будем петь:
Эх, полным-полна коробушка…
Что ж ты жадно глядишь на дорогу…
Жили двенадцать разбойников…
Пожалуй, в этом с Некрасовым могут соперничать только Сергей Есенин или Николай Рубцов. И как ни крути – это высшая награда для поэта: тебя, безусловно, признал собственный народ и собственный язык.
Впрочем, я помню, помню: Некрасов большую часть жизни занимался политикой, что, конечно, дает нам право его пинать, как нам угодно. Разумеется, стихотворные фельетоны – фи! – недостойны называться поэзией. Они забавляют современников, но ничуть неинтересны потомкам. Ну-ну…
Страшный год! Газетное витийство.
И резня, проклятая резня!
Впечатленья крови и убийства,
Вы вконец измучили меня!
О, любовь! – где все твои усилья?
Разум! – где плоды твоих трудов?
Жадный пир злодейства и насилья,
Торжество картечи и штыков!
Без комментариев.
Заинтересовал материал? Поделитесь в социальных сетях и оставьте комментарий ниже:
Похожее
