24 мая – 78-й день рождения Иосифа Бродского
«Когда я 17 лет жил в Америке, до премии мало кому известный, я был, пожалуй, более счастлив, и не потому только, что был моложе, а потому, что был независимее, мог быть один».
В августе 1995-го, за несколько месяцев до смерти поэта, наш автор, преподаватель университета Тампере Ирина Савкина побывала на его пресс-конференции в Хельсинки, о которой тогда же и рассказала в «Лицее». Выкладываем газетную публикацию на сайт: она интересна тем, что ломает сложившиеся стереотипы о Бродском как о высокомерном небожителе, дает представление о его настроении незадолго до ухода из жизни.
История моего знакомства с нобелевским лауреатом
Конечно, было бы честнее слова о моем знакомстве взять в кавычки, так как сам Бродский, конечно, не подозревает, что у него появилась новая «знакомая», но для меня безусловно важно, что поезд жизни, набитый битком, качнуло, и на секунду волею судеб я оказалась рядом с великим поэтом. Но начнем по порядку.
В конце августа я была в Хельсинки на научной конференции о постмодернизме в современной русской литературе. Выступали многие интересные и известные ученые из США, Канады, Израиля, Германии. (Правда, в девичестве все они были наши, советские: питерцы, рижане, москвичи). Из докладов следовало, что «постмодернизм – это наше все» и хотим мы или не хотим, но мы читаем постмодернистские журналы, едим постмодернистскую еду и так далее.
В перерыве конференции ко мне подошел мой бывший тамперский студент Марко Ленквист, который, кстати, почти год жил и работал в Петрозаводске. На мои расспросы о Карелии он отвечал, что все было прекрасно, очень интересно, он повстречал много замечательных людей. Правда, в доме не топили, было немного холодно, его жена от мороза в квартире заболела воспалением легких, пролежала месяц в республиканской больнице… «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо, все хорошо…»
Но все-таки у Марко было больше позитивных воспоминаний о Петрозаводске: он с профессиональной гордостью рассказывал, как брал интервью у Окуджавы, у Евтушенко («Евтушенко особенно легко было интервьюировать – он не только давал ответы, но и сам задавал себе вопросы»).
– Кстати, – сказал Марко посреди нашей светской беседы, – ты знаешь, что сейчас в Хельсинки Иосиф Бродский?
Я, конечно, слышала, что в это время в Хельсинки проходил большой культурный фестиваль, было много гостей, много событий и, в частности, презентация переводов лирики Бродского на финский. В связи с этим поэт приехал в Финляндию и должен был выступать на вечере вместе с финскими поэтами, читать свои стихи.
– Но, к сожалению, это выступление будет поздно вечером, и я не смогу там быть, а хотелось бы, конечно, хоть посмотреть на Бродского, – вздохнула я.
– Можно не ждать вечера, через два часа он будет давать пресс-конференцию, здесь недалеко, – сказал Марко, – ты можешь пойти туда.
Вот так по знакомству я попала на эту пресс-конференцию, которая проходила в так называемом музыкальном зале. Бродский сидел под портретами финских композиторов, нарисованных в академической манере, свойственной его суперсоветскому однофамильцу-художнику.
Поэт беспрестанно курил какие-то американские сигареты, обламывая фильтр, и выглядел немолодым и усталым: его улыбка, которая неожиданно смягчала холодноватое выражение лица, не была, на мой взгляд, белозубой американской улыбкой победителя. Мы с Марко сели в первом ряду напротив Бродского, буквально на расстоянии вытянутой руки от него. Полтора часа я неотрывно наблюдала за поэтом (возможно, это было похоже на восторженно-пожирающий взгляд провинциальной барышни).
Конечно, фоторепортеры облепили знаменитость как мухи, но представители финских газет были как-то не очень любопытны, задали несколько довольно традиционных вопросов («Как вам Финляндия?» и тому подобное), и вдруг зависла немного странная и неудобная пауза.
И тут обрели смелость русские филологи (еще человек десять перетекли сюда с пресс-конференции) и стали задавать вечные русские вопросы: например, о том, что его радует и что огорчает в современной русской прозе и поэзии? Как он вообще относится к тому, что происходит сейчас в России? кончился ли вместе с Советским Союзом сюжет «Поэт и Империя»? как он реагирует на мнение некоторых критиков, что «Бродский исписался и как поэт уже мертв»? в каком месте на земле он чувствует себя дома?
К сожалению, у меня не было с собой диктофона, и я не записывала ничего в ходе пресс-конференции потому воспроизвожу ответы Бродского не буквально, но все же ручаюсь за точность в передаче сущности его ответов.
Про современную русскую прозу он сказал, что она анемична и для него неинтересна, а поэзию он читает с удовольствием, и что сейчас русская поэзия на высоте и поражает своим многообразием. Но, с другой стороны, это создает и заметные сложности для художника, так как труднее выделиться, стать заметным, впрочем, может, это и к лучшему: сразу видно, кто пишет для того, чтобы быть замеченным, а кто – для пера и бумаги. Огорчает же, что у многих поэтов видна ностальгия по прошлому, постоянный взгляд назад. Это печально потому, что прошлое всегда ясно и контролируемо, а настоящее и будущее – неподконтрольно.
События в сегодняшней России, по словам Бродского, вызывают и радость, и отвращение. Но отвращение к причудам Отечества – чувство не новое и привычное, а радость – непривычна и удивительна, поэтому она более значима.
Про поэта и империю сказал, что это не исключительно советский сюжет, так как поэт ощущает мир как империю, для него империя везде.
– И в Америке? – спросили его.
– Конечно, почему Америка должна быть исключением?
По поводу предполагаемой «смерти поэта Бродского» поэт Бродский отвечал довольно пространно, но не агрессивно. Говорил, что самому трудно об этом судить, возможно, что-то есть, так как человек стареет и начинает писать хуже, это естественно. Противоестественно, когда старый человек исповедуется стихами о том, как он сгорает от любви.
– Но все же я пишу, – добавил он, – и по-русски, и по-английски, и меня, хоть через раз, но печатают. И это что-то означает, так как конкуренция в Америке огромная. Значит, кому-то это нужно, значит, я могу сказать что-то новое по-английски. Надеюсь, что по-русски – тем более.
В ответ на вопросы, не собирается ли он вернуться в Россию и где он чувствует себя дома, Бродский отвечал определенно, что в Россию навсегда не вернется, а домом своим чувствует дом в штате Массачусетс, где он может побыть один.
– Как вы чувствуете, не потеряли ли вы свою русскость? – спросил его кто-то, кажется, петербургский писатель В. Кривулин, который тоже был участником Хельсинкской конференции.
– Ну, если это так, если ее так легко потерять, грош была бы ей цена.
Почти все время, пока шла пресс-конференция, я мучительно решала вопрос, кого же мне напоминает внешне Бродский. Кого-то очень знакомого. Артиста Вячеслава Тихонова в старости? Есть какая-то общая благородная потертость, если можно так сказать. Но все же кого-то более знакомого, из повседневности… И в конце концов я поняла (не смейтесь!), что напоминает великий поэт мне моего знакомого, карельского фотографа Володю Ларионова.
Разрешив эту задачу, я настолько осмелела, что сама подняла руку. (Атмосфера на пресс-конференции была немного странная, совсем не формальная. Например, почти никто из задававших вопросы не представлялся и не называл свое издание, это и придало смелости нелегально проникнувшим сюда). Спросила я о том, представляет ли он себе своего читателя, и вообще – насколько важен для него читатель.
– В очень малой степени, – ответил Бродский. – Вы можете сказать, что это позиция того, кто наверху, так как я известен, нобелевский лауреат и тому подобное, что это кокетство. Остается надеяться, что вы поверите в мою искренность. Я на самом деле считаю, что для поэта, для его творчества лучше быть неизвестным, незамеченным. Когда я 17 лет жил в Америке, до премии мало кому известный, я был, пожалуй, более счастлив, и не потому только, что был моложе, а потому, что был независимее, мог быть один.
Были и еще вопросы, и, кстати, на все, даже на дурацкие (типа «Какую водку вы предпочитает?») он отвечал терпеливо и доброжелательно. Высокомерия и презрения к людям, о которых я читала в разных источниках, на мой взгляд, не было. Может быть, это профессиональная терпеливость и доброжелательность перед прессой, власть которой, конечно же, Бродский, как и любой заметный, публичный человек не может не ощущать и не учитывать. Но мне он показался настолько доброжелательным, что уже под занавес пресс-конференции я опять подняла руку. Устроители, которым надо было вести встречу к финишу, сделали вид, что не заметили, но Бродский разглядел и сказал:
– Вы что-то еще хотите спросить?
И я задала вопрос, который приходил мне в голову каждый раз, когда я видела или слышала подобные пресс-конференции. Мне всегда казалось, что вопросы, которые задают на них, одинаковы, повторяются и, наверное, неинтересны тем, кто вынужден на них отвечать в сотый раз (особенно, когда речь идет не о политиках, а о художниках)!
– Услышали ли вы сегодня хоть один новый и неожиданный, интересный для себя вопрос? И вообще – бывают ли такие на подобных пресс-конференциях? – спросила я.
– Конечно, бывают, и сегодня были, – улыбаясь, ответил Бродский. («Про водку», – прокомментировал кто-то из зала.)
Потом поэт прочитал одно свое стихотворение – очень раннее, питерское, и все стали расходиться, потягивая дармовое пиво. Вот и вся история моего «знакомства» с Бродским».
«Лицей», 1995 год, № 10